УГОЛовник, или Собака в грустном углу

Дай мне стакан воды и возьми у меня в сумке таблетки.

Он послушно сделал всё, что она просила, и снова лег.

– Не могу я здесь спать, – недовольно сказала Кира.

– А что тебе мешает?

– Город мне не нравится. Жёлтый, грязный, пять улочек, и дождь льет сутками.

– Я тебя не понимаю, – заволновался Сивергин, – причем тут город. Ты же ко мне приехала.

– И эта гостиница… Свихнуться тут можно.

– Дождь… Не может он лить вечно, – утешал её Сивергин.

– А я вечно здесь сидеть не собираюсь.

– Подожди недельки две – вместе и уедем.

– Что?! – подскочила Кира. – Две недели? Сегодня у нас что?

– Пятница.

– Так вот, в субботу и уеду.

– Так это ведь завтра.

– Да? Прекрасно, завтра и поеду. Это очень удобно. Утром в воскресенье я буду в Питере.

– Где? – он тупо уставился на неё.

– Ах, я забыла тебе оказать, меня пригласили в Питер. Подружка. Мы в доме отдыха познакомились. Если не съезжу сейчас, не выберусь никогда.

– Кира, милая, подожди. Надо всё обдумать. Нельзя же так.

– А что тут обдумывать – надо ехать.

– Ну, подожди еще хоть недельку, – умолял он, – зачем так спешить. Будем ходить в кино, за грибами… Что с тобой, Кира? Она молча сидела, не поднимая головы. А потом вдруг оттолкнула его локтем и такое начала говорить: что она замучилась тут, и мама её ждет, что он нарочно её взаперти держит, и так, можно сказать, всю жизнь ей поломал. Сивергин только хлопал глазами и, заикаясь, обиженно спрашивал: «Как я твою жизнь поломал, как?» Но Кира хваталась за грудь и кричала, точно в истерике.

Обиженный, раздосадованный, Сивергин успокаивал её, а сам думал: либо она и в самом деле серьезно больна, либо он бездушный, черствый человек. В кои веки у неё есть шанс побывать в Питере, а он держит её здесь ради своей прихоти.

– Хорошо, – упавшим голосом сказал он, – мы завтра это обсудим.

Кира выпила снотворное и потянулась через спинку кровати к подоконнику, чтобы поставить стакан.

– Ты зря пьешь таблетки.

– Зато спится от них хорошо.

За окном скрипел фонарь и мелко шуршал дождь.

Это был методичный, нескончаемый дождь, а город казался Андрею тесной душевой, в любом уголке которой, тебя буравили холодные острые струи. Днем дождь шел незаметно – ощущаясь лишь в том, как набухал влагою плащ или слетала с полей шляпы капля, как раскисали до жидкой грязи глиняные дорожки, как с гулким нутряным звуком сквозь чугунные решетки падали в редкие водосливы мутные потоки. Они затопляли проезжие дороги, образовываясь неизвестно из чего, будто выдавливаемые из земли тяжелой колонной самосвалов. К вечеру, когда жизнь города замирала, в привычные уличные звуки уже вплетался и шум дождя. С наступлением темноты он усиливался, перекрывая собой все остальные шумы, и вот уже сам расслаивался, делился: на хлюпанье в лужах, шуршанье в листве, дробный стук по металлическому козырьку над входом в гостиницу, журчанье из водосточных труб и вкрадчивый шорох по крышам и мостовой.

Сивергин приподнялся в постели и с надеждой посмотрел в окно.

– Нет, – в сердцах сказал он и откинулся на подушку, – нет. Будет назло мне лить весь месяц.

И надо же было, чтобы к ее приезду испортилась погода. А если бы это не она, а он к ней приехал? Разве ему было бы не всё равно – идет дождь или выпал снег? Она ведь к нему приехала. Но его всё равно нет в городе целыми днями, что же ей прикажешь – киснуть под дождем? И всё-таки, зачем она приехала? Зачем?

Сквозняк слабо шевелил штору, темные узоры копошились на полу и стенах как кучи муравьев.

«Пусть едет, – решил он, наконец. – А то, действительно, превращаешься с годами в ворчливого старика. Пусть едет», – смирился он, чем окончательно отравил себе завтрашний день. Теперь он только и будет думать: вот пройдет эта ночь, а завтра уже надо беспокоиться о билете, укладывать вещи…

«Страшно», – подумал он, и прислушался. Кира спала.

VII

На следующее утро Кира открыла глаза и радостно сказала:

– Как хорошо, я сегодня уезжаю.

Занавески на окне тепло желтели. Яркий луч золотил верх стёкол, пересекал по диагонали створ окна, не доставая до подоконника, белеющего в холодной тени.

При виде солнца, что-то радостно ёкнуло у Андрея в душе, но тут же болезненно заныло.

«Она сегодня уезжает».

Андрей осторожно приник к ней, шалея от её жаркого сонного тела, и в это время в дверь громко постучали.

– Кто это?

– Горничная, – хохотала Кира.

– Кира, проснулись? Это я, убираться пришла.

– Рано. Тосенька. Сегодня суббота, я еще сплю.

– Ну, я зайду попозже, – пообещал она и, громыхнув ведром, ушла в соседний номер.

– Черти её носят, – рассердился Сивергин, обнимая Киру.

– Не мешай мне, я сплю, – оттолкнула она его.

– Кира, – упрашивал он, – Кира.

– Да ты, что? Нет, нет, нет, больше она не даст нам полежать, давай вставать. Она уже скучает, теперь каждую минуту будет стучаться.

Еще вчера Сивергин радовался, что у Киры завелась здесь подруга. А теперь чертыхался, не зная как от неё отделаться.

– Кира, проснулись? Я только на минутку, откройте.

Кира помирала, уткнувшись в подушку.

– Сейчас, Тося, сейчас. Что я тебе говорила.

Набросив на плечи халат, она спустила с кровати босые ноги и тут же их отдернула – пол был ледяным.

– Найди мои туфли.

Сивергин встал и полез под кровать за её туфлями.

– А как хорошо на улице, – заглядывала Кира в окно. – Оставь, не нужно, – отпихнула она его руку, – дай сюда, я сама.

Солнце проникало в номер сбоку, рассекая подоконник и золотя стекла.

– Как там тепло, наверное, – радовалась Кира, брызгая на лицо холодной водой из-под крана, и судорожно вздрагивала, поводя голыми плечами.

На ней была короткая черная комбинация, едва прикрывавшая узкие бедра, в которой она показалась Андрею ряженой – нимфеткой, надевшей на себя женское белье. «И не скажешь, – подумал он, – что это мать уже взрослого сына».

– Сейчас войдет, – имея в виду горничную, предупредила Кира, когда Андрей дотронулся до её холодных мокрых плеч. – Дай полотенце.

Она насмешливо следила за ним, досуха промокая лицо и шею вафельным полотенцем, и при его малейшем движении к ней выразительно показывала глазами на дверь.

Наконец впустили истомившуюся под дверью горничную.

– Вот, – протянула она Кире стаканчик с мороженым, – угостили. Хотите?

– Нет, нет, спасибо. Я не ем мороженого, – отказалась Кира, весело глядя на Андрея.

– Иду я на работу и встречаю на улице знакомого, соседа нашего, он взял да и купил, – объяснила Тося, совершенно этим потрясенная. – И с чего это он?

– Может быть, влюблен? – подсказала Кира.

Нет, что вы, – испугалась Тося, – спьяну, наверное.

Кира хохотала, одеваясь и укладывая вещи.

– А я, Тосенька, уезжаю сегодня, – похвасталась она горничной и загадочно улыбнулась Андрею, будто была с ним в тайном заговоре.

Горничная расстроилась, даже всплакнула от огорчения, и в это утро с особым старанием возилась в их номере.

Обедали они внизу в гостиничном кафе. А после обеда звонили её подружке. Трижды им набирали Питер и трижды никто на звонок не ответил. Сивергин обрадовался, уговаривал Киру подождать до вечера или лучше до завтрашнего утра, но она и слушать его не стала. Она едет в Питер сейчас – и весь разговор.

До областного города Кира решила добираться по реке, а там пересесть на поезд до Петербурга. Сивергин собрался ехать с нею на пристань, она категорически запретила ему. «Тебя ждут на заводе. Работа, прежде всего». Сам он был настолько подавлен её отъездом, что не сумел настоять.

Когда Кира садилась в автобус, солнце жгло как в июле. Дорога подсохла, изрезанная окаменелыми колеями, и уже сухо пылила под колесами редких машин.

Она устроилась у открытого окна, счастливо улыбаясь. Сивергин тоже выдавливал на лице подобие улыбки, и все порывался вскочить в автобус.

– Я напишу тебе, – пообещала Кира. – Не горюй. Не такая уж я удачливая… Просто мне хорошо сейчас… и это все.

Ожидание отъезда ещё долго томило обоих. Наконец, захлопнулись дверцы и автобус, развернувшись, выехал на шоссе.

Кира весело махнула ему на прощание из открытого окошка, автобус завернул за угол и скрылся.

– Я успею, – говорил он себе, изучая расписание. – У меня в запасе полчаса.

Но следующий автобус опоздал. Шофер долго копался в моторе. Все возмущались. Сивергин молчал, стиснув зубы, дрожа от нервного озноба.

– Что это я, успокойся. Что это я?!

Всю дорогу он видел перед собой скачущие вверх-вниз чьи-то затылки, задыхаясь от духоты и пыли.

Вбежав на пристань и никого не найдя там, он бросился к кассе. Она была закрыта. До «Ракеты» оставалось десять минут, а вокруг ни души. Ошеломленный, метался он от кассы к причалу и обратно – и ничего не понимал. Когда он был готов пробить головой ненавистное окошко, появился дежурный в форменной фуражке. Старик объяснил Андрею, что четырехчасовая «Ракета», опоздав, подобрала всех, кто ожидал пятичасовую. С нею – и уехала Кира.

Весь день парило. После полудня небо заволокло облачной пеленой. К пристани подвалила пятичасовая «Ракета». Постояла, никого не высадив и не приняв на борт – и ушла.

Вечерело. Слева, из-за реки, надвигалась на пристань низкая черная туча. До самой земли спускались от неё белесые вихри.

Старик в форменной фуражке замкнул дверцу на причал и ушел.

А Сивергин всё стоял и ждал. Вскоре вокруг почернело. Дождь, перемешанный с градом, закрыл всё пространство. Лишь где-то, посередине реки, еще можно было рассмотреть беспомощно болтавшуюся на волнах одинокую лодку. А дождь всё лил и лил, и хлестал по размякшей земле мутными холодными струями.

В город Сивергин вернулся только к вечеру. Он чувствовал себя разбитым. Ступая по разбросанным через дорогу доскам, он перешел улицу и направился к гостинице. По скользкой глинистой дороге, натужно воя, ползли автоцистерны, всё забрызгивая вокруг себя желтыми комьями грязи. Вздрагивая под моросящим дождем, мыльно пузырились лужи.

Сивергин пересек вестибюль, поднялся на четвертый этаж, открыл дверь и оглядел номер – не забыла ли она что-нибудь из вещей.

На столе в вазе стояли, привезенные Кирой, цветы – желтые ромашки. «Эти скоро завянут, – подумал он, – их придется выбросить». Открыл дверцу шкафа – пусто. Все взято, ничего не забыто. Тут он заметил в зеркале дверцы, что у него завернут внутрь ворот пиджака. Он не сразу сообразил, что его так взволновало. Потом понял: они прошли через весь город, а она этого не заметила. Не заметила. Или просто не видела его.

И вдруг он всё вспомнил: то, о чем не хотелось думать, что бросалось в глаза, что он не мог себе объяснить. «Нет, – говорил он, – нет». А номер, холодный и разоренный, брошенный ею номер – говорил ему: «да». Сивергин похолодел от нелепого подозрения.

От желтого линолеума, которым был покрыт пол в коридоре, его мутило как от сырых яиц.

Он быстро добрался до почты и заказал разговор с Петербургом. Он хорошо запомнил номер телефона, по которому они пытались дозвониться утром. Он не знал, что скажет, но ему хотелось услышать этот голос. Это как наваждение, как страсть – услышать и, может быть, что-то понять.

– Ну что, довольны? Приехала жена? – как доброму знакомому улыбалась в окошке телефонистка.

– И уехала.

– Что так скоро?

Сивергин неопределенно пожал плечами – мол, ничего, всё в порядке.

– Значит, опять вы одни?

– Уже не один, думаю, с соседом.

– Храпит? – с сочувствием поинтересовалась телефонистка.

– Храпит и скрежещет зубами.

– А вы заткните уши ватой и отвернитесь к стене.

– Да, спасибо. А чем тут заткнуть, – и он тронул рукой лоб.

Его вызвали в кабинку.

– Кто это? – услышал он в трубке приятный мужской голос.

Сивергин сдерживал дыхание, и молчал.

– Слушаю вас. Ну, хватит разыгрывать. Кто это говорит? Кто говорит? Кто это?

1977

Она

Впереди, за строящимся зданием вокзала, разгоралось радужное зарево. Обуглились черным сквозным остовом металлические конструкции. Померкли путевые васильки, остро сверкавшие в дождливой полутьме. И тотчас же из-за поворота, ослепив всех мощным прожектором, вылетел поезд.

Толпа встречающих попятилась, оглушенная лязгом и свистом электровоза, и десятки глаз впились в оконную рябь состава. Сердце жарко билось под неистовый грохот накатывавших и накатывавших вагонов. Руслан схватился за голову и на мгновенье зажмурил глаза.

Минуту спустя на платформу повалили истомившиеся в дороге пассажиры c чемоданами, коробками, узлами. Руслан шел вдоль состава, скользя взглядом по незнакомым лицам.

О своем приезде она известила его телеграммой, указав лишь номер поезда. Но Руслан был уверен, что узнает её среди сотен тысяч, не то что в какой-то жалкой толпе приезжих.

Они познакомились на турбазе накануне его отъезда и переписывались потом четыре года. Сейчас она ждала его в этой толпе, и ему надо было только узнать её. Казалось, он навсегда запомнил её лицо, черные, как сливы, глаза, пухлые складочки у рта. Руслан (словно это было вчера) видел перед собой её длинные ноги у воды, помнил её любимую позу – сидеть, обхватив колени руками. Слышал тот оглушительный стук сердца, когда их пальцы сплелись, а отблески костра скользили по её лицу, шее и коленям. Утром они разъехались, даже не простившись. Клочок бумаги, с небрежно нацарапанным её рукой адресом, Руслан всю дорогу ощупывал в нагрудном кармане.

Однажды ему стало скучно, он болел, за окном лил дождь. Руслан затосковал и написал ей письмо. Она ответила – и с того самого дня он уже не мог ей не писать, и она, видимо, тоже.

Пройдя весь состав из конца в конец, Руслан (в это нельзя было поверить!) пропустил её в толпе. Платформа опустела. Опасаясь окончательно потерять её, он выскочил на привокзальную площадь. Если они действительно разминулись, ей некуда будет деться, кроме как заночевать на вокзале.

Последняя неделя была очень жаркой, даже листва на деревьях запылилась и привяла, а вчера прошел сильный ливень с грозой – и сразу похолодало, и весь нынешний день было пасмурно.

Желто и мутно горели фонари. Дрожащие юркие капли стекали по запотевшим стеклам вагонов, за которыми застыли безучастные лица проводников… Бесшумно двинулся состав, и ни одно из маячивших за стеклами лиц не изменило выражения.

В зал ожидания без билета не пускали, но Руслан, уловив момент, проник туда с толпой туристов.

– Я бы хотел дать объявление, – сунул он голову в окошко для справок.

Прислушиваясь к громкоговорителю, Руслан взял в буфете горячую пиццу и встал у крайнего столика. Напротив ужинала симпатичная девушка – темноволосый «галчонок» – с прямыми волосами ниже плеч и отрезанной длинной челкой. Руслан рассеянно отметил для себя её смуглое, курносенькое лицо, полные губы, её взгляд, растерянно блуждающий по залу. Он уже не сомневался, что Люся просто не приехала с этим поездом, куда бы ей иначе деться здесь на вокзале. «Еще эта уставилась», – раздраженно отвел он глаза от девушки. С той самой минуты, как их взгляды встретились, «галчонок» с явным интересом посматривала на него.

Подцепить бы её сейчас – и в кино, напрашивалось само собой. Мешала, сидящая у костра, Люся, её белеющие в отблесках пламени ноги, прижатые к груди, с остро торчащими коленками, и темные угольки влюбленных глаз… Нескромность этой девицы извиняло одно – она была хорошенькой, хотя престиж её в глазах Руслана, тем не менее, стремительно падал.

– Привет. – Семен и Соня обступили его столик с двух сторон, будто их здесь ждали.

– Целумбо, Руся, – и Соня протянула ему жвачку, – на, зажуй пиццу.

– Предложи и девушке, – подсказал сестре Семен. – Руся, представь нас.

Семен был светловолосый, небольшого роста, ладно скроен, соразмерный и вымеренный, будто его приготовили в аптеке.

– Не представляю, кто такая, – небрежно бросил Руслан.

– А мы думали, блин… – Соня забрала у него стакан с «фантой» и допила.

– Он блефует? – подмигнул девушке Семен.

Она вскинула брови, и полезла в сумку за платком.

– Я давно тебя знаю, ты работаешь в «Лавке древностей».

– Здесь у меня нет знакомых, – девушка собралась уходить.

– Маму нашу спровадили в санаторий. Теперь, Руся, свобода.

– Мы с Сонькой купили в метро клёвую дивидишку, пойдемте к нам смотреть, – пригласил Семен и незнакомую девушку.

Руслана удивило, как легко она согласилась. Он еще раз оглядел опустевший зал. Не идти же теперь домой и терзаться до утра, что не встретил. Накануне он и так не сомкнул глаз, переживая предстоящую встречу с Люсей.

По дороге решили заехать к Ветлугиным. И эта «его» девица, как ни в чем ни бывало, шла рядом с Семеном и улыбалась его дурацким шуткам.

В передней Ветлугиных было темно. Душил запах нафталина и сладковатая испарина от свежевымытого дощатого пола.

– У нас лампочка перегорела, – предупредил прокуренный женский голос, – снимайте обувь и идите в комнату. – Шаги удалились, затихли.

Еще нужно было сообразить – куда идти. Приглядевшись, заметили слева под самым потолком золотистую узкую щель. Двинулись к ней и наткнулись на дверь. Осторожно приоткрыли её и вошли в освещенную комнату. Сразу за дверью, занимая треть комнаты, стояла низкая тахта, заваленная подушками, журналами, фотографиями. Справа от двери часть комнаты перегораживал платяной шкаф.

– Карина, кто там? – услышали они картавый мужской голос.

– Карины Григорьевны здесь нет, – ответил Семен.

– А, это ты, Семен?

– Нет, – опередил всех Руслан, – тут…

– Да, кто там, наконец, дух святой? Покажитесь.

Руслан пропускал вперед Семена, тот Соню, она же, заглядывая в овальное зеркало в торце шкафа, пыталась взъерошить свои жесткие рыжеватые волосы.

– Алё, что вы игра́ете со мной?

Мужчина явно занервничал, в его голосе послышались истерические нотки. Он показался из-за шкафа: худой, с жидкой бороденкой, вьющейся по скулам светлыми колечками, в вельветовом пиджаке на голом теле, в черных брюках и босой. Жестом он пригласил гостей на тахту. Минуту спустя они уже сидели, поджав под себя ноги, держа в руках его картины. Подержав их какое-то время, вздыхали и молча менялись.

«Галчонок» перевернула картину снизу-вверх, поставив её на попá.

– Тебе нравится? – шепнул Семен, взяв девушку за локоть.

– Я правильно держу, где тут верх?

– Неважно, подержала и передай соседу.

– А ты, что меня щупаешь, – отодвинулась она от Семена.

Тот отнял руку, и вдруг заметил, что Руслан ревниво наблюдает за ними.

– Ты давно его знаешь? – кивнул он на Руслана.

– Четыре года и целый час.

Стали прибывать гости. Карина принесла бутылку водки и поставила на тахту блюдо с фруктами.

– Хрусталя не будет, уж не обессудьте.

Бутылка пошла по кругу. Резко запахло апельсинами, гости захрустели яблоками.

«Галчонок» отпила маленьким глотком и передала бутылку Семену.

– Ты женат? – спросила у него.

– Я не могу без друзей, а жена их быстро отвадит от дома.

– Соня твоя подружка?

– Моя сестра… очень, кстати, понятливая. Бросаем её на Руслана и едем ко мне. Я купил прикольную дивидишку, оттянемся по полной. Идет? Они и не заметят, им самим давно хочется того же. Тут скучно сегодня. Картины пересмотрят, начнут стихи читать. Назюзюкаются, полезут целоваться и расползутся по темным углам, как раки из ведра.

«И не такая уж она симпатичная, – не стесняясь, разглядывал девушку Руслан, – и лицо какое-то темное, и нос припухший, и нестриженые патлы».

– Самоутверждение личности, – услышал Руслан, очнувшись, голос Ветлугина, – имеет две формы. Есть скрытая форма насилия и тогда нужно…

– Не нужно. Никому это не нужно.

В дверях комнаты сияло толстое добродушное лицо нового гостя.

– Ветлугин, – напустился он с порога на хозяина дома, – успокойся. Не раздувай ноздри. Подумай о потомках, тебе их не жалко?

Плотные щеки круглолицего, за которые так и хотелось его ущипнуть, растягивала белозубая улыбка. Он обнял Карину и еще раз любовно оглядел всех.

Семен накручивал на палец прядку волос «Галчонки», а та упорно отстранялась от него.

– Я не собираюсь пускать пузыри, как вы, – невозмутимо продолжал Ветлугин. – Общество всегда нуждается в людях способных время от времени его возбуждать.

– Что-то оно, – заметил круглолицый, – никак не возбудится, глядя на твои шедевры

– Ничего, со временем привыкнет, начнет понимать…

– А не боишься, что поймут? Делать, что будешь?

– Читать стихи, – вмешалась Карина, – Ну-ка, Ветлугин, давай Державина.

– Здесь это фирменное «блюдо», – шепнул Семен «Галчонке».

Ветлугин церемонно надел очки. Ему подали томик Державина. Он раскрыл его на нужной странице, долго вглядывался в неё, шевелил губами – и начал. Он читал гнусаво, величественно, не выговаривая шипящие, свистящие, цокающие и рыкающие звуки. Карина, да и все гости, смотрели на него зачарованно, как на Мессию.

– Я царь – я раб – я червь – я бог!

Руслан поймал взгляд девушки. Её внимательное лицо с приоткрытым ртом имело самое дурацкое выражение. «И что Семен нашел в ней?»

На тахте, сгрудившись, тесно сидели гости. Кое-кто жевал фрукты, кто-то цедил из бутылки шампанское. «Галчонок», отклонившись, машинально оперлась на руку Семена и тот, воспользовавшись случаем, слегка поглаживал её. У Руслана неприятно засосало под сердцем. Он достал из кармана сигареты и незаметно вышел из комнаты.

Он курил на лестничной площадке. Ему было до лампочки, о чем договаривался с девушкой Семен, но всё его нутро протестовало. Разве она не его, Руслана, может, и о́н её хочет. Она же тебе не нравится, тут же уел он себя. Или ты это с голоду? А может, и любовь, как голод, – продолжал он стебаться, – живет от обеда к обеду. И никакой тебе «несказанности»?.. Может, и Люся прикололась на нем?.

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Гости выпили шампанское и разбрелись по квартире.

Все четыре стены темной маленькой комнаты представляли собой стеллажи с книгами. Рабочий стол и кушетка – вот и вся мебель.

– Это комната моей жены, – объяснил девушке Ветлугин, – сейчас она пишет книгу «Ночные музы Чехова». Отдельные их отзвуки мы слышим в его повестях. У вас есть любовник? Я не спрашиваю – муж, что уже само по себе было бы вашим диагнозом.

«Галчонок» отрицательно покачала головой

– Но ведь вы влюблены, так?

Она кивнула.

– Это означает, иметь прекрасный голос и не петь. Не надо бояться. Возьмите дыхание и пойте. Подберите только достойный репертуар. Начните с вечной темы, темы творчества. Один только художник вам сможет дать этот свет, Богом осиянный творец…

Он был так прост и чистосердечен, произнося всю эту патетическую чушь своим участливым глуховатым голосом, что невольно её душа отдалась ему сразу безо всяких усилий.

– Я вижу у вас изящной формы кисть, длинные пальцы, овальные ногти, подушечки мягкие, округлые, суставчики тонкие, как на мраморах Кановы. Вы иногда смотрите на себя в зеркало, вот так – отстранено. Вот зеркало – взгляните: ваша голова, как будто тюльпан на стебле шеи. Эта блузка не совсем в вашем стиле. А мы её сейчас уберем… давайте, чтоб не мешала. Вот теперь видите эти две обольстительные ключицы, этот мягкий холм груди, опустившийся под собственной тяжестью. Эти розоватые капли сосков. Послушайте, не надо, не прячьте их. Я хочу сделать набросок. Расскажите мне о себе.

– Почему здесь так темно?

– Это темная комната. Похоже, её раньше использовали как чулан. А жене было негде работать, и она устроила тут свой кабинет. Я тоже здесь работаю, когда бываю не в духе. Хочу забыть об улице и… о том, как говорил поэт, «какое тысячелетье на дворе».

Дверь была приоткрыта. Руслан видел в большом зеркале яркий отсвет от лампы, часть стеллажа, округлое плечо и острый мысик её груди.

«Бесстыжая, – сморщился он, – первый раз в доме и уже разделась». Он вдруг до спазмы в сердце затосковал о Люсе. Что помешало ей приехать, что? Не могла же она его наколоть. И тоска расколола ему сердце надвое, и оно стало заполняться пустотой. «Кокотка, – обзывал он девушку, – тронет её – убью». И так сладко стало у него на душе. «Убью», – повторил он, и закипел весь от восторга.

По коридору шла Карина. Она заметила Руслана и, подойдя, молча взяла его за руку и повела за собой. Они оказались в детской. Её сын спал на деревянной кроватке, выставив кверху попку. Карина подоткнула под него одеяло и потащила Руслана на пол. Они сели на толстый ворсистый ковер.

– Никогда этого не делай здесь, – шепнула она Руслану, – если им хочется побыть вместе – пусть.