УГОЛовник, или Собака в грустном углу

– Ах, ножки, мои ножки, – со вздохом выговаривает Наталья Александровна и касается их дрожащими пальцами.

Она еще не забыла, как заглядывались на них мужчины, и покачала головой – кому они теперь были нужны, даже ей они стали в тягость. «Петенька» – как-то светло произнесла она имя, которое таила даже от самой себя всю свою жизнь с мужем.

Однажды она увидела его, незнакомого парня, приехав в отпуск к матери. Он присматривался к ней издали, и отводил глаза, когда она ловила этот взгляд. Было это на танцах в глухой деревне, где она гостила с детьми, надеясь подлечить их парным молоком. Парень оказался моложе лет на десять. Он приглашал её на все танцы. Они не заметили, как пришли к её дому, но расставаться не хотелось. Они забрались на сеновал, всё о чем-то разговаривая. И вдруг она вцепилась в него, теряя сознание: «хочу, хочу тебя» – причитала она, раздвигая ноги, и взобралась к нему на колени. Он растерялся, неопытный студент, стал снимать с неё кофточку, но она, не дожидаясь, уже двигала взад и вперед у него на коленях набухшей вагиной, издавая откровенно блаженные стоны нечеловеческого счастья. Никогда больше она не видела его, но через знакомых из той деревни узнавала, где он, и как живет. Что женился, родил троих детей, счастлив. Как? счастлив? – без неё, как это могло быть? Со смертью подружки она потеряла эту связь с ним. И до сего дня не знает – жив ли он, и чем его жизнь закончилась. А вдруг и он вспоминал её, думал о ней?..

– Что это у меня сегодня с утра глаза на мокром месте? – обругала она себя, и залезла под одеяло.

Наталья Александровна долго смотрит на жужжащий в лампочке волосок накаливания, ощущая его яростный нездешний свет. И вся её жизнь до смерти родителей разом вспоминается ей. Всё, что случилось после их смерти, она окончательно забыла, никогда не спрашивая себя – почему это так?

– Мамочка, – шепчет она и улыбается, – еще всё, всё впереди…

Потом она гасит лампу и слышит, как встает у постели и склоняется над нею сон. Она зажмуривает глаза и замирает от страха, ждет, когда он примется за неё. Её сон теперь, как медведь, наваливается на неё всем своим огромным темным мохнатым телом и душит её, давит ей лапами грудь и заглатывает своей огромной раскрытой пастью её маленькую лысеющую головку. Испуганное сознание выглядывает из-под навалившейся тяжести, проклиная неподвижно окаменевшее тело, которому нет дела до её страхов и боли, словно оно уже не принадлежит ей больше, и она чувствует себя вколоченной в него, как в собственный гроб.

Наталья Александровна изо всех сил пытается пошевелить рукой, и если ей это удается, зажигает лампу и успокаивается. Но как только свет гаснет, на неё опять наваливается, караулящий у постели, сон – и снова давит, жмёт, душит её. Она хрипит, стонет, тяжело дыша, и, по возможности, ворочается всю ночь с боку на бок. А утром, проснувшись, радостно думает: слава богу, проснулась.

Ей часто снится дом. Солнечный двор, её подружки, ей тепло и радостно от их лиц, знакомых голосов. И мама, смотрит на неё из окна, и знакомым жестом машет ей рукой.

Наталья Александровна оборачивается, вздрагивает, ищет её глазами.

– Бегу, – кричит она, заметив родное лицо мамы, и бежит…

1977

Желтые дожди

Сивергин открыл изнутри дверцу кабинки, расстегнул плащ, пиджак, ворот сорочки – он взмок и задыхался.

– Кира, я с ума схожу, – кричал он в трубку, оттягивая прилипшую к телу сорочку, – звоню по три раза на день – тебя нет. Была больна? Плохо слышу. Лучше тебе? Ничего, я ничего, здоров. Еще месяц. Это если всё пойдет хорошо. Приезжай. Очень тоскливо. Красиво? Нет. Я говорю: то-скли-во. Красиво, наверное, было в Паланге. Как ты отдохнула? Минутку, девушка… Ну, я жду. Приедешь?

Кира всё отшучивалась, советовала не нервничать, не принимать так близко к сердцу: «командировка есть командировка» – и обещала приехать.

Вывалившись из жаркой кабинки, Сивергин с трудом задвинул на место неуклюжую дверцу слоноподобной кабины и подошел к окошку телефонистки.

– С вас сорок рублей.

Превозмогая внезапный приступ головокружения, он сунул в окошко деньги и прислонился лбом к дощатой стене.

– Гражданин, вам нехорошо?

– Что вы, хорошо… даже очень.

Пропитанный разогретым сургучом угарный воздух райпочты вызывал легкое удушье, но Сивергин улыбался.

– Жена приезжает.

– Поздравляю, – сочувственно кивнула ему телефонистка.

– Сосед, знаете, замучил. Каждый вечер напьется до потери сознания, а потом храпит всю ночь, не добудишься. И храпит как-то дико, по-звериному. Теперь надо просить, чтобы его переселили.

– Раз жена приедет – переселят, – убежденно сказала она.

В сенях почты он налетел в полутьме на компанию девочек, лет четырнадцати. В нос ударил резкий запах дешевых духов. Сивергин, обернувшись, строго посмотрел на них и покачал головой.

– Топай, дядя, топай, – услышал он у себя за спиной.

Дверь захлопнулась, вытолкнув его на улицу.

– Вертихвостки, – беззлобно обругал он их, щурясь от дневного света, в глазах по-прежнему ощущалось болезненное мерцание, и подумал: «А ведь надо же – когда-то ночами не спал, мучился, переживал… вот из-за таких нахалок. Нет, хорошо, что ему сейчас сорок один, а не четырнадцать, что он, слава богу, женат. Будь ему сейчас четырнадцать – он либо сошел бы с ума, либо утопился».

Сивергин судорожно втянул в себя отдающий ржавчиной сырой воздух и спустился с деревянного крылечка райпочты.

Последние дни он был действительно близок к помешательству. На заводе кричал, суетился, с трудом выбивая то, что в спокойной обстановке сделалось бы само собой без всякого нажима. А по ночам, разбуженный соседским храпом, в бешенстве вскакивал с постели и, накинув пальто, спускался в вестибюль. Там он сидел в кресле до утра с желтыми от бессонницы глазами.

«Нет, жена – это вещь», – решительно заявил он, шагая по желтой, размокшей до жидкого месива глинистой дороге. Водяной пылью сеялся дождь. Плащ и шляпа Сивергина быстро намокали, впитывая дождевую влагу.

«Эх, теперь бы солнышку пригреть… и можно было бы жить».

В гостинице он разыскал администратора.

– Да, поймите, вы, наконец, ко мне жена едет. Неужели вам это неясно? Ведь вы женщина, – вдруг вырвалось у него как самый убедительный довод.

Администраторша зарделась, что-то недовольно бурча себе под нос, но соседа обещала переселить.

На следующий день Сивергина вызвали на завод испытывать новую аппаратуру. Он надолго там застрял, так и не встретив жену. Хорошо, что гостинца в городе была одна, и Кира без труда нашла её.

II

Поздно вечером Сивергин, проклиная всё на свете, влетел к себе в номер. Кира уже спала. Он зажег на столе лампу под розовым абажуром. В номере было чисто убрано. Исчезли с батареи грязные носки, со стола засохшие краюхи хлеба, даже вода в графине была свежей, а не желтой как обычно. На тщательно вытертом столе в белых кружочках от горячих стаканов стояла ваза с цветами. В комнате было проветрено, легко дышалось. Разметавшиеся на подушке волосы, полуоткрытый рот, по-детски заломленная за спину рука – все было знакомо, все было родное, любимое. Кира выглядела помолодевшей. Это сразу бросилось в глаза.

Она похудела и даже загорела немного. От её лица шел тонкий свежий запах женьшеневого крема, баночка из-под которого стояла тут же на стуле.

– Ну, спи, спи, – вздохнул он в надежде, что она услышит и откроет глаза.

Пока пил чай, он нарочито громко помешивал в стакане ложечкой, двигал стул, шуршал чертежами. Кира не только не проснулась, даже не шелохнулась во сне. «Ну что ж, – строго сказал он себе, – ей нужно отдохнуть. Дорога сюда утомительная и с этим надо считаться».

Всю ночь Сивергин провел в напряженном ожидании, когда же Кира проснется. На рассвете его разморило и он, помимо воли, уснул. Утром, когда по привычке он соображал, приоткрыв глаза, который теперь час, его сознание просигнализировало ему, что со вчерашнего дня в его жизни что-то изменилось. Пока он осознавал – что, его взгляд обнаружил спящую в кровати напротив Киру.

Несколько минут – и он уже был на ногах. Одеваясь, Сивергин снова двигал стульями, хлопал дверцей шкафа, шумно плескался под краном – и уже совсем смирился, что так и уйдет на работу, не дождавшись, когда проснется жена.

– Андрей, можно тише, я так устала, – сквозь дремоту, не раскрывая глаз, вдруг пробормотала Кира.

Сивергин присел на кровать, но жена капризно заурчала и отвернулась к стене, подставив ему для поцелуя затылок.

– Кира, – шептал он, наклоняясь к ней и щекоча своим дыханием. – Кира, я так ждал, я не верю… Ты здесь, усталая моя, любимая, Кира, дай же мне тебя поцеловать…

Она недовольно ворочалась, не в силах стряхнуть с себя сон, потом выпростала из-под одеяла руки, пахнув ему в лицо женским теплом, взяла его за плечи. Он тут же полез целоваться, сжимая в объятиях её худенькое тело. Кира отвечала вяло, но была так свежа и податлива, что у него закружилась голова.

– Какой ужас, Кирюша, мне надо бежать!

– Так беги, – нежась в постели, шепнула она ему на ухо.

Сивергин с мольбой посмотрел на неё.

– Может, не ходить?

– Нельзя, – сочувственно погладила она и поцеловала в лоб. – Надоело тебе здесь?

– Дó смерти.

– Бедненький.

Кира приподнялась на локоть и глянула в окно.

– Вчера у нас тоже весь день шел дождь. И в Паланге погода не баловала.

– Кстати, как ты отдохнула?

– Хорошо, – довольно щурясь, ответила она. – На этот раз хорошо. Я даже не успела соскучиться. Ты же знаешь, как я не люблю дома отдыха.

– Почему? – простодушно спросил Сивергин.

– Что? Почему не люблю дома отдыха?

– Нет, не успела соскучиться.

– Компания подобралась подходящая, – будто на что-то намекая, улыбнулась она.

Сивергин видел, как в её темных блестящих глазах одинаково двигались два маленьких блондина со вздыбленной веером шевелюрой, и рассеянно слушал её.

– Там, в Паланге, – продолжала она рассказывать, – большинство отдыхают семьями. И ты знаешь, я была одна, и как-то взглянула на это со стороны. Тяжело было на них смотреть. Индивидуум – всё-таки осмысленней, правда? Вот даже собака… бежит одна – и в ней есть что-то симпатичное. А семья… какое-то круглое заколдованное слово. Есть в нем какая-то безысходность, ты не находишь?

– Ты, конечно, не имеешь нас в виду? – шутливо заметил он.

– А чем мы хуже других? – так же шутливо ответила она.

Кира, изогнувшись, блаженно потянулась. Дразнясь, она чмокнула Андрея в щёку. Он прижал её руку, потом другую – она изворачивалась, уклоняясь от поцелуев.

– Андрей, опоздаешь.

– Ну и пусть, – сдавленно выговорил он.

Она улыбалась, легонько отталкивая его.

– Уходи же, уходи, – просила она вялым голосом. – Тебе надо бежать.

– Я так рад, что ты приехала. Ждал тебя вечность, – шептал он, вдыхая острую приторность её ночного крема. – А хочешь, я никуда не пойду?

Она отрицательно покачала головой и, вытянув губки, чмокнула в воздух.

– Если бы не дозвонился, всё бросил бы и приехал домой.

– Ты представляешь, в последний день я заболела. Подскочила температура, слабость, головокружение. Я была вынуждена задержаться в доме отдыха еще на пять дней.

– Я здесь с ума схожу – не пойму, что происходит. Звоню домой, звоню маме – тебя нет.

– Если бы ты знал, как я измучилась. Конечно, мне было бы лучше съездить к маме, там бы я отдохнула и подлечилась.

– Я тебя здесь в два счета вылечу.

– Знаю я твоё лечение, – усмехнулась Кира. – Как подумаю, что скоро опять школа, дети, шум, гам – к горлу подкатывает… Ну, пусти.

Она решительно высвободилась из его рук, и пожаловалась:

– Правда, я очень устала.

– Ничего, здесь ты отдохнешь.

– Мне хотя бы отоспаться. Я ведь ненадолго, Андрюша.

– Как? – удивился он.

– Дня на три.

– Три дня? Ладно, поговорим потом. Мне, к сожалению, пора. Закройся и никого не впускай.

– Никого? А если это будет… горничная?

Он неодобрительно покачал головой.

– Ты знаешь, о чем я.

Оставшись одна, Кира прошлась по комнате, грустно глядя на убогую мебель, и отодвинула штору.

За окном лил дождь. По улице, прижимаясь к деревянным домишкам, быстро-быстро перебирая ногами, спешил мужчина невысокого роста в плаще и в шляпе. Он оглядывался на гостиницу и махал ей рукой. Вскоре скрылся там, где издождившееся небо обмякшим серым пологом низко нависло над темными крышами города.

III

И в этот день, как ни торопился Сивергин в гостиницу, вернулся он поздно.

Кира уже спала. У кровати на полу лежала брошенная книга, топорщась раскрытыми страницами, и стояла баночка с кремом.

Она, по-видимому, долго ждала его, но, так и не дождавшись, уснула.

Сивергин убрал книгу, вскипятил чай. Не торопясь выпил его. Разделся и лег к ней в постель. Он понимал, один – он ни за что не уснет сегодня.

Кира потеснилась, дав ему место, и снова затихла.

Он долго лежал так, любуясь ею, в ожидании, когда она проснется. Губы у неё были чуть приоткрыты, в уголках рта появились едва заметные морщинки.

Андрей поцеловал её в закрытые глаза. Кира не проснулась. Тогда он взял её руку, несколько раз нежно провел по ней, дотронулся до её шеи, груди. Он думал, что она почувствует его и сейчас же проснется, но Кира спала. «Что же это такое?» – недоумевал он и всем телом приник к ней. Она глубоко вздохнула, вытянулась, раскинув ноги – ему показалось, что она просыпается: вздрогнули ресницы, чаще задышала грудь. Андрея бросило в жар. Он чувствовал у себя в руках легкий шелк её ночной сорочки, прохладной тканью скользивший между пальцев, и благодарно шептал: «Кира, Кира». Он не узнавал её, будто и не прожили они вместе долгие десять лет. Вдруг она громко застонала, вцепившись в него руками, и он почувствовал, как впились в кожу острые ногти, а губы искривила сладчайшая мýка. Она утробно стонала, не открывая глаз, как во сне, и ему стало жутко.

– Кира, – громко позвал он её, – Кира, что с тобой?

Он легонько тряс её за плечи и звал: «Кира, Кира». Постепенно дыхание её выровнялось, губы перестали дергаться, тело обмякло. Она спала.

Сивергин растерянно смотрел на неё, ничего не понимая. Всю ночь он с тревогой прислушивался к её дыханию, пробуждаясь при малейшем признаке беспокойства с её стороны, но она безмятежно проспала до утра. А когда он уходил на работу, с трудом приоткрыла тяжелые веки и, почти не двигая губами, промычала: «Я, Андрюша, еще посплю немного, ладно?» И тут же уснула.

IV

В четвертом часу следующего дня Сивергин вошел в номер, держа в руках целую охапку разных пакетов – с яблоками, булочками, сладостями, сыром, сметаной, колбасой.

Кира сидела в постели с вязанием в руках и о чем-то беседовала с горничной, протиравшей у них в номере стекла, стены и даже трубы отопительной батареи.

– Смотри, Кира, что я принес.

Он стоял на пороге в желтых от грязи ботинках и улыбался. Кира сползла с кровати, набросила халат и, заглядывая в разложенные на столе пакеты, одобрительно кивала.

– А это специально для тебя.

И он высыпал на стол десяток желтых крупных картофелин.

– Иду я из магазина, – возбужденно рассказывал Сивергин, – вижу за забором, у дома против гостиницы, копается в огороде какой-то мужичок. Как я увидел у него в руках крупную желтую картошку, так слюнки и потекли. «Эй, – говорю ему, – продайте немного картошки». Он долго смотрел на меня как на дурака, честное слово. «На продажу, – говорит, – не имеем». – «Да мне немного, жену угостить. Мы тут в гостинице живем». Он снял кепку, набросал туда картошек покрупнее и отдал мне: «На продажу, – говорит, – не имеем. А так, значит, можно».

Радуясь удаче, Сивергин нервно подергивал лицом и потирал от удовольствия руки.

– Этого оставить так нельзя, – шутливо подмигнула горничной Кира.

– Правильно, – подхватил Сивергин, – устроим что-нибудь необыкновенное. Чего бы тебе, Кирюша, хотелось?

– А есть в этом городе баня?

– Есть, – сказала горничная, – сегодня как раз банный день.

– Ура! Значит, первым делом мы идем в баню. Нет, нет, нет. Никаких возражений, – решительно заявила Кира, – хоть отогреемся немного. Тося, вы пойдете с нами?

– Что вы, – испугалась горничная, – я только вчера мылась.

– Но отпраздновать с нами очищение от всех грехов не откажитесь?

– Что вы, нам нельзя, мы на работе.

– Но после работы.

– Нет, нет, строго наказано, ни в коей мере.

– А мы закроемся, никто ничего не узнает.

– Нет, нет, – растерянно бормотала горничная.

– А мне та́к хочется, – канючила Кира.

Сивергин с обожанием смотрел на неё. Он понимал, как же ей хочется затащить с собой в баню горничную, и тоже попытался её уговорить. Но та не поддалась. Её маленькое остренькое личико с жиденькими, коротко подстриженными волосами застыло в неподдельном изумлении – и она затвержено повторяла им: «нет, нет».

– Ладно, отпусти ее, Андрей, – смилостивилась Кира. – Тосю ждут дома.

– С легким паром, – пожелала ей Тося.

– Это замечательная женщина, – весело щебетала Кира, собираясь в баню. – Ты знаешь, мы с ней очень подружились. Она на днях выдает свою дочку замуж, но ничего толком про это не знает, и я её консультирую. «У нас, – говорит, – свадеб не было. Записали меня в ЗАГСе, и мой ушел в армию. Не дождалась его, сгинул где-то». И живут они с дочкой одни… ужасно. Я её спрашиваю, что это вы каждое утро стекла моете, не тяжело? А она: «Нет, чтобы на такой красоте пыль лежала». Я тоже, как и ты, не сразу поняла, о чем она говорит. А для неё этот номер – как царская палата. Говорит: «Убираюсь тут и не налюбуюсь, как будто у себя дома порядок навожу».

Пока она все это рассказывала, Сивергин помогал ей одеваться – застегивал крючки, искал свитер, косынку, засовывал в сумку её белье. «Люблю тебя, люблю», – говорил он каждым своим движением, радуясь, что может ей чем-то угодить.

V

Вечером, разморенные после бани, они устало ввалились в полутемную комнату. В щели неплотно задвинутой шторы серело запотевшее стекло.

– Бррр, проклятый дождь, – невольно содрогнулась Кира, сбросив ему на руки косынку, плащ, и, засучив рукава, принялась за хозяйство.

Полчаса спустя они уже сидели за столом в розовом свете настольной лампы, пили вишневого цвета чай с яблоками.

– А знаешь, как называется такой чай? – спросила она, – чай «по-поповски».

Кира с ногами забралась в кресло, кутаясь в большой белый платок, а Сивергин, откинувшись на спинку стула, уперся затылком в стену, потягивая горячий чай. Они слушали радиоспектакль «Крейцеровая соната» и, встречаясь глазами, улыбались.

Кира еще больше похорошела за эти дни. Было видно, что она отоспалась, глаза посветлели, кожа стала розовой, волосы утратили сухой соломенный цвет.

– Кира, какие у тебя губы, – вдруг восхищенно сказал он, подслеповато щуря ясные голубые глаза.

Она потянулась рукой к стулу, там рядом с баночкой крема лежало квадратное зеркальце, внимательно оглядела себя.

– Губы как губы.

Кира несколько раз поджала их, прикусив изнутри зубами, а затем, выпятив и приоткрыв, облизала кончиком языка сначала верхнюю губу, потом нижнюю, и отложила зеркало.

– Какой противный тип этот Позднышев, – вздохнула она, – и зачем только терпят их женщины. Она зевнула и потянулась.

– А я всё ещё хочу спать.

– Ты как будто целую неделю не спала.

– Да, не спала, – обиделась Кира. – Я еще не оправилась после болезни. Сон для меня – лучшее лекарство.

– Вчера я даже испугался, так ты разоспалась, – осторожно заметил Сивергин.

– Я выпила три таблетки снотворного. Мне было жутко одной, вот я глотнула их и легла.

– Ты с ума сошла. Так можно отравиться.

– Нет, я меру знаю.

– И ты совсем не слышала, как я пришел?

– Нет. Это было поздно?

Андрей кивнул. Не отрывая от стакана губ, он тянул в себя горячую и душистую жидкость, а Кира слушала радио, уставясь в Андрея невидящими глазами.

Кресло было неглубокое – её ногам, поджатым под себя, было в нем тесно. И стояло кресло боком к столу, так что Кире, чтобы взять или поставить на стол стакан, приходилось каждый раз в нем выворачиваться всем телом.

– Давай я разверну тебя к столу.

– Да оставь ты меня, бога ради, – возмутилась она, – дай послушать.

«С первой минуты как он встретился глазами с моей женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: «Можно?» и ответил: «О да, очень».

– Кира, – робко позвал он, – ты прости, что я разбудил тебя вчера, когда пришел. Скажи, ты не сердишься?

– Не сержусь, – машинально ответила она.

– Значит, ты не спала?

Она медленно подняла голову и спросила:

– Что значит, не спала?

– Я разбудил тебя, – повторил Сивергин, не отпуская её взглядом.

– Я же сказала, что не сержусь.

Он допил чай, причмокнул.

– Вкусно. Где это ты выучилась?

Кира кивнула, что слышит, улыбаясь сама себе – сокровенно и радостно.

– Добрые люди научили. В доме отдыха, – добавила она уже безразличным голосом.

«А она действительно очень помолодела», – еще раз отметил он для себя. И никак не мог отделаться от впечатления, что видит её как бы впервые, будто они только вчера познакомились. Он мечтательно отстранился от всех привычных чувств и забот, их связывавших в течение десяти лет, и старался смотреть на неё чужими, как бы случайными глазами. И то, что он видел, ему очень нравилось.

– Кира, – невольно окликал он её и, смущенно улыбаясь, ничего не мог ей сказать.

В продолжение вечера, пока они слушали радиоспектакль, он смотрел на неё, не отрываясь, и всё представлял, что вот так – сидит он себе один, сидит, и вдруг видит: рядом с ним в кресле пьёт чай Кира. Разве это не чудо?

VI

Когда передача закончилась, Кира, словно очнувшись, сказала:

– Фу, какая гадость. Нельзя копаться в любви как в помойном ведре. Налей мне немного теплой воды.

– Кирюша, что ты собираешься делать?

– Хочу выпить таблетку. Бессонница, понимаешь?

– Нет. Кира, я тебе не позволю.

Он вытащил её из кресла, маленькую, почти девочку и, не отпуская, удерживал на руках. Она не сопротивлялась.

– Позволь, я только умоюсь, – вздохнула она. – Скажи, а горячая вода у вас бывает?

– Нет.

– А зачем же тогда в номере ванна?

– Это типовой проект. Здесь они считаются «люксами».

Андрей перестелил постель. Он ходил за Кирой как за тяжелобольной, готовый исполнить любое её желание, какую угодно прихоть, только бы не дать ей выпить эти треклятые таблетки.

– Только быстро и сразу спать. Я устала, мне всё еще нездоровится.

Кира легла в постель, шумно зевая в ожидании Андрея.

– Кира, – укоризненно покачал он головой, но заторопился и полез под одеяло.

Потом она сразу же отвернулась к стене.

– Опять дождь, когда он у вас кончится.

– Почему у вас? – не понял Андрей.

– Я хотела сказать: здесь, – поправилась Кира и, пожелав ему спокойной ночи, затихла.

А Сивергин лежал с открытыми глазами и думал об их жизни. Их отношения никогда не были страстными, но их ровность и длительность была им надежной защитой. Он привык видеть её в хлопотах, среди домашних забот, благодарной ему за привязанность к её мальчику, которого он усыновил, женившись на Кире, и не представлял себе другой жизни. И вдруг вчера ночью он с ужасом обнаружил, что, может быть, настоящей близости между ними никогда и не было. «Ерунда, – убеждал он себя, – ты просто переутомился, а она нервничает из-за сына, вот и всё, и вся разгадка». Её мальчик вырос, уехал учиться в Москву, ей одиноко без него, как ему здесь одиноко без Киры. Нервы, всё нервы. Вот и всё, и ничего другого. Но раньше, как было раньше? Кто у неё был до него? Никогда она не рассказывала ему о той жизни. Мальчик называл Андрея папой. А тот, настоящий отец, вычеркнут Кирой из памяти раз и навсегда. Нет, всё хорошо. И всё же временами, глядя на неё, он сознавал, что, к несчастью, был у неё не первым, и каждый раз заново переживал это.

Сивергин тяжело вздохнул, заложил за голову руки. «Спать, лучше спать».

Но прошло много времени, прежде чем он почувствовал, что не спит, не может уснуть. Он прислушался к дыханию Киры, и вдруг ему захотелось повторить то, что было между ними вчера. Он вздрогнул – так заколотилось в груди сердце. Он боялся сознаться себе, что нарочно ждал всё это время, когда Кира уснет. «Если она спала тогда, она и сейчас не проснется», – подумал он и осторожно дотронулся до её плеча.

Кира открыла глаза и недобро спросила:

– Тебе что нужно?

Сивергин обмер, притворившись, что случайно задел её во сне. Она села в постели, растрепанная и опухшая, тряхнула головой, будто старалась от чего-то отмахнуться.