Станичные байки о страшном

Центром всей этой живописной картины, а если блюсти точность, то центров было два: один из них – верёвочная переправа через Хорол, второй же центр притяжения – харчевня семьи старых жидов, с постоялым двором и небольшой кузней, где местный коваль мог и коней подковать и сбрую подправить, да и спор разрешить за толику малую на огромной своей наковальне47. И то и то в равной мере требовалось проезжающим путникам, в одном неполном дневном переходе до Миргорода, и формировало огромный людское море, кипящее и гремящее на все лады, где людской гомон перемежался, криками, удалыми или печальными песнями, свистом, матом, игрой на скрыпке заезжих цыган, запахом разномастной снеди от котлов, дёгтя, распаренной кожи и чего-то ещё неуловимо – тревожного, что присуще каждому собранию людей.

Уже и челночные возничие закончили свой нелёгкий труд, оставив свои челны, кто в камышах на лёгкой волне, подальше от любопытствующего взгляда, а кто не поленившись вытащил свои нехитрые речные судёнышки на берег, перевернул для пущей просушки, да что бы время к завтрашнему дню зазря не терять тут же, под челнами и лёг спать, здесь тебе и перина тёплая – разогретый за длинный день мелкий и мягкий, белый речной песок, и крыша над головой из просмолённых и добротно стянутых между собой досок собственной посудины. Вот и колокол со звонницы возвестил об окончании вечерней службы, обозначая для всех, кто ходит под христианским небом конец делам дневным, и первые звёзды отразились в глади неспешных вод широкого Хорола, вторя огням небесным и на земле стали вспыхивать яркие звёзды костров, из табора чистыми голосами зазвучали, полились над степью, рекой и миром песни:

«Нiч яка мiсячна, зоряна ясная,Видно, хоч голки збирай.Вийди, коханая, працею зморена,Хоч на хвилиночку в гай…»,

а где-то, между белых мазанок и соломенных крыш несколько молодых голосов выводило:

«Чорнiї брови, карiї очi,Темнi як нiчка, яснi як день!Ой очi, очi, очi дiвочi,Деж ви навчились зводить людей…»,

и вторя людским голосам, перекрывая их чистым джерелом – родником ворвался неистовый ночной певец, перед которым меркли любые голоса и инструменты, тот чьи песни ложились на сердце всем влюблённым и да же старый слепой бандурист отложил свою бандуру, убрал в кожаный куль, не смея прервать исполнителя, отдавая дань его мастерству и виртуозности – соловей, сначала один, пробуя голос незамысловатой трелью, потом второй, третий и уже скоро вся роща давала изумительный концерт.

Возле рощи, отдельным табором, с ровными рядами шатров военного образца, выставленным караулом и наверняка скрытыми секретами по периметру встала казачья сотня возглавляемая странными монахами – воинами. Перед палатками на высокой пике, золочённым навершием обращённой к темнеющему небу и молодым звёздам величественно возвышалась хоругвь червлёного полотнища с изображением Спаса на крови.

Хоругвь и головной шатёр охранялся оружными казаками, что выдавало не только стальную дисциплину в отряде, но и какую-то необходимость, ведомую не всем. Чья-то железная воля связала сотню мужчин, подчинила единой идее и принудила к выполнению установленных норм и правил. В самом лагере не было слышно ни весёлых залихватских песен, ни смеха у костра, когда ветераны рассказывают забавные побасенки из своей воинской жизни, а все разговоры между казаками велись приглушёнными голосами, да и те накоротке, скорее по необходимости, чем по желанию.

В головном, епископском шатре, в это время шло совещание, вёл его Епископ Иосиф Оранский из Архимандритов Слуцкого, того, что в Польше благочестивого православного монастыря и переведённый в Киево-Печерскую Лавру по Именному Указу в 1767 года, октября 25, и того же года возложены на него отличительные церковные знаки, утверждённые Высочайшей Грамотою. Переведён же он был под руку наместника Лавры преподобного отца Зосимы Валькевича, избранного на эту должность из блюстителей пещеры Преподобного Антония. Чем именно занимался Епископ в миру знала только Императрица и Самодержица Всероссийская Екатерина II Великая, и несколько её сподвижников, в церковных же стенах о деятельности Иосифа Оранского знал только сам наместник Лавры, да Патриарх Константинопольский Гавриил VI.

– Сотник, в ночи, до рассветного часу, придашь каждому иноку по пятёрке казаков, челны будут ждать за плёсом, который на излучине у начала рощи. Вы должны пройти тихо, а буде кто не дай бог встретиться на пути, придан немедленной смерти должен бысть! – тяжёлый отрывистый клёкот разносился из-под глубокого капюшона говорившего.

– Отче, ладно нехристи, или басурмане с татями, так ведь и православные души загубить можем.

– Не о том думаешь сотник, коли план сорвётся Малороссия опять будет втянута в кровавую междоусобицу, и уже не десятки душ погублены будут, тысячи и тысячи невинно убиенных, кровь и смрад пожарищ на долгие годы. Потому и говорю тебе, пролей кровь малую коли потребуется, но сбереги кровь большую. Я же с десятком твоих характерников, войду в город по рассвету, не таясь, будем этого нелюдя выдавливать с улиц на окраину, иначе он в Миргороде смуту устроит и в суматохе попытается скрыться. Но да мы с четырёх углов зайдём, со святыми дарами и иконами великими, а там и сигнал готовьтесь дать. Кресала у всех сухие, в запас возьмите трут и огнива, масла ромейского. Да не жалейте, когда на стога с сеном поливать будете, мелочь то, о которой сожалеть надобности нет.

– Добро, Отче.

– Не спеши, воевода, ты с оставшейся полусотней запорожцев собирай лагерь и выдвигайся на заход от града, буде всё пройдёт с Божьей помощью хорошо, встретишь нас. А не дай бог смута поднимется или ещё какая каверза случится бысть тебе полком засадным, ударишь супротивника во всю силу. Да, и смотри, чтобы казаки кроме травяного настоя и молитвы ничего не вкушали, позже разговеемся, как дело сделаем.

Откинулся полог шатра, заглянул один из караульных казаков, доложил:

– Пан сотник, прибыл местный дьякон, просит вашей милости в шатёр его допустить.

Сотник коротко взглянул на епископа, пытаясь заглянуть под нависший и скрывающий до половины лица капюшон – аналав, пытаясь разглядеть реакцию священника. Не увидел.

– Пусть войдёт.

Мелко кланяясь, семеня и заискивающе сжимая чёрную скуфью в отворенный полог шатра, чуть бочком, вошёл местный дьякон, поклонился всем собравшимся, да так и замер не распрямляясь.

– Говори.

– Господин Епископ, по вашему поручению и с благословения Его Святейшества было мне поручено в сухой степи, в дали от всех дорог и весей возвести каменную могилу да использовать камень нами не ведомый, к обработке зело супротивный, с мастерами иноземными подвизаться, согласно схемам и камень обработать и стены выложить. По окончанию же работ, с мастерами рассчитаться без меры, а буде кто из местного люда прознает так того или смерти предать, или в Сибирь, в острог Тобольский со всей семьёй выслать.

– Выполнил?!

– Не извольте гневаться, всё выполнено в срок, с мастерами и иным людом поступили, как было отписано. Осталось только заложный камень установить, да швы серебром залить.

– Добро, сегодня остаёшься в лагере. Будешь сопровождать сотника. А сейчас иди, свободен.

Так же мелко кланяясь и семеня ногами дьякон покинул шатёр.

– Ну что ж други, все слова сказаны и часы сочтены. Всем отдыхать. Воевода задержись ещё, есть что сказать.

Когда все вышли и тяжёлый входной полог, тканный из шёлка в два слоя и украшенный дивными цветами, птицами и животными проронил последнюю волну неистовых красок, затихли за тонкими стенами спешные шаги участников совещания и часовые прекратили скрипеть кожаными доспехами и широкими поясами, выбирая наиболее удобную позу для долгого бдения, только тогда Епископ Иосиф Оранский обратился к воеводе, взвешивая, подбирая слова.

– Тот, с кем мы завтра столкнёмся, есть тварь богомерзкая, не по воле Господней рождённая и потому не имеющая души. И сказано у пророка Еноха: «И ангелы, сыны неба увидели их, и сказали друг другу: «давайте выберем себе жён в среде сынов человеческих и родим себе детей». Это существо, вид имеет человеческий, но роста не менее сажени, и силой наделён во истину исполинской, не токмо физической, но и над разумом людским. Он – последний нефилим на этой земле, сын князя падших ангелов Шамхазая и земной женщины по имени Иштар, которая овладела тайными знаниями и пыталась попасть в небесные покои Господа Бога нашего, но была уличена в коварстве, блуде и колдовстве и низвергнута на землю, где приобрела небывалую силу среди шумеров и аккадцев, была признана этим богоотступническими народами как богиня войны и плодородия. И потому вот я, Епископ Иосиф Оранский, пред святой иконой благочестивой и непорочной Матери Господней, перед святыми дарами говорю тебе воевода: буде душа твоя начнёт метаться в тяжёлом выборе, не остановись, не смутись сложностью решения, занеси свой клинок и бей, значение имеет только поставленная цель, иное всё то от лукавого.

– Всё исполню, отче, не изволь сомневаться.

Когда полог шатра опустился за ушедшим воеводою, Епископ Оранский остался один на один со своими мыслями. Не было сомнений в правильности выбранного решения, не возникали сожаления в выборе вообще всего пути земного, ибо что может быть достойней службы Богу… Да всё было взвешено и решено, душа и дух Иосифа пребывала в покое, не колебались подобно огоньку масляной лампадки, на походном иконостасе, выполненном великими итальянскими мастерами, украшенном серебряными окладами, не тревожилась нечаянно обдуваемая лёгкими и капризными сквознями, закрадывающимися словно ярмарочный тать в карманы беспечных купцов, в многочисленные щели походного шатра. Тяжёлой тенью поднялся со своего кресла великий схимник, облачённой в широкую чернённую рясу, украшением которой являлись вшитые Афонскими насельниками кресты и слова молитв, под того же цвета широкой мантией, увенчанную глубоким куколем полностью скрывающим лицо священника, укрытый тяжёлым расшитым православными крестами и строками из псалмов, параманом, который, к слову сказать, больше напоминал доспех воина, да по сути и являлся оным, так как под чернённой материей скрывалось три слоя воловьей кожи с переплетёнными, кованными под заказ, с соблюдением всех древних обрядов, когда каждый удар коваля сопровождался молитвой монахов – схимников и трижды закалявшимися в святой воде, булатными кольцами. В два широких шага пересёк пространство, разделяющее его с иконостасом, опустился на одно колено, что выдавало в нём привычки из той, прежне жизни, и говорило о том, что к великой Заступнице обращается скорее воин, чем смиренный монах. Замер.

III

Над ветвистым Хоролом во всей красе расцвело широкое звёздное небо, от реки и соседней рощи, да и над всей окрестной землёй, застелился, стал выползать из всех низинок и щелей вечерний туман, час когда силы тьмы вступали в свои права, и любой путник, застигнутый не ко времени в дороге скорее погонял своих коней, поближе к деснице придвигал рукоять верной шаблюки48, кладя крестные знаменья и спешно читая слова молитв. Время, в котором переплелись реальность и потаённые людские страхи.

Но нарушая все устои сумеречного часа, врываясь, словно засадный полк в стан врага и игнорируя сгущающуюся тьму, пробиваясь призывным маяком, приманивая подорожных людей, словно лёгких мотыльков к свету свечи, сиял факелами и высокими кострами старый шинок, такой же старый, как и семейная пара старых жидов, обосновавшихся на этом месте с незапамятных времён и предлагающая всем движущимся по великому шляху минуты покоя, крова над головой и знатной еды. Наперекор сырому туману из широко распахнутых дверей шинка вырывался, стелился по над землёй и вызывал урчание и обильную слюну даже у только что поснидавших49 людей запах борща. Ах, какой смачный борщ варился в этом шинке, и не зря среди частых постояльцев ходила легенда о том, что Люципер50, самого Дидько вельможный пан, проходя мимо этого шинка не смог устоять перед глубокой миской заветного варева, томлённого в честной дровяной печи на горячих угольях, в котором в особых пропорциях были замешаны и обжигающий, словно лавовый поток жгучий перец, и лавровый лист с яркой морковью, и острый чеснок с ядрёным хреном, и сладкая свекольная поджарка на нежнейших свиных шкварках, и добрый ломоть распаренного, отстающего от сахарной кости, парующего мяса молодого бычка, и конечно же полубаская51 ложка свежей жирной сметаны, вызывающе выставившей свои белые бока и обнимаемая со всех сторон ароматным наваром.

Пряча, предварительно облизав со всех сторон и протерев чистой тряпицей, резную деревянную ложку в широкие карманы некогда знатных шаровар старый кум продолжил прерванный наваристым кулешом разговор, который начался сам собою, как только солнце скрылось за окойом и к людям потянулись первый щупальца липкого ночного тумана:

– А щё, пане куму, правду бают в народе, что не к ночи будь помянут, на низовой Сечи видели самого Басаврюка?

– Бают не бают, а только я так скажу тебе, кум, – отвечал своему сородичу давешний погонщик волов, при этом набивая люльку – носогрейку душистым самосадом и не спеша прикуривая от выкатившегося из костра уголька, прижимая табак заскорузлым пожелтевшим пальцем, – нечего Басаврюку тут делать, прости, Господи, что скажешь. Нечего. Оно, хоть и Сечь ушла, и поляка примусили52 к миру, да турка на голову разбили, однако же и святые храмы да часовни почитай в каждом хуторе ставлены, не говоря уже про иные мистечки или велик города.

– И то верно, почитай через всю степь мы с тобой едем от звонницы к звоннице, как не заутренний, так дневной перезвон. Так думаешь, брешут?!

– Так може и брешут…, а може и нет, – двусмысленно заметил собеседник.

– Тьфу ты, напасть! Может не может! Та может или не может?

– Так я и говорю, по всему видать – не может, однако же, на то он и бес, чтобы в дела мирские своё похабное рыло всунуть, и у честного казака шапку да пояс скрасть, аль ещё какой каверзы устроить.

– Ой, та тю на вас обох53. Где это вы тут честных казаков бачили54?! – не выдержала и встряла в разговор пышнотелая пани Горпына, – рожи одна хитрее другой, через одного то ли пропойца, то ли тать и душегубец. Где это видано, чтобы на ярманку честный народ собирался. Того и гляди, как бы чего с воза не стибрили и тебе же на другой день продали.

– Хех, вот тебе пане куму Грицько, и Басаврюк в юбке, тут ни молитва к Богородице не поможет ни святые дары с облатками. Ей-ей ведьма.

IV

Ранним утром, когда солнце только собиралось зажечь окойом неистовым алым пламенем, а первые порывы ветра разогнали застоявшийся ночной туман на реке, весь табор пришёл в движение: запрягались отдохнувшими волами телеги, набивались табаком люльки, парил над кострами дух нехитрой снеди, кто-то в стороне уже посыпал голову пеплом, так как лишний ковш вечерней медовухи оказался действительно – лишним, погрузив владельца в глубокий здоровый сон с хороводами красивых девок, парубками прыгающими через костры, шматком печёной в пиве буженины, миской вареников и осознанным чувством покоя, но вместе со снами куда-то делись вчерашние доброхоты, а сними и гарнец55 стоялой медовухи, несколько кулей с воза и пара волов.

Рассекая просыпающийся табор, словно вороново крыло рассекает небесную гладь, к канатной переправе устремился малый отряд, сопровождающий давешнего монаха. Взлетели на паром не спешиваясь, крепкими руками усмиряя коней, успокаивая их похлопывая по холкам. Видавший многое на своём веку старший паромщик не стал дожидаться заполнения своего нехитрого плавучего средства, а сразу дал команду подмастерьям отчаливать. За перевоз денег не спросил, чуял – себе дороже, так же как и днём ранее пришлось перевезти ватагу из двадцати человек возглавляемую саженного роста детиной, однако же одетого, как справжний56 столичный пан, на поясе которого, на широком выделанном кожаном ремне была приторочена гигантская сабля, чьи только головы такой саблей рубить, может только велетов из легенд и побасенок.

Паром, не утяжелённый тучными волами и обозами с ярмарочным скарбом быстро прошёл стремнину реки и ещё не успел удариться об берег, как конная десятка сорвалась с места в карьер и понеслась в направлении Миргорода, только пыль из-под копыт. Но опытный глаз старого кормчего успел заметить движение последнего из всадников, скорее по наитию, чем стареющим зрением, выбросил руку вперёд и выхватил, подобно ярмарочному фокуснику из воздуха брошенную монету. И в это мгновение он смог уловить непривычную тяжесть в сжатом кулаке. Медленно, боясь спугнуть удачу, и сторонясь взглядов своих работников, сошёл на берег, переставляя враз отяжелевшие ноги, разжал ладонь, и в первых лучах солнца на руке тяжёлым золотым блеском сверкнул царский империал57.

Ещё издали, удивлённый путник мог уловить шум морского прибоя, неотвратимо накатывающий, манящий к свежей прохладе взамен горячей и пыльной степи с её наезженными траками, летниками58 режущими этот дивный цветной ковёр на неравные пласты. Но в этот шум, по мере приближения уже вплетались ещё далёкие, но уже явственно слышимые отдельные возгласы, крики, звуки бандуры и скрыпки, крепкое и солёное словцо, радостные возгласы или чьи-то проклятия.

И вот уже не только слух, но и нос путника ухватывал из степных ароматов иные тревожные вкусы носимые лёгким ветром и рисующие картину великого людского собрания, безмерных стад скота, погоняемого взмокшими пастухами и торговцами, дымы от малых шинков и большой добротной корчмы с постоялым двором и несколькими комнатами для знатных панов, буде какой не побрезгует разместиться на новых матрасах специально к ярманке набитых свежим сеном с духмяными степными травами. А клопы, ну, что клопы – клоп тварь маленькая, говорят и у самой императрицы под перинами можно сыскать, да кто ж искать то станет, да ну и сколько он там той крови выпьет. Так, с утра только встать почесаться. В общем на время ярманки, хозяин корчмы, не молодой жид, как бы не сынку тех самых жидов, что привечают подорожных людей на той стороне Хорола, что близ водной переправы, освобождал все кладовые на втором поверхе, ставил широкие лавки под новыми травяными матрасами, а в самой набольшей комнате ещё и дедов медный таз с писанным по краям рушником и расписным глиняным кувшином с колодезной водой – то для самых вельможных панов, какие зачастую останавливались в корчме, по первой брезгливо поводя носом и окуная его в ароматный табак из узорчатых тавлинок, но после второго – третьего кувшина мёда питного или кабацкого пива на манер аглицкого, а может и передвоенной на разные специи водки, сам шинок, заселяемые комнаты, травяные матрасы и да же вездесущие клопы становились ближе и милее панскому сердцу. И вот уже летят на столы звеня чеканным серебром гривенники и полтины – гуляй рванина!

Неопытного путешественника давил этот людской вал, заставлял хвататься за денежный карман, щупая тугую свою мошну, до поры вшитую под подкладку походного платья, успокаиваясь и благоденствуя, чувствуя себя справжним паном с тугой калитой. Тут то и подлавливали незадачливого путника юркие да цепкие глаза цыган или местных мазуриков59 обменивающихся знаками на своём, понятном только посвящённым языке. И вот уже два цыгана сцепились с дородным казаком, валтузя друг друга и хватая за чубы, поднимая пыль и костеря другого последними словами, не только праздный народ, но и торговцы оставляли без внимания свой товар, забывали о вшитых под подклад гаманцах60, указывали на лупцующих друг друга, смеялись, хлопали один другого по спинам, свистели и улюлюкали, то и начинался рай для мазуриков и жуликов всех мастей: у кого-то срезали тугой кошель, где-то увели пару овец и даже целого вола, шустрая чумазая рука ловко и проворно стибрила61 пару кругов жареной ковбасы и добрый шмат перчённого сала, другой пройдоха сумел подхватить у зазевавшегося торговца пару шёлковых свиток. И уже через мгновенье, то там, то там в рядах раздавались стенания и выкрики: «рятуйте, сбондили», «лови вора», «хватай его, хватай», «люди добрые, что ж это деется, средь бела дня сляпсили»… Да кого хватать, одних уж нет, а те далече, поглотил людской поток, спрятал, укрыл надёжно. Сама собой распалась драка, а ещё через пять минут два давешних цыгана и казак сидели в корчме, за дальним столом, обмывая лёгкий фарт и выпивая за очередного тетерю62. И уже рассказывал дородный казак, двум своим подельникам, как он ещё не будучи старшиной местных жуликов и пройдох, в молодости на спор с одного барчука исхитрился скрасть нижнее его шерстяное бельё, тонкой вязки чуть ли не из самих Плоскиривцов63 что на Подолье, так что бы пан и не заметил ничего, и ведь скрал, да кто на трезвую голову в такую выдумку поверит.

V

Всё было кончено достаточно быстро, сказалась долгая и планомерная работа, подобно рыбацкой сети плетённой на крупную рыбу, где каждый узелок был приторочен на своём месте, включающая в себя не только подготовку отряда воинов и монахов, но и даровании под благовидным предлогом древних икон Миргородским поселенцам, чьи дома стояли в близи ярмарочного поля, и в привлечении большого количества торгового люда со всех краёв Новороссии, Белой Руси, Крыма да и из самой Шляхты и Литовского княжества. Тихо и незаметно, стараясь не спугнуть, характерники вырезали практически всех сподвижников того, кто сейчас стоял в одиночестве в центре ярмарочной площади, опустив тяжёлые плечи, будто на них всей своей тяжестью давил незримый небосвод. Испуганный народ, побросав все свои пожитки бросился в рассыпную, а сквозь бегущих вперёд, образовывая кольцо, вышли одиннадцать воинов, облачённых в монашеские одеяния, и каждый из них в одной руке сжимал икону, словно малый щит, в другой булатный меч.

Нарушая незримый круг, шаг вперёд сделал Епископ Оранский, и повинуясь движению его руки за спинами монахов встали казаки характерники, замыкая сработавшую клепь64.

– Именем Бога нашего, Иисуса Христа, Его непорочной Матери девы Марии, именем святого Духа, двенадцати апостолов и всего Ангельского войска, повелеваю тебе, демон, сложи оружие и прострись на этой боголюбивой земле, не противься воле Того, кто низверг отступника в Ад.

– Монах, ты смеешь встать у меня на пути, остановить меня?! Я ходил по этой земле, когда ещё не существовало ни городов ни весей, я видел, как зарождаются и исчезают империи, я родился за долго до появления твоего бога. Что мне его лики в твоих руках, что мне его символы на твоей шее и одеждах. У меня другие боги и я хожу своими путями не подвластными тебе и твоему богу.

– И всё же ты здесь – качнулся тяжёлый капюшон, повинуясь этому жесту первыми шагнули, смыкая круг воины – монахи, и следом за ними, словно тени сделали шаг казаки – характерники.

Стоявший в центре качнулся, как от ощутимого удара, хотя и казалось, что такого гиганта можно было свалить только пушечным ядром.

– На колени, бес! – ещё один шаг вперёд.

Уступая незримому давлению окружённый со всех сторон, медленно, пытаясь бороться с незримой сковывающей силой велет сначала опустился на одно колено, затем на другое, опёрся могучими руками о землю, и показалось на мгновение, что сама земля, утоптанная тысячами ног до крепости гранита, пошла трещинами и промялась под этой чудовищной силой.

Подавляя стон, сквозь стиснутые зубы, Басаврюк заговорил, казалось, дрогнула самая земля и качнулось небо от той мощи, которая исходила из уст практически поверженного нефилима:

– Епископ, ты, как никто другой знаешь, сколько я сделал для вашей церкви и вашего бога, это под моей сенью были собраны рыцари для первого крестового похода, это мы вместе с Готфридом Четвёртым сокрушили врата Иерусалима. Ты помнишь: «Caedite eos! Novit enim Dominus qui sunt eus»65, да, да это то же мои слова, ибо я стоял под солнцем Опалённого Стана, под стенами Вечного града.

Ни один мускул не дрогнул на лице епископа Оранского, не промелькнуло сомнений в глубине голубых кристаллов его глаз. Лишь лёгкое движение свободной от чудовищного меча руки обозначил приказ для воинов. И слова, слова, произнесённые шелестом листвы, но неотвратимые подобно высверку падающего клинка:

– Кандалы на него…

Сам я не был свидетелем данного происшествия, но мне говорили, а на рыночных площадях и до сих пор можно услышать встревоженный шёпот досужих торговок, что якобы были люди, которым не только довелось воочию видеть, но и принимать самое действенное участие в тех далёких и нетривиальных событиях.

Волкодлак

I

Давно это было, очень давно. Уже и леса извели на избы да дрова, и степи окрест распахали под обильные жнивы, и на месте тех полей снова, как и многие годы до этого, о которых даже старики не бают, а только подорожные бандуристы и гусляры да вещие люди глаголят, встали ледяные горы стирая в пыль величие былых империй и народов, тесня своей неукротимой мощью славянские племена царских скифов, андрофагов, будинов, невров-оборотней, савроматов и загадочных людей агрипеев66, к большим солёным озёрам и ещё дальше, туда, где земля не ведала снегов и морозов. Но разгневался великий Ярило67 – бог, заручившись поддержкой своих братьев Хорса, Даждьбога и Свентовита избавил своих детей от дыхания ледяного дракона, что пришёл на Росские земли от Молочного океана, и великая богиня Дана68, соединилась со своим освободившимся от ледяного плена женихом – Данапром, который вновь устремил свои могучие воды к Понтосу Аксейноскому69. И снова поднялись могучие леса, неохотно уступая место обильным нивам и прекрасным многолюдным градам, от того и страну нашу велемудрые греки и могучие викинги звали Гардарика – страна городов. Приходили разные народы на эти земли, менялись имена рек и городов, уходило в прошлое величие былых народов, но одно оставалось неизменным – страхи, страхи населявшие эти места испокон веков, бережно передаваемые от одного к другому, взлелеянные в свете лучин и позже, восковых свечей, рассказываемые бабками и дедами у детской зыбки.