Облдрама

II

Троицкий уснул в вагоне под утро. Тяжелая вязкая дремота поглотила его с головокружительной быстротой и вытолкнула наружу, когда уже совсем рассвело. Вокруг суетились люди, громко играло радио, за окном тянулись пригородные районы, мокли в мороси товарные составы – поезд подходил к узловой станции. Было обычное серое утро…

Поезд ушел. Затих, ставший привычным за ночь, как удары собственного сердца, перестук колес. Троицкий и двое пожилых мужчин, оглядываясь, топтались на привокзальной площади

Глушь. Слышно, как кричат на пустыре вороны, скрипит деревянная тележка, которую, ковыляя, тащил за собой старик в ветхом пальто, сгорбившись, едва передвигая ноги. На тележке из груды вещей торчал подшитый валенок.

Бритый наголо мужчина поманил к себе Троицкого.

– Артист?

Троицкий кивнул.

– Давай к нам. Может такое случиться, что автобус пришлют.

Они познакомились.

– А городишко неказистый, – подмигнул Юрмилов, и вытащил из кармана берет, покрыв бритую голову.

– М-да, – промычал Крячиков, подергав себя за нос, шишкой торчавший на плоском невыразительном лице. – А вы где раньше работали?

– О-о-о, – оживился Юрмилов, – я, как Счастливцев, считай, всю Россию изъездил. Не сидится на месте, тоска берет.

– А я, – тяжко вздохнул Крячиков, – ни за что бы с места не сдвинулся, если бы квартиру дали. Жена у меня и двое сопляков. Общежития – вó как надоели!

– Хороший артист квартиру не ищет, – убежденно сказал Юрмилов, – она сама его находит. – Он обернулся к Троицкому. – По распределению сюда?

– Из института, – кивнул Троицкий.

– Салага.

– Тепличное растеньице, – зевнул Юрмилов. – Наверное, Гамлета хочешь сыграть?

– Треплева.

– Вот-вот… а почему бы нет? Всё вам разжуют и в этот самый… рот положат: сверхзадачу, сквозное действие, так сказать, этюдным методом, по науке. Только театр не институт. Днем роль дадут, а вечером её уже играть надо – хошь, не хошь… Что? Не нравится? – улыбался Юрмилов.

– Онé так не привыкли, – объяснил Крячиков. – Я вот института не кончал. Взяли меня в театр, и сразу на сцену: «Стой, говорят, в толпе и смотри, что другие делают». Я от прожекторов ослеп, от страха окостенел. Помню, схватил кого-то за руку и держусь. Поначалу ничего, а потом стали у меня эту руку вырывать. Я и рад бы отпустить – не могу, судорогой свело. Едва оторвали. Потом оказалось, я героиню держал. Ей играть, а я из толпы её не выпускаю. Думал, больше на сцену не выйду, но, как видишь…

Подкатил новенький автобус «Кубань», забрызганный свежей грязью.

– Артисты? – крикнул из окна шофер.

– А разве не видно? Будет ещё кто мокнуть под дождем в чужом городе.

У попутчиков Троицкого вещей было немного, всё ушло в контейнерах. Они помогли ему внести в автобус два тяжелых чемодана.

– Что там у тебя?

– Книги.

Они чуть не описались, так смеялись. «Очуметь, да?», – всё приговаривал Крячиков, оглядываясь на Троицкого, будто не верил своим глазам.

Автобус дернулся, развернулся. Троицкий плюхнулся на сиденье.

– В кино снимался?

– Да так… в эпизодике.

– Вот-вот, – переглянулись они. – Весь гонорар видно убухал, – пнул Крячиков чемодан. – Снимутся в эпизодике, а потом товарищей своих за людей не считают. Не так скажешь?

– Был у нас один… киноартист, – зашелся стрекочущим смехом Юрмилов, – помереть хотел досрочно, не в середине второго акта, а в самом начале. Очень на поезд спешил, какая-то студия на пробы вызвала. Умолял нас, чуть ли не на коленях ползал: «Застрелите меня, братцы, скорее, век не забуду». Начали второй акт: он прямо лезет на нас, мол, лучше пристрелите, а то… Терпели мы, терпели. Наконец, я не выдержал, вынул пушку и бабах нашего киноартиста, тот с радостью плашмя на пол и грохнулся. Раньше он в этом месте долго кряхтел, сопел, топтался, сверкал глазами, а тут как подкошенный – упал и лежит. Мы ноль внимания, играем, будто и нет его. Слышим, шипит наш «мертвец»: «Вытащите меня за кулисы, христа ради, черти!» Да-да, так мы его и потащили! Закроют занавес – сам встанет. А то, ишь ты, киноартист. В театре, значит, что – халтурить можно? Закрыли занавес, он вскочил, как ошпаренный, будто и вправду стукнутый кинообъективом, по дороге расшибся, чуть ногу не сломал, но на поезд опоздал, – закончил Юрмилов удовлетворенно.

Где-то в разрыве туч сверкнуло солнце. Троицкий обернулся к окну. Он не сразу понял, что произошло, будто зажгли в сумерках фонари, так потемнели и осунулись деревья, зачернела на обочинах земля, и солнечный блеск, отражаясь в окнах домов и лужах, болезненно заискрился в раннем пасмурном утре.

Юрмилова и Троицкого поселили вместе, как было сказано: «пока», а их товарища до приезда семьи определили в трехместный.

– И не забудьте: сегодня в двенадцать в театре сбор труппы, – уходя, напомнил администратор.

– Давайте соснем пару часов, а там буфет откроют, позавтракаем, и в театр, – предложил Юрмилов. – А после в город на разведку, осмотреться надо.

Разошлись по номерам, разобрали постели, улеглись.

Разбудил Троицкого резкий стук в дверь. Прямо с порога Крячиков сообщил, что главреж из театра ушел. Ходят такие слухи, что уже назначен новый главный.

– Черт его знает, – волновался Крячиков, – и что теперь будет? Приглашал меня Воронов, а приедет какой-то Уфимцев, привезет своих… а нас куда? С нами теперь как? – Он щелкнул от досады языком и заходил по номеру. – И… главное, ведь сорвал с места столько народу, наобещал золотые горы, и на тебе – всех бросил!

– Но… как же это? – удивился Троицкий. – Он меня так уговаривал, зачем?

– А ни зачем, – взорвался Крячиков. – Был главным – хлопотал, обещал, сманивал, а получил новый театр – про всех забыл. Нужны мы ему!

– Нет, но как же? Он в министерство ходил… ну, вот… буквально месяц назад…

– Месяц. Ты думаешь, зачем он в Москву ездил, тебя смотреть? – усмехнулся зло Крячиков. – За новым назначением!

Юрмилов довольно покрякивал, плещась под краном.

– Ничего, ребятки, обойдется как-нибудь. У самого кошки скребут. Мне тут такого наобещали, а теперь и спросить будет не с кого.

«Но как же так? Зачем? Зачем?» – вертелось у Троицкого на языке. Месяц назад в министерстве ему прямо сказали: «Если Воронов вами заинтересовался, работать вам в Н-ске, Треплева едете играть». Обидно, что тащили насильно, но и лестно – за него боролись. «Меня интересуют талантливые ребята вроде вас», – обольщал его Воронов.

В гостиничном буфете за прилавком скучала угрюмая женщина, тупо глядя на дождь, струившийся по стеклу. За столиком парочка молчаливо поглощала завтрак. Мужчина – белесый, прямоугольный – ел шумно и жадно, будто всем своим видом хотел сказать, что заслужил это. Девушка жевала вяло, капризно, то и дело поправляя протравленные волосы, дыбом стоявшие над черноватой макушкой.

– Мне сделайте яичничку, пожалуйста. Если можно, сметанки, маслица, – улыбаясь, обратился к буфетчице Юрмилов.

– И, главное, своих навезёт, – услышал он оброненную за столом фразу.

Юрмилов оглянулся. Забрал свою сметану, и тут же подсел к парочке.

– Вы не в здешний театр приехали?

– Нет, – ответили ему недовольно, – мы строители.

– Извините.

Строительша взяла с блюдца чашку кофе, но тут же поставил её на полированный стол: – Ах, черт, горячая.

Едва слышно мурлыкало за прилавком радио. Будто пригоршнями воды хлестал по стеклу дождь. Юрмилов цокал ложкой в стакане со сметаной. Троицкий пытался отодрать со дна сковородки пригоревшую яичницу. А Крячиков вздыхал:

– А дождь, какой! Эх, приехали.

III

У театра – продолговатого желтого здания с портиком над входом – шумела сточная вода, заливая мостовую.

В проходной, узкой и тесной, в плохо освещенных коридорах (по дороге в зрительское фойе), в зрительском фойе, заставленном рядами стульев для торжественной церемонии открытия сезона, раздавались громкие, оживленные возгласы актеров. Одни обсуждали качество загара, кормежку в санаториях, другие расспрашивали, кто, где был и насколько похудел, обнимались, целовались и так тискали друг друга, будто вернулись не из домов отдыха и не с берегов Черного моря, а из печей крематория.

– Иудин день, – нашептывал Юрмилов.

– Люблю театр! – патетически декламировал полненький актер, которого все звали Фимой. – Но… странною любовью. – И вдруг, доверительно заглядывая в глаза: – А вы его любите, как я? – спрашивал он у каждого, кто попадался ему на пути. – А вы? А вы? А вы? А вы любите театр? – приставал он к высокому рыжему актеру – («иди в ж…») – А вы? – уже увивался Фима вокруг пожилой актрисы с коричневыми пятнами на полных руках. – Вы любите, Антонина Петровна? – допытывался он. – И вы? И я… люблю!

У Троицкого рябило в глазах. Он бесцельно бродил среди незнакомых людей, вызывая у них смешанное чувство любопытства и настороженности.

Наконец появился директор. После короткого приветствия он передал слово начальнику Управления культуры. Говоря о пьесе, взятой театром к постановке, тот одобрительно отметил, что пьеса «своей тематикой гармонирует с идеей встречи приближающейся годовщины». Пожилой режиссер Михаил Михайлович ознакомил труппу с новым распределением ролей в «пьесе к годовщине», и Троицкий услышал среди прочих и свою фамилию.

Из яркого света зрительского фойе актеры переместились в душную полутьму закулисной части. Впереди в узком лабиринте зигзагообразного коридора Троицкому бросилась в глаза знакомая женская головка с темной макушкой под пышным начесом.

– Артемьева, Галка! – обогнал его полненький Фима, на ходу раскрывая объятия.

Темная макушка исчезла. Из толпы глянуло на Троицкого хмурое лицо крашеной блондинки. Ему показалось, что и она узнала его. «Нет, мы строители», – тут же он вспомнил её раздраженный голос, и обернулся: где Юрмилов? Но тот исчез сразу же после собрания. «На разведку», – шепнул он, подмигнув.

Впереди произошла заминка, движение застопорилось, послышались громкие восклицания:

– Илья Иосифович?

– Как? Вы еще здесь?

– А мы думали, что вы уже уехали!

Навстречу артистам в сопровождении Михаила Михайловича шел, чуть прихрамывая и опираясь на палочку, остроносый мужчина. Это был Воронов. Он успевал кивать направо и налево, жать актерам руки, острить, не прерывая разговора с Михаилом Михайловичем, и не останавливаясь.

– Здравствуйте, – перегородил ему дорогу Троицкий.

Илья Иосифович узнал его.

– Ну, как я вас купил, – подмигнул он, улыбаясь. – Вот, Михал Михалыч, рекомендую, очень способный юноша. Брал для себя, но что поделаешь… пользуйтесь.

– Илья Иосифович, я бы хотел, – запинаясь, быстро заговорил Троицкий, – если вы уезжаете…

– Нет, нет, нет. Я дал слово никого с собой не брать.

– Тогда напишите в министерство. На меня там лежит заявка из театра, куда я… где мне… раз вы уезжаете…

Воронов развел руками.

– Всё, молодой человек, не я ваш хозяин. Вот просите Михал Михалыча. Отпустите, Михал Михалыч? – с подковыркой спросил Воронов.

– А мы его сначала испытаем, – натянуто улыбнулся тот, обдав Троицкого ледяным взглядом, – какой он артист.

– Уж не ревнуете ли вы? Ай-ай-ай, Михал Михалыч, вы неисправимы. Так что… вот так, Троицкий, работайте.

В репетиционном зале, Михаил Михайлович, одутловатый, с обвисшими щеками, устало погрузился в кресло и тихо заговорил. Он напомнил, что в конце сезона многие из них уже начинали репетировать в этом спектакле, и надеется, что за отпуск не успели забыть найденное на репетициях. Поэтому он предлагает сверить по ролям текст и сразу идти на площадку.

– С чем же выпускались? – благодушно спросил он Троицкого после того, как был прочитан первый акт пьесы.

– Глумов, – отвечая ему, встал с места Троицкий. – Холден «Над пропастью во ржи». Еще мы играли… к юбилею вечер одноактных пьес Чехова. Я играл в «Предложении»…

– Ну, поигрались и довольно, – вдруг нетерпеливо прервал его режиссер, – надо и за дело браться.

– А мы не «игрались», Михал Михалыч. На наши спектакли нельзя было попасть.

– Будем считать, что нашему зрителю повезло, – озорно оглядев актеров, заметил Михаил Михайлович. – Может быть, благодаря вам в этом сезоне в театре яблоку негде будет упасть.

Актеры заулыбались.

– Итак, внимание! Возьмем сцену, где герой… в нашем спектакле – это вы, Троицкий, неожиданно обнаружил, что жена ему изменяет. Пожалуйста, занятые в сцене на площадку.

– Ну, молодой человек, идите, удивляйте!

Троицкий пробежал глазами текст.

– Текст сейчас не важен. Важно понять, что и как…

Актриса, игравшая неверную жену, её любовник, полный, смешной флегматик, текст шпарили наизусть, и сцена, судя по тому, как уверенно они её начали, была у них отрепетированной. Троицкий, карауля реплику, еще сам не знал, что сделает в следующую минуту, готовый броситься, как в прорубь, в репетицию, сочиняя роль на ходу. Партнеры в первую минуту опешили от незнакомого текста, переглянулись, и тоже стали импровизировать. Дальше всё шло, как в счастливом сне: одна удачная реплика рождала в ответ другую, такую же удачную, сцена вдруг получилась и напряженной, и грустной, и смешной. Все, не занятые в ней актеры, прыскали, фыркали. Михаил Михайлович кряхтел, оттопырив нижнюю губу. Троицкий выглядел именинником. Самый страшный экзамен в чужом коллективе он, как артист, выдержал.

– Так-так-так, – ерзал в кресле Михаил Михайлович, пережидая, пока все успокоятся. – Всё? А теперь, с вашего позволения, приступим к делу. Троицкий, входите. Да не так! Ну, войдите небрежнее, насвистывайте что-нибудь… Дайте ему черный котелок… Ну, ну…

Побежали за котелком. Ждать пришлось долго. Наконец его принесли.

– Наденьте. Да не так! Ну что вы, в самом деле! Нахлобучьте на глаза.

– Он мне мал, Михал Михалыч

– Я сказал до бровей – вот так. (И он, подойдя, с силой натянул котелок.) А теперь свистите. Вы и по городу шли, насвистывая, понимаете? Зачем? В целях конспирации.

Троицкий хотел было спросить, что он имеет в виду, Но голова, стиснутая котелком начала болеть, и ему стало всё равно, лишь бы поскорее снять котелок.

– Что это такое?

– Я… это свист.

– Это?

– Я не умею свистеть, Михал Михалыч.

– Плохо. Тогда напевайте что-нибудь.

– А что?

– Какая разница, лишь бы из той эпохи. Что это вы поете?

– Вы же сказали, вам все равно.

– Да, но не это. И не это. И это не то! Я сказал, а вы делайте. Чему вас учат в институтах? Бодро-весело, бодро-весело, – подгонял его режиссер, натаскивая на роль, как щенка, которого то бьют палкой, то суют в рот сахар. – Да не так! Ай-яй-яй-яй-яй!

Котелок обручем сдавливал виски. И хотя Троицкий старался изо всех сил, но у него ничего не получалось: не успевал он еще разобраться, чего от него хотят, как зычный голос режиссера уже требовал «игры», выполнения мизансцен, полной отдачи.

– Ну, что вы стоите столбом?

Троицкий содрал с головы котелок, и с облегчением сказал:

– Я не понимаю…

– Ай-яй-яй-яй, – волновался режиссер. – Плохо, что вы не понимаете. Очень плохо.

– Михал Михалыч, может, ему делать так, как он нам показал, – заикнулся было актер с лошадиными зубами. – А что, мне понравилось…

– Как он делал, Рустам, мы уже видели. Делать он будет так, как нам надо. Не скрою, молодой человек, лично я встревожен… тем, что увидел – «тренинг и муштрá». Вы читали Станиславского? Надо приходить на репетицию уже готовым к работе. Надо каждое утро вам начинать с психофизического туалета. Точно так же, как вы умываетесь, едите. Тогда у вас не будет ненужных вопросов. Вы понимаете?

– Понимаю. Нет, не понимаю…

По одышке, которая заметно у режиссера усилилась, было ясно, он недоволен подготовкой Троицкого к репетиции.

– Живости он от тебя хочет, – процедил сквозь зубы Рустам, и уже громко сказал: – Да плюнь ты копаться в себе, жми на всю железку! Как раньше под суфлера играли, и пьес-то не читали, правильно, Михал Михалыч?

– Неправильно. Пьесу надо читать. Плохо, что вы её не читали. Это и видно.

– Я её читал, – стал оправдываться Рустам, – я ж не про то… ну, так всегда, всё переиначат… лучше не лезть и молчать…

– Я уже человек не молодой, – продолжал невозмутимо Михаил Михайлович, – ставлю свою, можно сказать, «лебединую песню», а вы первый год в театре и… Ай-яй-яй-яй… Перерыв, – объявил он и направился в кабинет к директору.

– Теперь для него каждый спектакль, как он ушел на пенсию, «лебединая песня», – обиженно проворчал Рустам, и подмигнул Троицкому, мол, не дрейфь, всё у тебя получится. Потом вдруг рассмеялся: – Ну, он тебе этот показ не простит. Ты понял? Пищи, но держись. Ничего, со временем отступится.

В перерыве Троицкий вышел в актерское фойе и закурил.

– Это… что у тебя? – подскочил к нему Фима. – Сигареты? А ну-ка дай… – потянулся он рукой к пачке, – я одну выкурю.

Кто-то из артистов хмыкнул. Фима благодарно обернулся на смешок. Он привык, что его шутки принимались.

– Хочешь, расскажу тебе, что такое система Станиславского?

Троицкий молчал, но смотрел на Фиму с интересом.

– Мне один старый артист объяснил. Говорит: тридцать лет проработал в театре и только под конец понял, что оно такое – система Станиславского. Вот, говорит, к примеру, я сижу, да? сижу! А в действительности? А-а-а!

И он захохотал, закашлялся дымом и легким шагом полетел по коридору, выпячивая живот и чуть переваливаясь с боку на бок.

– Дурак, – улыбаясь, сказала Артемьева. – Глупо, а смешно. Не обращайте на него внимания. Хотя анекдот не без соли. Действительно, не надо искать в том, что мы делаем, больше того, что там есть. Наша работа, как всякая другая, ничего нет в ней особенного. Одна встала, две сели. Две сели, одна встала. И вся игра. Виктюк сказал. – Она подсела к Троицкому. – Вы были на его спектаклях? Вас как зовут, забыла?

– Сергей.

– Хочу вас предостеречь. В театре надо жить по принципу: а Васька слушает, да ест. Что бы вам ни говорили, не берите в голову. И с Книгой тоже…

Троицкий с недоумением смотрел на нее.

– Это фамилия Михал Михалыча. Его здесь в шутку прозвали «Книгой за семью печатями». Я не первый год здесь, и вижу, как с ним работают те, кто хорошо его знает: под козырек и вперед… Думайте, что хотите, но делайте, что он вас просит. А стараться понять его – напрасный труд.

– Я так не умею. Это профанация.

Теперь уже она с недоумением смотрела на него.

– Вы это серьезно? Смешной вы. – Она улыбнулась.

– А что тут смешного? – обиделся Троицкий.

– Смешного тут действительно мало. Просидите сезон без ролей в массовке. Над чем же здесь смеяться.

– Хороший артист ролей не ищет, они сами его находят.

– А кто вас знает, какой вы?

– А я докажу.

– Где же, в управлении или в министерстве?

– На сцене.

– А кто вас на сцену пустит? Обидится Мих. Мих. и в отместку не займет вас ни в одном спектакле, да еще понесет по театру, что вы дрянь артист. А к нему здесь прислушиваются.

– Артемьева, тебя директор искал.

Мимо по коридору с озабоченным видом просеменила помощница режиссера.

– Уже бегу, – всполошилась она и, обернувшись к Троицкому, посоветовала: – Молчите, и не спорьте. Есть же у вас элементарный инстинкт самосохранения.

В щель приоткрывшейся двери гримерки, просунулась, цепляясь за медную ручку, розовая мужская ладонь с рыжеватыми волосками на коротких фалангах. После долгой паузы рука исчезла, а в оставленный просвет попало лицо молодой женщины с отсутствующим взглядом, которая, разговаривая с кем-то невидимым, машинально щелкала замком дамской сумочки, лежавшей у неё на коленях. Её прозрачные с зеленью глаза мокро блестели в ярком свете электрических лампочек.

– А я этого не одобряю, – вдруг до сознания Троицкого дошла фраза из разговора двух актрис, беседовавших поодаль. И он невольно прислушался.

– Она его, можно сказать, на ноги поставила…

– Да что там, – поддержала соседку Антонина Петровна, – не на ноги поставила, Зинаида Павловна, а жизнь ему заново подарила. Из госпиталя его сюда умирать привезли.

– Я и говорю, – с лихорадочным оживлением продолжала возмущаться Зинаида Павловна, худая, с жестким кукольным лицом, даже косившая от бьющего изнутри возбуждения. – Сколько ей пришлось пережить! Сколько сил отдала ему! И на тебе! На старости лет, когда и здоровье уже не то, и детям он нужен… такой фортель выкинуть. Я своему сказала – лучше меня зарежь, если бросить захочешь.

– Что это вы такое говорите, Зинаида Павловна…

– А что?.. Если у них до этого дойдет…

– Вот уж никогда бы не подумала. Такой серьезный человек, положительный мужчина…

– Ну, что местком решил? – сладострастно выпытывала Зинаида Павловна.

– Что решил… из дома он не ушел? Нет. С женой живет? Значит, все в порядке. Хотя я не представляю, какая у них там может быть жизнь.

– А дети?

– А они что, спасение? Если б она молчала, а то ведь, чуть что, ему такой скандалище закатит, да еще при детях.

– А ей не обидно?

– Конечно, обидно. А что сделаешь? Но мне и Инну жалко…

– Вот уж нет, – возмутилась Зинаида Павловна. – Ее мне нисколечко не жалко. Совесть надо иметь. И не пара он ей – ни так, ни по летам. Счастье их, что ребенка нет, – победоносно закончила Зинаида Павловна.

– Неужели до этого дошло?

– Ей-богу, ты будто с луны свалилась. Все гастроли они… только и шастали из номера в номер.

– Вот уж бы не подумала… На вид оба такие интеллигентные…

– А у интеллигентных что, нос не на том месте… Ты, Антонина Петровна, будто не в коллективе живешь… Нехорошо!

– Да разве за всем уследишь?.. Вот оно как? И все-таки мне её жалко.

– Ясно, жалко… Кого? – спохватилась Зинаида Павловна.

– Инну.

– Тьфу, – сплюнула она. – Нашла кого жалеть!

Судя по взглядам актрис, женщина, разговаривавшая с кем-то в гримёрке, и была Инной.

По коридору, грузно оседая на коротких ногах, шел Книга. Чуть впереди, изогнувшись и заглядывая ему снизу в лицо, трусила помощница режиссера. Не заметив, она врезалась на ходу в рыжего высокого артиста и даже не извинилась.

– Что-то у нас в театре перекособочило кое-кого с недавних пор, – громко проворчал рыжий, входя в зал.

– Ну-с, продолжим. – Глаза Книги, остановившись на Троицком, даже увлажнились от прилива чувств. – Кого мы ждем?

Троицкий вскочил и вышел на площадку. «Не уступлю! – решил он. – Ни за что!»

– Так. Что я должен делать?

– Хотя бы текст подавать партнерам своевременно, если не можете ничего другого.

– Вот как раз этого я делать не умею.

– Чего этого?

Книга был спокоен, даже лениво спокоен.

– Подавать реплики.

– Но ведь хоть чему-то вас должны были в институте научить?

Книга едва сдерживал улыбку, раздвигающую его дряблые бульдожьи щеки.

– Встаньте на колени, – начал объяснять Михаил Михайлович, – повяжите себе голову полотенцем, изображайте факира; Артемьева, подыграйте ему. Да нет, нет, Троицкий, не так, громче, радостней, смешнее. Её надо соблазнить, увлечь, заморочить голову. Шумите, дурачьтесь, пойте петухом. Выше берите, интонационно выше! Где ваша актерская заразительность? Ну, бодро-весело! Тесните её в угол. Чуть она зазевалась, хватайте её, старайтесь поцеловать, оглядывайтесь – никто вас не видит… Тискайте ее, тискайте, ну, бодро-весело… что? что вы там мямлите?

Троицкий, бледный, с трясущимися руками, вскочил с колен.

– Не буду я это делать.

– Будете, – спокойно заметил Михаил Михайлович.

– Нет, не буду.

Затаив дыхание, с явным удовольствием следили за ними актеры. Причем с двойным удовольствием: с одной стороны, это было забавное зрелище, в котором потешным выглядел и старый и малый, а с другой – ведь приятно, когда за многие годы безмолвного подчинения вдруг кто-то осмелился открыто взбунтоваться против Книги.

– Мы ждем, – невозмутимо постукивал по столу Михаил Михайлович. – Вас надо просить, чтобы… вы репетировали?

– Не надо.

– Тогда, пожалуйста… Ай-яй-яй-яй-яй-яй!

– Нет! Не буду я этого делать, Михал Михалыч! Можно, я вам покажу, как я хочу?

– Да что вы мне можете показать!

– В жизни…

– Меня не интересует, что бы вы делали в жизни. Здесь сцена, и делайте то, что я вас прошу.

– Если идти по правде…

– Это копеечная правда.

– Правда человеческих отношений не бывает копеечной. В «Современнике»…

– Я видел спектакли в «Современнике» – это пасквильные спектакли…

– Я так не думаю.

– А тут никого, что вы там думаете, не интересует. Мы будем работать?

– Что я должен делать?

Книга окаменел.

– Я не понимаю, – повторил Троицкий, глядя в налившееся кровью лицо режиссера. – Покажите.