Полгода дороги к себе

– И что же теперь будет?

– Классический вопрос. Война будет, – по телевизору передали экстренное сообщение из Кремля о мобилизации. Мой год рождения не призывается, во всяком случае пока. Я все равно не пойду больше воевать.

– Устал воевать?

– Натка, ну причем тут "устал", не "устал". Ты хочешь, чтобы меня убили?

– Когда ты три месяца тому назад уезжал, меня не спрашивал, хотя тебя могли двести пятьдесят раз убить за этот ваш Русский мир. Ты знаешь, как я боялась, что я пережила?! А сейчас тебя за Родину позовут воевать, и ты откажешься?

– Дело в другом: я не буду воевать за такою страну. Страна – это не Родина. Я воевал за себя, мне надо было понять кто я, что я. Я видел ребят, которые знали, за что воюют. Кто-то из них погиб с уверенностью, что он умер за правое дело. Кто-то потерял веру в то, за что воевал и погиб без мира в душе, без веры, и это самая тяжелая, наверное смерть. Но они все хотели умереть. Умереть так, или иначе, но умереть. Они за этим туда пришли. Я понял, что страна, которая может толкнуть человека идти воевать не за родной дом и семью, делает это от неспособности дать сил жить этому человеку. Такая бесплодная страна, понимаешь? Там много людей, которые просто не хотели жить, их туда вытолкнули умирать. Теперь, после всего, что я увидел и пережил там, я хочу жить. Я хочу жить здесь, с тобой, с дочками. Я не хочу жить в этом государстве, оно пользуется нами, оно ест нас, когда его жизни угрожает опасность. Я не хочу иметь с ним ничего общего, поэтому я не пойду отдавать за него свою жизнь. Пойти воевать за то, чтобы после войны, если я не погибну, опять стать никому не нужным?

– Немного высокопарно у тебя, Слав, получилось, – сказала Натка, помолчав. – Но я тоже не понимаю, почему ты здесь никому не был нужен, пока не началась война, а войну начал кто-то, кого мы только по телевизору и видели. Но мне все равно кажется, надо теперь идти. Мы же здесь живем, нас надо защищать. Считай, что наши дочки, я, мы и есть твоя Родина.

– От кого защищать? Это же не сорок первый  год, на нас не фашисты напали, Натка! Это цивилизованные страны. Нас не будут расстреливать и сжигать в печах.

– Германия тоже цивилизованная страна была, когда на нас в 41 напала. Генерал Власов на их сторону перешел. Многие “белые” за них воевали. Ведь как они считали: пусть не собственная власть, а немецкая, но они научат нас жить, работать. Упорядочат наш вечный бардак, и все будет хорошо. Ты вспомни, как нам бабки в нашей деревне рассказывали, что пока партизаны не начали устраивать акции, все было хорошо. Солдаты детей угощали шоколадом, у деревенских по-честному покупали или меняли продукты. И это в псковской глубинке, где некому было жаловаться на притеснения. Это потом все изменилось, когда они поняли, что многие русские не хотят жить под властью Германии и при первой возможности убивают оккупантов. Наполеон сгорел на том же. Нас не могут понять на Западе, потому что мы, живя в, по сути, феодальном обществе, отсталом и даже теперь в каком-то кастовом, не соглашаемся на внешнее управление, которое нас выведет из этого дремучего состояния. И знаешь почему? Потому что мы жили под татаро-монгольским игом несколько веков, где у нас не было никаких прав, и мы за это право жить свободными на своей земле отдали очень много жизней. Это на генетическом уровне заложено,  также как я от матери переняла привычку хранить сковородки в духовке. Сначала русская печь, теперь духовка. И пока большинство русских женщин будет хранить сковородки в духовках, а мужчины снимать шапку, садясь за стол есть, и делать еще много всяких неотрефлексированных вещей, о которых мы не задумываемся, мы будем хранить свою "русскую душу". Вот так, – улыбнувшись сказала Натка, – а ты – наш папка, и ты любишь котлеты, и никогда не ешь в шапке.

– Особенно в шапке-ушанке… Может ты и права, – я прихлопнул на щеке комара и подумал, что Натка мне дана авансом, за какие-то будущие заслуги, потому что мне всегда было не только интересно с ней разговаривать, а в семейной жизни это очень и очень важно, но она направляла и давала силы. – После Наполеона были декабристы, правда бестолочи рыцерственные, которых обманули и расстреляли, и в течение 15 лет после Великой Отечественной тоже делались попытки ослабить узду, но все безуспешно, наша телега возвращалась опять в свою колею.

– Чего делаете? – спросила заспанная Танька. – Чаю хочу, умираю. Серега, гад, еще дрыхнет, а меня дети разбудили.

– Сейчас получится, – убежденно сказала Натка. – Только надо дожить, оставить за собой право выбирать, а потом изменить, – она повернулась к Таньке и вопросительно посмотрела на нее.

– Вы чего не реагируете? Доживать они собираются до чего-то, – обиженно сказала Танька и села за стол с кружкой крепкого чая.

– Война, Тань, началась – сказала Натка.

– Че за бред? Наташ, ты вчера сильно перебрала? Таким вообще не шутят, – Танька, жестко посмотрела на нас.

– Таким не шутят, я, знаешь ли, в курсе – сказал я и начал перещелкивать каналы в поиске новостей. Наткнулся на местные новости и оставил. В региональных новостях говорили менее сдержанно по сравнению с федеральными каналами. Говорили о фашистской киевской хунте, о нашем отпоре и скором взятии Киева.

– Ребята, это что за бред? Этого не может быть!

– Почему не может? – спросил я. – Вот я же вернулся с войны. Там война идет в полный рост. Обстрелы, атаки, трупы. Люди теряют своих близких, квартиры, дома, то что нажито долгими годами тяжелого труда. Они теряют здоровье и им негде взять еду. Некоторые голодают и умирают от того, что им никто не оказывает медицинской помощи. Теперь это все будет и у нас.

– Слушай, хватит уже вещять, – раздраженно сказала Танька, – я это все по телевизору видела, что нам-то теперь делать?

– Мы тут посовещались и решили – воевать.

– Хватит чушь молоть, если тебе, Славка, надоело жить и негде было работать, и плевать тебе на Наташку и дочек, то ты пошел добровольцем на эту долбаную войну, но сейчас все по-серьезному. Я Серегу никуда не отпущу. Нет уж, я его никуда не отпущу. – Еще раз повторила Танька, как бы ставя точку в своем внутреннем  коротком споре. – Идите вы все в задницу со своей Родиной. Для моей семьи я – родина-мать, и не хрен тут сопли развозить. Мне никто, слышите, никто не угрожает. Идите, воюйте, если вам терять нечего, а Серега никуда не пойдет. Так, надо срочно медицинскую справку делать о Серегиной тяжелой болезни. Наташ, – Танька, просительно посмотрела на нее, – ты сможешь Сереге сделать справку, что бы его на войну не взяли?

–Тань, ты вообще думаешь, что говоришь? О чем, о том, что он недавно перенес свинку?

– Блин, точно. Ну у тебя же есть знакомые доктора там по желудку, мозгам или по чему-нибудь другому жизненно важному?

– Есть. Но тебе лучше сейчас позвонить Димке, мужу Ольги, он работает в медкомиссии нашего военкомата. Я думаю, он все устроит, даже денег не возьмет.

С Танькой и Серегой мы познакомились, когда у нас родилась первая доченька Саша. Натка, как водится, гуляла с коляской во дворе и там познакомилась с такими же мамашками. У Петровых тогда тоже родился первенец – Глебка. Разница у них была в два месяца. Вот Натка и Танька на почве общих интересов и сошлись. Мы стали дружить семьями. То мы к Петровым, то они к нам. Серега владел бизнесом по оптовой торговле сантехникой, который ему организовал Танькин отец. Бизнес развивался неплохо, пока не случился кризис. Но до кризиса Петровы успели построить две квартиры, большую дачу, поменять с десяток машин и объездить пол-Европы. Серега был вяловатым, но хорошо считал, и у него в общем-то получалось управлять своей небольшой конторой, а Таньке командовать Серегой. У них, как и у всех, случались периодически семейные кризисы, свидетелями которых мы являлись. Все происходило на наших глазах. Мы были соседями, пока Петровы не переехали в новую квартиру, которую они купили после рождения дочери. Даже после переезда мы остались лучшими друзьями и очень часто проводили время вместе. В мое отсутствие они здорово помогали Натке.

– Серега! – закричала Танька, – вставай, тут черт знает что происходит, а ты спишь! Нет, а вы что реально решили, что Славка пойдет на войну на эту? – Танька смотрела на нас, как будто первый раз видела. – Вы правда ненормальные? Бог, как говорится, миловал, а вы опять судьбу испытывать? Ребята, я, конечно, ненормальных видела, но таких больных на всю голову в первый раз встречаю. Наташка, нет, ты правда Славку сама туда посылаешь? Нет, слушайте, надо выпить, рано еще, конечно, но причина, как говорится, уважительная. Серега, вставай, тебе жена первый и последний раз в жизни с утра наливает.

На кухню зашел больной Серега. Он всегда сильно болел с похмелья, но это никогда не останавливало его накануне. Видимо, вчера он опять просидел уже один допоздна, пока Танька не увела его спать.

– Чего ты разоралась так?

– На, пей, – сказала Танька и налила ему полный бокал вина.

– Блин, меня и так тошнит, а ты еще вина наливаешь. Не хочу, что я алкаш что ли, – простонал он.

– Тогда слушай: сегодня началась война с Украиной.

Серегины глаза округлились, он весь покрылся испариной и почти протрезвел.

– Гоните вы все, не может такого быть, – еще цепляясь за призрачную надежду, что если он не согласится вслух с этой страшной новостью, то, может быть, она и не случится в реальности.

– Ниче мы не гоним, смотри, – и она включила первый канал. Из телевизора неслись слова: "мобилизация", "фашисты", "Украина", "президент и верховный главнокомандующий", "взять в две недели Киев", "война на месяц".

– Пи…дец, приехали, – проговорил Серега, одним махом осушил бокал и плюхнулся в кресло. – Это что же с бизнесом будет? Все договоры нах…й, накрылись медным тазом теперь? Я так долго выбивал эти договоры, на такие условия пошел, на какие раньше в жизни бы не согласился, там одних откатов половина, я же их уже отдал с авансов, а закупку сделал на свои, с поставщиками уже рассчитался, думал окончательным расчетом перекрыться. А теперь что выходит все, никаких расчетов, война все спишет? Я же, бл…дь, в жопе теперь! Танька, налей еще вина.

– Сережа, это правда? – очень серьезно спросила Танька. – Ты заплатил уже поставщикам? Ты чего, дурак совсем?

– Сама дура, они отказывались отгружать, что я мог сделать?

– Бл…дь, придурок ты, Сережа, совсем что ли?

Тут на кухню прибежали дети и начали галдеть и просить, чтобы им дали поесть.

– Ну, папа твой поможет, что теперь поделать, – примирительно проговорил Серега. – Че теперь-то, не я же эту гребаную войну придумал.

– Папа поможет, конечно, что ему остается делать, если зять такой тупой, – сказала Танька и пошла варить детям кашу.

Серега предложил мне вина, но я отказался. Он налил себе еще бокал и выпил его маленькими глоточками, как лекарство. Ему было плохо.

– Тань, мы наверное поедем. Что-то уже ничего не хочется, – сказала Натка и тяжело вздохнула.

– Да ладно тебе, мы уже закончили семейные сцены. До вечера побудьте – вместе легче. Сегодня все равно никого никуда не призовут, а я Димке позвоню, договорюсь. Завтра Серегу отправлю за справками, что он по слабоумию никуда не годится. Только мне он и нужен, дуре такой. Так мне и надо, – и Танька, уже захмелевшая, начала плакать. Серега подлил себе еще немного вина и, насупившись, уставился в телевизор. Я вышел на террасу и сел в кресло-качалку. Через открытое окно были слышны негромкие Танькины всхлипывания.

– Чего ты плачешь? – спросила Натка, – он же с тобой останется, никуда не денется.

– Ты думаешь дураки никому не нужны? Еще как нужны. Вот уведет какая-нибудь молодая сука и останусь я одна с двумя детьми.

– Я же не идиот, понимаю с чьей руки ем, че ты, дура, истеришь опять.

– Правильно, если вздумаешь уйти, то голым уйдешь!

– Наташ, скажи ты ей, чтобы прекратила уже. Сейчас уже дети испугаются.

– Все-все, закончила уже, – проговорила Танька. – Дети, идите кушать, каша стынет. С визгами и толкотней четыре маленьких человечка уселись за стол завтракать.

От этой щенячьей возни на кухне у меня защемило сердце. Господи, почему обязательно кто-то с кем-то должен воевать? Почему мы должны кого-то терять и с кем-то расставаться. Мы отвечаем за наших детей, которые сами ничего не умеют и мало что еще понимают, и, тем не менее, ввязываемся во всякие страшные вещи, в которых можно легко потерять все. По отношению к нашему государству мы такие же маленькие дети, которые ничего самостоятельно не могут делать. Зачем оно так с нами? Уже надо взрослеть… Из кухни никаких звуков, кроме детских криков слышно не было, все взрослые молчали и думали о чем-то своем.

– Слушай, Слав, а зачем эта война им там наверху нужна? – спросил Серега. Он вышел на террасу, которая опоясывала дом с двух сторон, сел в кресло рядом со мной. В обеих руках он держал по бокалу вина, один он протянул мне. – Нет, я все понимаю, хохлы ох..ели, им надо дать пи…ды как следует, это с одной стороны. С другой стороны – миллионы нищих по всей стране и их надо куда-то утилизировать. Денег от нефти и газа  на всех не хватает, самоорганизоваться и начать свое дело с нуля у нас нереально, это я тебе совершенно компетентно заявляю. Народу нужна жратва, а для этого нужны деньги, а денег не заработать – работы тупо нет нигде. Люд начинает бурлить и возмущаться. Мало кто хочет тихо-мирно подыхать от водки и наркоты, да и на них деньги нужны. Людям заняться нечем. И тут братья хохлы дарят нашим главным такой чудесный шанс.

– Справедливости ради надо сказать, что у них еще хуже. Это тему с войнушкой не наши придумали.

– Ну да, ну да, к взаимному удовольствию они – и хохлячие и наши начальники – воспользовались замечательным для них поводом. Теперь мы с остервенением будем друг друга истреблять, уверенные в своей исконной правоте. Допустим, мы победили, в силу численного и материального преимущества. Но ведь дальше надо будет оружие отобрать у оставшейся голытьбы, как они это сделают?

– Легко. Назовут их победоносной гвардией, героями, назначат пенсию, и отправят пить водку и пиво каждого на свою малую родину. Там им поставят по почетной доске, может быть даже и заслуженной, и будут приглашать в День победы над фашистским Киевом в школу на линейку. А тому, кто не воевал, дадут работу по восстановлению разрушенного хозяйства за небольшие деньги, мотивируя это тяжелым послевоенным временем. Все уже проходили, плавали, знаем.

– Да, но народу будет уже значительно меньше, страна может развалиться.

– Не развалится, элитная гвардия будет подавлять любые центробежные попытки, да и не будет их. Жесткая централизация распределения всего и вся не располагает к возможности побега. Западу и Китаю мы нужны только в качестве поставщика сырья и свалки, это еще Маргарет Тэтчер сказала. Опять ничего нового.

– Правильно, но обычно все идет немного не так как планируешь, даже совсем не так, – сказал Серега и отхлебнул вина.

Танька позвала нас завтракать. Мы целый день просидели на кухне перед телевизором, обсуждая последние новости с фронта.

Был уже поздний вечер, никто уже не пил, мы все смотрели телевизор и читали новости в интернете. На украинских сайтах говорилось о том, что США и Евросоюз активно ведут переговоры с Москвой. На Москву оказывается огромное давление, и что Запад в течение нескольких дней начнет полномасштабную военную поддержку Украины. Китай занял нейтральную позицию, так как данные военные действия проходят вдали от его границ, и это никак не ущемляет его интересы, но руководство КНР внимательно следит за развитием событий. По телевизору постоянно показывали новости с фронта: вот взлетают два истребителя, вот стреляет батарея гаубиц, вот идет колонна десантников. "Подавляющее превосходство в воздухе позволяет нашим войскам быстро продвигаться вглубь территории неприятеля", – бодро комментировал видеоряд комментатор. Показали два чеченских батальона, промаршировавших по главной площади Харькова. Людей приветствующих их как освободителей не показали, возможно никого и не было. И тут репортаж резко оборвался и появилась заставка: "Срочное сообщение".

В телевизоре появился министр обороны. Он был напряжен, но пытался открыто смотреть в камеру, видимо как его научили. Когда министр заговорил, голос у него был уверенный. Он еле заметно картавил.

– Россияне, в этот нелегкий для страны час, когда вся страна в едином порыве уверенно и мощно ответила на недружественные действия южного соседа, наш президент, наш верховный главнокомандующий, вместе со своим народом исполнился самым праведным гневом, – тут он немного помедлил, было видно, что ему трудно говорить, но он продолжил чуть дрогнувшим голосом, – но сердце президента не выдержало этого сверхчеловеческого напряжения, и он в тяжелом состоянии был срочно госпитализирован. Я вынужден принять командование вооруженными силами на себя. Неся огромные потери на фронте и осознавая весь ужас той авантюры, в которую оно втравило свой народ, украинское правительство при посредничестве наших западных партнеров, попросило мира на самых выгодных для нашей страны условиях. Чтобы избежать дальнейших потерь в живой силе и технике, я только что отдал приказ о прекращении боевых действий и начале самой тщательной проработки положений мирного договора. Россия, демонстрируя свою добрую волю, приверженность принципам гуманизма и демократии, подтверждает, что территориальная целостность Украины является неоспоримой, и Россия никогда не будет иметь никаких территориальных претензий к нашему южному соседу. Только великое и сильное государство, как Россия может сделать шаг навстречу слабому и помочь оступившемуся. Мы еще раз доказали, что Россия является мировой сверхдержавой и к нашему мнению прислушиваются во всем мире!

Он еще что-то говорил, но мы все вздохнули с облегчением. Слава Богу, это безумие закончилось, практически не начавшись.

Откупоривая бутылку шампанского, Серега сказал: "Судя по фигуре, которая озвучила нашу капитуляцию перед Западом, мы возвращаемся к тесному сотрудничеству с США, и это неплохо. К нам пойдут опять инвестиции, будет работа, будут деньги, ура, товарищи!"

Хлопнуло шампанское и девчонки с криками "ура!!!" начали прыгать и обниматься. С соседнего участка стали запускать фейерверки.

– Не знаю, будет ли хорошо, но хуже уже точно не будет, – сказала Натка и поцеловала меня.

– Натка, мы все-таки как маленькие дети до сих пор верим в чудо. Все опять решили без нас, посмотрим дадут ли нам хотя бы повзрослеть…