Тихий голос стен

Он говорил ровно, без командного тона, – как архитектор, спрашивающий у каменщика сорт извести. Алиса ещё в детстве заметила: спокойный голос иногда страшнее крика, ведь крик можно проигнорировать, а спокойную просьбу – нет, она врезается и требует точности.

– Обычный набор, – ответила тихо. – Натуральный лак, пероксид, иногда сырое масло.

– Охра?

– Для заглушки. Светлого тона. Старее – не использую.

Волков прошёл к стеллажу, ощупал глазами банки с пигментом. Остановился на углу верхней полки, где стояла облупленная фарфоровая чашечка: внутри – комковатая сухая субстанция ржаво-красного. Алиса увидела, как он едва склонил голову.

Охра. Как на стене кабинета. Но такая охра не сыпучая – она липнет к перчаткам. Это старый порошок, давно протухший, тяжёлый, как сырая земля после дождя.

Он не взял чашку, лишь провёл пальцами над краем. Затем перевёл взгляд на тушку старого фонаря возле мольберта – лампа стояла выключенной, но край её оплавленной ручки блестел… будто на нём недавно расплавился парафин.

Алиса почувствовала, как внутри поднимается жгучая тревога: всё в комнате – каждый пятнышко клея, каждая занозина – может стать уликой.

Волков ещё минуту осматривал помещение, не задавая больше вопросов. В конце лёгкой паузы повернулся к ней, и на лице мелькнул почти неуловимый жест сочувствия – или предостережения.

– Когда закончите, спуститесь в библиотеку. Хочу показать одну книгу из отцовского собрания. Думаю, она вам знакома.

Он вышел, не дожидаясь ответа. Алиса осталась одна, но ощущение чужого взгляда не ушло.

Судя по часам с кукушкой – а они тикали с некоторым опозданием, – до условленной встречи оставалось пятнадцать минут. Она сменила холщовый передник на светло-стальной кардиган, пригладила волосы. Зачем? Не знаю, – прошептала про себя, остановилась в дверях и внезапно ощутила необъяснимую слабость, будто кровь стала слишком жидкой.

Спускаясь по лестнице, вспоминала, как отец устраивал в библиотеке маленькие спектакли. На полках, выстроенных в две яруса, не все книги были настоящими: часть стала тайниками для документов, часть – механическими дверцами к сейфам, часть – пустыми футлярами, за которыми хранились флаконы редких растворителей. Однажды он открыл перед ней «Фауста», а вместо страниц оттуда выскользнула записка с пятью цифрами – номер банковского сейфа. Алиса никогда не понимала, почему отец доверил ей эту тайну. Может, любил, когда его секреты смотрятся в чьи-то огромные детские глаза.

Теперь она держала руку на периле и чувствовала, как пол под ногами чуть сдает, – доска рассохлась. Даже это живое дерево, оказывается, может устать ждать.

Дверь библиотеки распахнулась сама: Волков сидел у круглого стола, перед ним – огромный атлас в тиснёном переплёте. В углу горел торшер, и золотистый свет разбивался на коричневых страницах ровным мерцанием, будто пламя свечи на лаковой скульптуре.

Алиса вошла. Стало ясно: книга – не художественная. Это т.е. «Каталог аукциона Maison de l’Art, 1914 год». Волков перелистнул пару страниц, остановился на фотографии картины: женский профиль, сияющий золотым нимбом.

– Узнаёте?

Она кивнула: это тот самый «мученик» безымянного мастера Севера, который висел в восточном крыле.

– Картина пропала, – тихо сказал Волков. – Судя по каталогу, у неё есть близнец: пара к женскому портрету. Я нашёл документ, в котором ваш отец обсуждал продажу обоих полотен. За день до смерти он отменил сделку.

Алиса присела на край стула, чувствуя, как старое сиденье ткнулось сквозняком в поясницу.

– Почему отменил? – шёпотом.

Волков пожал плечами, будто спорил с неким невидимым оппонентом.

– Вопрос в другом: кто знал о тайнике, где висели эти работы, кроме хозяина?

В библиотеке запахло старой бумагой. Шорох страниц звучал почти как правдивое признание. Она смотрела на бледные буквы лота «217-B» и понимала: отец забрал картину именно в тот день, когда заперся в кабинете надолго. Возможно, обнаружил подделку. Возможно, задумал шантаж. Возможно, понял, что его обвели.

И тогда она переспросила – уже не шёпотом, но тихо, как человек, который решился спросить главное:

– Вы хотите знать, скажу ли я правду? Или скрываю ли, что картины больше нет?

Волков не мигая встретил её взгляд.

– Мне нужно, чтобы вы начали слышать дом так же, как слышали раньше, но теперь – вслух. Я не смогу защитить вас, если вы останетесь тенью.

Тень. Слово ударило слишком больно. В груди поднялся горячий комок – будто внутренний голос пытался вырваться. Алиса встряхнула головой, снова глянула на страницу и медленно закрыла каталог. Обложка щёлкнула, как хлопок плети.

– Я скажу то, что знаю, когда пойму, кому нужна правда, – произнесла она наконец. – А не очередная версия.

Она закрыла глаза и неожиданно отчётливо увидела: кабинет, темнота, лампа под зелёным абажуром, и над креслом расплывается надпись «Я СЛЫШУ ИХ» – буквы будто пульсируют, кровоточат. Но на этот раз вместо охры – чёрная сажа. Чернее ночи. И звук: будто далекий метроном щёлкает, отмеряя секунды до удара, который изменит жизнь.

Алиса открыла глаза, и видения исчезли, но ощущение тайного ритма осталось.

Вечер смещался на дом, как тёмный бархат на сцену. Гостевые часы следствия подходили к концу, коридоры редели. Где-то брякнули стаканы – возможно, Софья в гостиной наливала ликёр. Хрустальное «дзинь» шло слишком поспешно: трясущаяся рука. Павел пробежал по лестнице рысью, что-то бормоча в телефон – а через минуту выругался громко, и эхо его ругани распласталось между потолков.

Алиса осталась в библиотеке одна. Каталог снова лежал раскрытым – Волков оставил его, изящно прижал закладкой. На полях кто-то – явно отец – чернильным пером поставил крестик возле имени предыдущего владельца полотна. Наверное, хотел вернуться к этому лоту, а может быть, обозначил человека, которому уже однажды продал подделку.

Она вздохнула, провела рукой по тиснёной коже корешка и подумала: «Дом играет с нами, как дети режутся в прятки. Только здесь не дети, и находить будут не всех».

В это мгновение в коридоре раздался тихий лязг: будто уронили связку ключей. Один, второй стук. Алиса обернулась, и впервые за долгий день её сердце выстрелило вне такта – на секунду стало ясно: это звук, которого в доме не было раньше. Кто-то трогает хозяйскую дверь.

Она встала, не спешно, но каждый шаг казался громким. Вышла в полумрак холла: сумеречный свет нарисовал на полу длинные полосы. За углом, где начинается коридор к северному крылу, мелькнула тень: высокие плечи, пальто, чуть наклонённая голова. К тому моменту, когда она подошла ближе, шаги затихли, а тень пропала за поворотом.

Алиса пошла следом, лишь кончики пальцев касались обоев, будто она искала запасной источник равновесия. В дальнем конце коридора дверь в кабинет была приоткрыта – полоска жёлтого света падала на ковёр. Но ведь кабинет опечатан!

Она хотела позвать – кого? – но голос застыл. Дверь тихо закрылась сама собой, а замочная скважина издала металлический щелчок. Как будто перчатка подкрутила ключ изнутри.

Алиса осталась в темноте, сама с темнотой. Сердце билось в ушах; запах охры, запах сажи, запах чего-то едва сладкого, как тлеющее дерево. Она попятилась, пока спина не коснулась холодной мраморной вазы. В темноте послышался шорох, как будто рядом молекулы воздуха, колеблясь, складывались в фразу.

На миг ей показалось: к ней обращаются стены, дом шепчется с ней. Шёпот оказался тяжёлым, как камень, но в нём можно было расслышать смысл: «Слышу».

Она так и не крикнула. Лишь закрыла глаза, приложила ладонь к груди – сердце не упало, оно превратилось в хищную, неумолимую точку, которой хватило одной секунды, чтобы пронзить тишину.

Когда она снова глянула на дверь кабинета, свет за щелью погас. Щёлкнул ключ – снаружи, и в проёме возник Волков.

Он держал в руках старую керосиновую лампу, которой не было в доме. Неземное янтарное свечение колыхалось вокруг его плеч, и лицо его казалось резче. Он посмотрел на неё – и молча кивнул: видел ли, что происходит в её груди? Неясно.

– Я проверял, – сказал негромко, но ясно. – Замки целы.

И добавил после паузы:

– Дом хочет, чтобы его услышали оба.

В ту ночь Алиса не уснула. Мастерскую позволила себе не запирать: если кто-то решит войти, пусть входит, двери всё равно не спасут. Она сидела у окна, смотрела, как догорает месяц, как паутина на балюстраде рассекается ветром и осыпается серебряной пылью.

В мозгу, как старые часы, стучала лишь одна мысль: кто вошёл в кабинет, пока она спускалась? Было ли это вообще? Или дом играет со страхами?

Ответа не нашлось, зато пришло странное ощущение, что её собственное молчание перестаёт быть защитой. Молчать можно, только если никто не хочет услышать. Теперь желания стало слишком много.

Она взяла чистый лист, сделала первую линию: прямая, косая к горизонту. Добавила вторую – параллельную. Две линии сходились в перспективе, образуя коридор – длинный, гулкий. В конце коридора нарисовала дверь, а на двери трёхслойную печать: «Истина». Слово получилось слегка кривым, рука дрожала.

Алиса улыбнулась невесёлой улыбкой: недаром отец говорил, что в одном слове можно утопить биографию. Ещё же мать учила: «Пиши буквами, будто они живые; чтобы каждая могла дышать».

На этом работа закончилась. Лист лег на пол и остался там: новый кусок немой коллекции образов.

Когда заря окрасила стекло, в доме скрипнула дальняя половица. Может, это Степан начал обход. Может, новые следователи приехали. Но ни один звук не выбил Алису из дрогнувшей задумчивости: внутренний ритм стал медленным, но упорным. Дом шептал – а она начинала слушать вслух.

Где-то внизу сорвался с ветки лист, тихо ударился о крышу теплицы, и на мгновение в воздухе вспыхнул запах сырого дерева. Алиса закрыла глаза: в дереве чувствовалась совесть, которой не было у людей.

Она поняла: если правда и найдётся, то не по словам, а по швам – там, где древесина трескается, не выдерживая чужой тяжести.

И пронеслась мысль-гвоздь: «Следующий треск может быть моим».

Глава III – «Семейный ад»

После похорон особняк словно втянул шею в плечи: высокие фронтоны казались ниже, окна – мельче, а двери скрипели так, будто в петли попала зола. Чёрные ленты, повязанные на львиные ручки входных ворот, развевались неохотно – ветер дул северный, но какой-то усталый. Липы, ещё не сбросившие лист, свисали над дорожкой тяжёлыми прядями; их запах напоминал пересохший мёд и скрипучую смолу.

Внутри всё было переставлено на полшага: кресла отодвинули, чтобы вместить венки; шторы в столовой сменили на пепельные; вазы из голубого стекла перевезли в гостиную, потому что Софья не вынесла пустых столов. Дом привыкал к новому ритуалу: жить без дирижёра и при этом не ронять паузу.

Вдова ходила по коридорам, будто примеряя архитектуру к собственной роли. В чёрном крепдешине, c чуть слишком открытыми ключицами, она выглядела трагической актрисой из провинциального театра, играющей Антигону в стране, где о греческих мифах вспоминают только на экзаменах. Дневные визитёры: нотариус, двое адвокатов, дама из благотворительного общества – приём шёл в библиотеке. Софья клала руки на колена, касалась запястьем белой кружевной салфетки и говорила о «необыкновенной утрате» так ровно, что слова крошились, как мел.

Вечером она закрывалась в спальне, но света не гасила: через щель под дверью сочился янтарный прямоугольник, и по коридору тянуло тягучим ароматом дорогих духов – сладких, будто сваренных из жжёного сахара и измельчённых персиковых косточек. Алиса проходила мимо этой двери как можно тише; ей казалось, внутри бьётся большое ночное насекомое, ищущее выход.

Софья разучилась спать; слуги находили на подносе недопитый ром, мятый номер светского журнала, заплаканную тушь на салфетке. Не от горя – от чего-то горячее: страх потерять контроль и одновременно надежду, что контроль ещё возможен.

Сын-игрок поселился в кабинете для гостей, выходящем окнами на сад. С утра до ночи говорил по телефону: рынки, закрытие позиций, «невыносимые убытки». Голос его дрожал на высоких нотах; каждый раз, бросая трубку, он швырял ручку в стену – на гобелене появилось три пореза. При слугах он изображал вальяжность: закидывал ноги на столик, играл с зажигалкой. Но стоило двери притвориться, как пальцы царапали обивку кресла, а губы беззвучно шептали цифры – напоминание себе, что долг растёт.

Однажды вечером Павел откупорил коньяк 1898 года. На бутылке было сургучное клеймо – коллекционная. Он налил полный бокал и долго смотрел, как густая жидкость стекает по кристаллической ножке. Потом выпил залпом. Лицо перекосило, но он не закашлялся – будто хотел доказать кому-то в зеркале, что способен выдержать любую крепость.

Степан Яковлевич носил траур без ленты: воротник рубашки стал выше, перчатки – толще. На сорок восьмой год службы он походил на старого священнослужителя, который знает даты рождения всех прихожан. Во время похорон его глаза сияли слезой так, будто умер не хозяин, а мирострой.

В тени он шептал: «Не по правде ушёл… не по правде», – и каждый раз утихал, если рядом появлялась Софья. А ночью ходил с масляным фонарём по коридорам, словно проверял, где дом треснет дальше. Волков дважды ловил его взгляд: там горела молчаливая клятва – сохранить до конца всё, что доверил хозяин. Но что именно – знали только старые ключи на звеньях его связки.

Личный врач поселился в пристройке под шпилем оранжереи: круглая башенка, вода из водостока там пела, как в медной трубе. Доктор собирал травы: сушил хвощ, вереск, пижму – якобы для настоя, который укрепляет сердце. У него были медицинские рецепты на сон и тремор, но по вечерам он разогревал железную ступку, толок в ней сухие цветы и нюхал дым. Запах проникал в оранжерею; растения там гнулись к окну, как будто хотели вырваться.

Волков однажды застал врача за таким ритуалом: тот не испугался, лишь кивнул, протянул баночку смолистого порошка: мол, понюхайте – хорош для головы. Следователь отказался, но отметил запах: горький, мшистый, будто гарь старого гербария. В отчёте написал: «Доктор держит нервную систему дома в своих ладонях».

Через неделю после похорон Софья решила соблюсти «традицию»: на мраморном круглом столе в столовой появился ужин для четырёх. Степан подал крем-суп из брюквы, птицу под миндальным соусом, салат с горьким радиксой; хлеб стоял нетронутым. Софья сидела прямо, пальцы длинные, ногти блестели, как скорлупки. Павел нервно крошил корочку багета, Алиса наоборот – сидела без движений, словно каменная мадонна.

Доктор пригубил вино, процедил: «Всё обойдётся времени ради» – цитата кого-то из латинян. В ответ тишина. Часы тик-тик, и каждый насчёт шести ударов прекрасно понимал: за столом нет того, кто заставлял их есть в один такт. И потому блюдо стало несъедобным, даже если повар обжарил утку до идеальной румяности.