Свободное падение

Город включал яркие вывески ресторанов и клубов, завлекал витринами дорогих магазинов, в которые простые горожанине стеснялись даже зайти. На улицы рвались запахи китайской кухни, баварского пива, французского коньяка. На перекрёстках, соревнуясь в красочности, переливались в свете фонарей и светофоров дорогие иномарки.

Полгода назад вора Луку среди бела дня расстреляли из калашей на Октябрьском проспекте. Передел воровской империи был жестоким, – уже на поминках вспыхнула перестрелка, а через неделю, у ворот собственного особняка из снайперской винтовки положили Делавара, – ярого приверженца воровских законов и положенца в разваливающейся воровской империи. Ещё через месяц, вместе со своим мерседесом взлетел на воздух Гога – последний из стариков.

Империю растащили "волчата", в городе начался междоусобный беспредел. На "стрелки" ездили скорее по привычке, нежели от желания решать вопросы мирным путём, и где-нибудь на Мельниковом пустыре, или на каком-нибудь заросшем кустами объекте долгостроя звучали автоматные очереди, и рвались как в фильмах о войне гранаты.

Среди обывателей гуляла легенда о майоре Кудряшове – неподкупном милиционере, который стоял как кость в горле и у криминальных "авторитетов", и у милицейского начальства. Год назад он таинственным образом пропал без вести. Говорили, что "братки" приговорили его за несговорчивость.

По весне, когда сошёл снег, за городом у реки нашли неопознанное тело. Одни говорили – Кудряшов, другие – нет, по приметам не сходится.

С того момента и начались легенды. Якобы майор жив и сколотил тайную группу из неподкупных милиционеров, которые поняли, что есть только один способ бороться с преступностью: в обход продажный судей и прокуроров, вершить самосуд – быстрый и праведный. Этой группе обыватели приписывали громкие убийства криминальных авторитетов, а в преступном мире говорили о молодом "волчонке" Тимуре, которому стало тесно в жёстких рамках воровских законов, вот и решил Тимур избавиться от Луки, да жить по собственным понятиям.

Осенью по телевизору замелькала бронетехника на улицах Москвы, толпы людей, смыкающиеся железные щиты ОМОНа. На площадях горели костры, из мегафонов неслись сеющие раздор хриплые надорванные голоса.

Савельич озадачено сдвигал на затылок кепку, чесал лысину:

– Вся страна перегрызлась между собой. Ну, прям, как мы с тобой, Петрович. Только если мы тумаками обменяемся, да по синяку друг другу поставим, вреда большого не будет, а у них, – милиция, армия. С этим размахом такой беды можно натворить! Я полагаю, нашим политикам надо встретиться где-нибудь на берегу Москва-реки, скинуть пиджачки, засучить рукава, да сойтись в кулачном бою как в старые добрые времена. Выяснили бы отношения между собой, а народ бы не втравливали.

За окном сторожки шипел дождь. Висящая на гвозде армейская плащ-палатка пахла мокрым брезентом. Старенькая настольная лампа в упор жгла развёрнутую газету, заставляя желтоватую бумагу сильнее, чем обычно источать аромат типографской краски. Забытые поверх газеты очки бросали отблеск света в тёмный угол сторожки. Уютно положив морду на вытянутые лапы, Шарик исподлобья равнодушно смотрел, как на экране телевизора сменяются чёрно-белые картинки: баррикады на улицах Москвы, содрогающиеся от выстрелов танки, пламя в окнах Белого, теперь уже наполовину прокопчённого дома.

Зимой того же года Олег Юрьевич сменил свою добитую, вульгарно рычащую "девятку" на деликатно мурлычущий БМВ, и сдал дела. На фабрике появились новые хозяева. Один из них был похож на банкира: длинное кашемировое пальто, изящные очки в тонкой оправе, уложенные гелем чёрные волосы. Второй – на спортсмена: коротко стрижен, крепко сложен, под небрежно распахнутой кожаной курткой – тренировочный костюм.

Петрович, позванивая связкой ключей, водил чужаков по фабрике.

– Да-а!.. – оглядывая пустые цеха, "банкир" гнул в улыбке тонкие ироничные губы. – Здесь основательно готовились к приватизации… Ну что Дэн, будем вкладывать в объект?

"Спортсмен" сомневался: придирчиво оглядывал потолки, открывал двери в подсобки, скептически кривил губы. Шарик подозрительно ходил следом. Оба чужака были "правильными", – пахло от них не спиртным и табаком, а дорогими одеколонами и какими-то изысканными блюдами, какими пахнет возле нового ресторана "Три кита", который воздвигли на месте некогда знаменитой на весь город танцплощадки "Улыбка"

В промёрзлой пустоте административного корпуса звонко звучали голоса. Петрович возился с ключами, открывая двери, за которыми было одно и то же: голые стены, сыплющаяся отсыревшая штукатурка, вспухший целлюлитный линолеум. Когда вывозили из кабинетов мебель, ставшие ненужными документы валили прямо на пол, и теперь они пылились в небрежных, заваливающихся на бок кипах, источая запахи плесени, чернил и отсыревшей бумаги. Толстые журналы учёта путались под ногами, рукописные товаротранспортные накладные и ведомости на зарплату клеились к мокрым от снега подошвам.

Глядя со второго этажа на череду торговцев, пританцовывающих от холода вдоль тротуара, "банкир" убеждал:

– Место бойкое: стихийный рынок, оживлённый перекрёсток, большой жилой район. На первом этаже откроем маркет, на втором – офис, во дворе – оптовую базу. За полгода окупим вложения… Дэн, да сколько там этих вложений-то? Почти даром берём… Ну? Чего молчишь?

– Ладно, хрен с тобой, берём. – Ботинки «спортсмена» захрустели осколками люминесцентной лампы, подмяли сорванный со стены календарь четырёхлетней давности. – Поехали отсюда.

«Банкир» присел на корточки, подмигнул Шарику и, не снимая перчатки, потрепал его за ухом. Уже сбегая по присыпанным штукатуркой гулким ступеням, крикнул спустившемуся на первый этаж компаньону:

– Дэн, скажи, почему у собак глаза умнее, чем у людей?

У Петровича, что-то не ладилось с дверью: ковыряя ключом в замке, он бормотал под нос:

– Почему-почему… Потому, что у людей в глазах счётчики с долларами не мелькают, как в той мультяшке. – Старик, наконец, сладил с замком, подёргал за ручку, проверяя как закрылась дверь. – Правильно я говорю, Шарик?

Пёс громко и отрывисто гавкнул в ответ, – звонкое эхо надолго повисло в стылой пустоте сумрачного коридора.

До весны не было никаких движений, да и сами новые хозяева появлялись на фабрике редко, хотя зарплату сторожам платили исправно. Времена были не лучшие – зарплаты мизерные, пенсии получали с полугодовыми задержками. Петрович и Савельич едва сводили концы с концами, но Шарика не обижали, подкармливали регулярно, хотя пёс в этом и не нуждался, – он принимал их скудную пищу только из уважения и боязни обидеть стариков, а зачастую уносил кусок и закапывал его под фабричным забором.

В мусорных контейнерах попадались ему куски поаппетитнее, чем те, которые приносили старики. Судя по отходам, не все горожане бедствовали, – в объедках можно было найти и кусочек колбасы, и недоеденный бутерброд с сыром, и хвост селёдки. Шарик точно не бедствовал, – он чувствовал в молодом теле избыток энергии, силу и уверенность в себе. Видно, эту уверенность чувствовали бродячие псы, когда почтительно расходились при его приближении.

О Витьке Янчевском всё это время знали только то, что он теперь боец СОБРа, живёт где-то в Москве, женился, воспитывает дочь. О Галке тоже знали мало. Говорили, что Олег Юрьевич всё же развёлся и взял Галку замуж. А ещё ходил слух, что где-то в Северо-Западном районе города есть у них большой магазин, которым управляет Галка, а сам Олег Юрьевич за большие деньги купил высокий пост в мэрии. Якобы все чиновничьи посты, даже очень высокие, теперь покупаются и продаются как картошка на базаре.

Новые хозяева фабрики за лето отремонтировали административный корпус, превратили первый этаж в сияющие витрины магазина электроники и бытовой техники «Максимум». Цеха переделали в оптовые склады. Дела у них явно шли в гору.

Днём, когда Петрович и Савельич отдыхали, Шарик дремал в тени под железной погрузочной рампой, по которой гремели шаги грузчиков и тарахтели колёса тележек. Из прохудившихся мешков в щели железного помоста сыпался сахар, рисовая сечка, пшеничная крупа. Капала водка из разбитой бутылки, сотни новых запахов текли в пересыщенном воздухе: кофе, чай, корица, перец.

Однажды зимой, когда "банкир" был в отъезде, к "спортсмену" приехал небезызвестный Гарик-напёрсточник. Напёрстки он давно уже не гонял, а кличка осталась. За последние годы он полысел, обзавёлся животом, но был быстр и подвижен. Минут через пятнадцать Гарик вышел из офиса в распахнутой дублёнке. Оставив одну ногу на бордюре, боком плюхнулся на переднее пассажирское сидение мерседеса. Самоуверенно терзая зубами жвачку, достал из внутреннего кармана бумажный пакет, небрежно кинул его в "бардачок", сказал сидящему за рулём напарнику:

– Дал десять штук, как и обещал. Не будем пацанов в этом деле пачкать, – найдёшь стрелка со стороны. За штуку.

– Две, Гарик.

– За штуку найдёшь, – не велика птица. Девять штук наши. – Гарик плюнул в Шарика жвачкой, втянул ногу в машину, хлопнул дверкой. – Поехали.

Зима в том году была снежная, а у городских властей случились очередные проблемы, – не вывезенный снег лежал высокими валами по разделительной полосе проспекта, вдоль тротуаров, под стенами домов. Олег Юрьевич, ответственный теперь за коммунальные службы города, оправдывался в городской газете, писал об объективных трудностях, о нехватке средств. А горожане поговаривали об очень крупных денежных суммах, выделенных городу на закупку техники для коммунального хозяйства. Деньги эти якобы были перечислены на счета нескольких фирм, которые оказались "фантомами" и теперь у города ни денег, ни техники, зато у некоторых городских чиновников появились новые особняки и внедорожники.

А свежий снег всё падал и падал, обновляя пожелтевшие от песка тротуары. В обед мимо фабрики проходила со школы знакомая ребятня. Весело смеялись, кидали друг в друга рассыпчатыми снежками, тонули в солнечных облаках радужной снежной пыли. Просовывая носы в липкую от мороза металлическую решётку ворот, звали Шарика. От звонкого многоголосия испуганно взлетали с деревьев вороны, с мохнатых веток сыпался снег.

Забывая о солидности, полагающейся взрослому псу, Шарик весело мчался из глубины двора, бросался прямо в снежное облако, – собиралась такая куча мала, что Шарику приходилось за воротники вытягивать из сугробов заливающуюся счастливым хохотом ребятню. А ещё любил Шарик хвататься зубами за привязанные к ранцам верёвки, и как на санках бегом тянуть оседлавших ранцы мальчишек и девчонок по тротуару.

Возвращаясь в сторожку, пёс резво отряхивался от снега.

– Тише, тише, – успокаивал Петрович, утирая со щёк тающий снег, и ласково потрёпывая Шарика по влажному загривку. – Нарезвился, шайтан?

Через неделю, когда "банкир" вернулся в город, наступила оттепель. Текло с крыш, на дорогах от бордюра до бордюра шипела под колёсами снежная вода.

Вечером метрах в двадцати от "Максимума" остановилась неприметная забрызганная грязью "пятёрка". Около часа стояла она в темноте под слепым фонарём. Шарик за это время дважды подходил обнюхивать её. Из машины привычно пахло теплом разогретого мотора, машинным маслом, бензином, табачным дымом, и подозрительно – порохом, оружейной смазкой.

Часам к восьми "банкир" спустился со второго этажа к своему чёрному БМВ, залитому яркими отражениями цветных рекламных огней. Обливая снежной кашей бордюры, "пятёрка" резко рванулась с места, возле входа в здание скрипнула тормозами, качнулась носом вниз, будто наткнулась на невидимое препятствие. В открытые окна торопливо сунулись носы двух калашей, тишину разодрали автоматные очереди.

Банкира трясло в такт конвульсивным вспышкам порохового огня, из спины летели клочья кашемира. Звоном прорываясь сквозь автоматный треск, рушились на тротуар тяжёлые остроугольные куски витринного стекла.

В несколько секунд всё было кончено. "Банкир" рухнул кровавым затылком в лужу, заполненную разбухшим как мокрая вата снегом. "Пятёрка" рванулась с места. В наступившей тишине вдребезги расшибся об асфальт запоздалый кусок витринного стекла. Стало слышно, как частой капелью стучит стекающий из-под машины бензин. В разбитой витрине "иконостас" из девяти немых телеэкранов множил новостные картинки: проверки на блокпостах, людей с автоматами, обгорелые коробки пятиэтажек. Когда такие картинку крутили в сторожке по старенькому «Шилялису» Петрович и Савельич частенько вспоминали слово Чечня.

После гибели партнёра "спортсмен" объявил сторожам, что они работают только до конца недели, а потом на фирме вводится военизированная охрана. Дня через два после этой новости Петрович слёг. Савельич теперь работал днём на воротах, – впускал и выпускал машины, собирал у водителей самый последний почти не читаемый экземпляр товаротранспортных накладных. Кидая на стол такую бумажку, он сокрушённо качал головой:

– Все документы левые, понимаешь Шарик? "На дорожку", чтобы от гаишников отмазаться, а потом эти бумажки на гвоздик в нужном месте вешают. Я недавно в туалет, тот, что на территории захожу, а там, – мама родная! – этих бумаг… Ну, что смотришь?.. Да жив, жив твой Петрович. В больницу ему надо, а он, – хрен старый – ни в какую! Ну да ничего, хозяйка у него теперь в квартире появилась, он даже помолодел будто.

Вечером после работы Савельич потрепал Шарика за ухом:

– Идём, проведаем нашего Петровича.

Стемнело рано, было ощущение глубокой ночи, хотя на перекрёстках скапливались красные и жёлтые автомобильные огни, а на тёмных троллейбусных остановках толпились люди. Савельич с Шариком свернули в тихие улочки Кривой Балки, где двухэтажные восьмиквартирные сталинки перемежались рядами непременных сараев, из-под дощатых дверей которых струились запахи квашенной капусты, прорастающей картошки, вянущей морковки.

На спуске неслись вниз санки, весело визжала ребятня. За подмёрзшими, тускло освещёнными окнами слышался телевизионный скрежет бьющихся машин, автоматные очереди и гнусавый тягучий голос переводчика, с голливудской простотой призывающий какого-то плохого парня отправиться в задницу.

Ветер хрустел и постукивал на балконах задеревеневшим на морозе бельём; кособочились нескладные самодельные шкафы; в некоторых форточках коптили коленчатые трубы буржуек.

Над пятиэтажной хрущёвкой в тёмно-синем буреломе телевизионных антенн привычно застряла луна. У подъезда, в котором жил Петрович, бочком на тротуаре стоял небольшой автомобиль. У Шарика ёкнуло в груди. Ещё не понимая от чего это волнение, он вздрагивающими ноздрями потянул морозный воздух, вернулся с полдороги, обнюхал пороги автомобиля и вдруг опрометью бросился в подъезд.

На четвёртом этаже, стоя на задних лапах и радостно виляя хвостом, нетерпеливо скрёб когтями дерматиновую дверную обивку, пока не щёлкнул замок и в дверном проёме не открылись изящные женские ноги в больших не по размеру мужских тапочках.

Шарик радостно заскулил… Галка!.. Виляя хвостом, он робко крутился у ног девушки, боясь, как в старые времена стать на задние лапы и радостно дотянуться языком до её лица. Галка была в строгой юбке, в облегающем свитерочке. Волосы она отрастила как в старые времена, только теперь носила не косу, а строгий узел на затылке, и от этого казалась ещё красивее.

– Шарик, ты? – Девушка обрадовано присела на корточки. – Хороший мой… Ну, тихо-тихо… – смеясь, увёртывала от его языка нос. – Иди к Петровичу… Не бойся, я полы вытру.

Квартира густо пропахла лекарствами. Петрович лежал на белых простынях, под клетчатым пледом. На фоне подсинённой наволочки лицо его было непривычно жёлтым. Тяжело поднимая руку, старик погладил Шарика, а когда Галка вышла на кухню, из которой тянуло головокружительным запахом мясного бульона, указал ей вслед глазами:

– Шесть лет, Савельич, от неё ни слуху, ни духу, – думал, забыла меня совсем, а позавчера – на тебе! – как снег на голову. Два дня от меня не отходит, – не отрывая голову от подушки, старик подозрительно косился на Савельича. – Слушай, а как она узнала, что я заболел?

Савельич вжимал голову в плечи, пучил невинные глаза:

– А я почём знаю? Нашёл кого спрашивать…

К утру Петровичу стало хуже. Галка нервно маялась, выходила на лестничную площадку курить. Почти час ждали неотложку. На врачей Галка со злым шёпотом обрушилась прямо на лестничной площадке.

– Не шумите, милая, – оборвал её пожилой врач, торопливо проходя в квартиру. – У нас половина машин на приколе, – бензина нет. Остальные все на вызовах.

Уже через пятнадцать минут, поддерживаемый Галкой и одним из санитаров, Петрович, тяжело спустился с четвёртого этажа, лёг в "скорой" на носилки, тоскливо посмотрел на Галку, думая, что она его бросает.

– Дядя Ваня, я за вами, на машине, – успокоила Галка, побежала, хлопнула дверкой своего "гольфа", поехала вслед за неотложкой.

Шарик долго сидел, тихо поскуливая и нетерпеливо перебирая лапами от желания броситься вдогон, но сдержался, знал, – не угнаться.

Умер Петрович через два дня. Похоронили его в неуютной новой части кладбища, которое в последние годы заметно расширилось за счёт Мельникова пустыря. На похоронах объявился Витька Янчевский. Шарик не бросился к нему как раньше, а тихо скулил, помахивал хвостом и робко тыкался мордой в его ноги. Витька не узнавал пса, – грубо отпихивал ногой. Стоял он с понурой головой, комкая в руках вязаную шапочку. Только когда гроб опустили в яму, он присел на корточки, сыпанул горсть земли и, наконец, узнал Шарика, рассеяно погладил его припорошённой землёй ладонью.

Савельич, как организатор похорон, распоряжался в старенькой городской столовой, Галка суетилась, помогая ему. Наконец, когда уже выпили по две стопки за упокой, девушка присела к длинному столу. Место ей оставили рядом с Витькой.

– Как живёшь, Витя?

– Живу… А ты как?

– Нормально. Сам-то надолго приехал?

– Получается, что насовсем.

Они говорили тихо, не поворачивая друг к другу голов, глядя каждый в свою стопку.

– А служба?

– Уволен.

– Что так?

– Долгая история.

– Не хочешь не рассказывай.

Витька потянулся было тусклой алюминиевой вилкой к закуске, но с середины пути вернул руку, бросил вилку на стол, в его тихом голосе прорезалась злость:

– Да, что там рассказывать: подвёл, смалодушничал, не оправдал доверия. Как там ещё в таких случаях говориться?..

Он скосился на тонкие Галкины пальчики, бесцельно вращающие на столе стопку с водкой. Несколько долгих секунд молчал, словно решая, – продолжать начатый разговор или нет?

– История получилась – глупее не бывает, – наконец продолжил он. – Три недоумка пытались сберкассу взять, но ума, как водится, не хватило.

Витька зло постучал костяшками пальцев по столу и, спохватившись, оглянулся, но никто не обратил на стук внимания: поминки были в той стадии, когда после первого скорбного тоста и тишины, которую нарушают лишь едва слышный шёпот и осторожный перестук вилок, наступает осознание того, что жизнь несмотря ни на что продолжается. Становятся громче и бодрее голоса, увереннее стучат вилки и уже слышится лёгкий смешок.

Витька всё же понизил голос:

– То ли про тревожную кнопку забыли, то ли понадеялись, что никто к ней не потянется, короче, – облажались пацаны. Двоих сразу повязали, а третий заложников взял. Когда мы приехали, он уже час их удерживал. Дверь забаррикадирована, окна большие, но всплошную завешены вертикальными жалюзи, просвет только по краю, – вот такая узкая полоса.

Витька указательным и большим пальцами отмерил расстояние на краю стола и вскинул руку, – сосредоточенно тереть лоб.

– Я в группе снайперов был. Часа четыре парился на крыше дома напротив, пока переговорщики не выманили его к этому просвету… Вырисовался он у меня в оптике чётко, как на картинке, а выстрелить не могу: будто столбняк меня какой-то пришиб, – ни вздохнуть, ни пальцем пошевелить. Другие ребята со своих позиций его не видят, вся надежда только на меня. Командир по рации кричит, не понимает, почему я медлю. Мат-перемат поднялся… А я не могу!..

Подставив Галке стриженный белобрысый затылок, Витька отвернулся. Несколько секунд молча глядел вдоль стола, над которым клонились длинной чередой головы, неспешно двигались руки, вилки, тарелки, куски хлеба, и вдруг порывисто обернулся, впервые за всё время разговора глянув Галке в глаза:

– Не могу выстрелить, понимаешь? У меня в прицеле, – Васька Примус… – Какая-то внутренняя боль изломила Витькины брови, он крепко обнял ладонью стопку. – Давай помянем Петровича.

Одним махом опрокинул стопку в рот, поднёс ко рту неплотно сжатый в трубочку кулак, потянул ноздрями воздух. Сквозь скривлённые от водки губы, выдавил натужным голосом:

– В тот же день написал рапорт об увольнении… Квартира служебная была, забрали… Вот и вернулся, – он, наконец, перевёл дыхание, добавил уже спокойным голосом: – Охранником на фирму устроился. Жена, дочка. Живу, не жалуюсь… А ты со своим как?

– В последнее время совсем чужими стали, – Галка повела плечом, поправляя сползающую с плеча шубу-разлетайку, – столовая была не топлена, сидели не раздеваясь. – По ночам где-то пропадает, пьяным приходит. Говорит, работа такая: приёмы, презентации. Все важные вопросы с нужными людьми теперь якобы в ресторанах решаются. А слухи ходят, – с девками по саунам шатается. Уходить собралась… Магазин, дом, – всё на него оформлено. Что получится, не знаю…

Когда вышли из столовой, Витька уже был чуть жидковат в ногах. Стали у бордюра, ожидая такси. Снег толстым слоем лежал на ветках; деревья кидали на тротуар густую, почти летнюю тень. Курился паром канализационный люк.

– Извини, – давно не пил, – оправдался Витька. – Развезло с непривычки…

Он хотел добавить ещё что-то, но до обидного быстро, подвернулось такси. На зов Витькиной руки машина с заносом тормознула, остановилась у обледенелого бордюра. Витька не торопился, – сунув руку в карман отглаженных брюк, нерешительно позванивал монетами, изучая скупо присыпанный песком тротуар.

– Знаешь… давно хотел тебя увидеть. Интересно было, какая ты стала.

– Ну и какая?

– Такая же красивая. Несколько раз возле магазина твоего крутился, но решимости так и не хватило. Если бы Петрович не умер, и сегодня не свиделись бы.

Водитель такси нетерпеливо перегнулся через пассажирское сидение, приспустил боковое стекло, морщил лоб, выглядывая в щель:

– Мы едем, или нет?

– Едем-едем. – Витька открыл дверь, плюхнулся на сидение, глянул снизу-вверх на Галку. – Ладно, пока.

– Пока… – Галка прощально пошевелила нерешительно вскинутыми пальчиками, и вдруг спохватилась, боясь, что не успеет сказать: – Будешь возле магазина – заходи. Я почти всегда на месте.

Витька утвердительно кивнул головой, захлопнул дверку.

Следом за Витькой уехала Галка, – хорошо хоть попрощаться не забыла. А Витька забыл, – даже не посмотрел в сторону Шарика. Ушёл и Савельич, который разом лишился и напарника, и работы. Шарик по привычке затрусил домой на фабрику и только у ворот вспомнил, что туда уже нельзя, – вчера здоровенные молодые парни в камуфляже взяли фирму под свою охрану, а Шарика выбили за ворота пинками армейских ботинок.

Тоскливо глядя на двор фабрики, Шарик не знал куда идти. Он просидел у ворот до вечера, потом поплёлся на окраину, к кладбищу.

Лёг рядом с обложенной венками могилой Петровича, пристроил голову на вытянутые лапы, тоскливо смотрел перед собой остановившимся невидящим взглядом. Кладбищенские псы, почуяв чужака, угрожающе ходили кругами, злобно скалили зубы. Терпеливо и сдержано рыча в ответ, Шарик не шевелился, только шерсть на его загривке вставала дыбом. Но когда самый злобный из псов подошёл слишком близко, он молниеносным броском вцепился ему в горло, кинул на землю и терзал до тех пор, пока пёс не затих.

С окровавленной мордой Шарик вернулся к могиле, лёг в позе сфинкса и не двигался с места до тех пор, пока красный морозный закат полностью не рассосался в синеве слоистых туч. Тогда Шарик сел, закинул голову к потёртой полупрозрачной луне и впервые в своей жизни завыл, – громко, протяжно и так тоскливо, что эхо этой тоски отозвалось в самых дальних и тёмных переулках заснеженного города.

4

Четыре года, которые Шарик прожил у кладбища, прошли совсем не так как молодые годы на мебельной фабрике. Старость начинала брать верх: внезапно накатывала усталость, облезала шерсть, заедали блохи. Молодые псы, понимая, что Шарик сдаёт, перестали бояться его, – угрожающе рычали, норовили вырвать из зубов лакомую находку, а в последнее время уже и вырывали.

Поджимая мокрый хвост, Шарик прятался от затяжных осенних дождей под старым мусорным контейнером, вспоминал тёплую фабричную сторожку, Галку, Петровича, Савельича. А чаще всего вспоминал щенячий уют и покой у Витьки за пазухой. Часто он вздрагивал во сне, порывисто вскидывал голову, и с надеждой тянул ноздрями воздух, ещё не понимая, что родной запах молодого Витькиного тела, – всего лишь сон.