скачать книгу бесплатно
– Мама говорит, он укрепляет.
Он зовет Кэти «мамой» – думаю, от него этого ждут. Но ведь прошло только три года. Когда Лидия утонула, ему было пять. По-моему, достаточно большой, чтобы помнить ее. Должен ли пройти какой-то определенный срок, прежде чем звание матери перейдет от одной женщины к другой? Может быть, сначала появляется слово, а потом уже любовь, потому что сейчас между ними двумя я особой любви не вижу.
Я морщусь от запаха бульона. Открываю оконную задвижку. Вылью бульон за окно, когда все лягут спать.
– Можешь передать своей… Кэти… мои благодарности.
Тоби переступает с ноги на ногу. Хмурится и моргает. У него такие длинные ресницы.
– Где Алиса?
– Ее больше нет.
– Но она же вернулась домой.
Я присаживаюсь на корточки и касаюсь его плеча.
– Ах, Тоби. Алиса… Она не вернется. Теперь она с Богом.
– Но я видел ее.
Он сглатывает. Его глаза расширяются, зрачки сужаются до черных точек.
Он спрашивает:
– Кто же теперь будет отгонять Плохих?
* * *
Двенадцатилетняя Алиса, как цапля, балансирует на одной ноге и, не оборачиваясь, ковыряет пальцем краску и штукатурку в углу.
Они здесь, сказала она тогда, прямо за окном.
Там ничего нет. Прошу тебя, Алиса, спускайся. Спускайся, а то мама проснется…
– Никаких Плохих нет, Тоби.
– Нет, есть.
Он показывает на окно, теперь оно плоское и темное, только отблески газового света из коридора отражаются в стекле.
– Они там. Вот почему она спала в теплице. Она нас охраняла.
Алиса верила, что в пруду живут ночные чудовища – демоны с Теснины, узкой части пруда, где он изгибался, скрываясь из вида. Она рисовала этих чудовищ на полях тетрадок. Будто проволочные, крылья скрепляли самые разные перья: белые совиные, черные перья утки-морянки, изумрудные – кряквы. Шесть красных ножек, как у жука, но с когтем на каждой, тело стрекозы с хвостом лошади, восемь глаз, подобных сотам.
В детстве нам не разрешали туда ходить. Пруд глубокий, можно внезапно соскользнуть с края, а камни такие гладкие, что руками и ногами за них не зацепишься. Алиса рисовала, как Плохие каждую ночь натирают камни песком, прячутся в кувшинках у самой глубокой ямы, поджидая, пока какой-нибудь несчастный не поскользнется.
Сын Элджина Миллера – 1812 год, 10 лет
Марджори и Хестер Бикфорд – 1834 год, 8 и 10 лет
Израэль Фоли – 1737 год (?), 72 года, возможно, был пьян
Мэйхью Гринлиф – 1788 год, колесник
И другие имена, аккуратно выведенные чернилами на задней стенке ее шкафа таким мелким почерком, что пополняла она свой список мертвых с помощью лупы. Теперь этот шкаф стоит в комнате Тоби. Все имена, которые она выдумала или переписала с камней на городском кладбище, теперь прикрыты бумагой и клеем.
Стивен Лэнг – 1854 год, 24 года, жених дочери Тимоти Лэмпри
Милдред Ларкин – 1855 год
Тереза Мессер – 1855 год
В то лето умерла мама, изнуренная мучительной болью. В то лето Алисе исполнилось четырнадцать, и она вдруг отказалась разговаривать.
Лидия Сноу – 1862 год
Я не смогла приехать на похороны. «Мы завязли в войне, – написала я, – Алиса поможет мальчику, а я – Союзу».
В ответ Алиса прислала рисунок: я распласталась на кувшинках, а чудовища сидят у меня на животе и выкалывают мне глаза концом сучковатой трости.
Больница Смоуктауна,
ноябрь 1862 года
Дорогая Алиса,
Твое письмо (рисунок) очень меня встревожило, а я и так вижу здесь много горя. Если это мне наказание за то, что я не приехала на похороны Лидии, если это так – а твой ужасный рисунок врезался мне в память, – то это чересчур. Если ты хочешь сказать мне, что сердишься, то это чересчур. Мне и так здесь хватает ужасных сцен, все эти раненые мужчины, многие больны дизентерией, и не все вернутся домой.
Сестра, смотри на солнечный свет, смотри непременно. Ты же помнишь, нужно отворачиваться от тьмы. Теперь ты должна быть хорошей тетей малышу.
Мне пора идти. Уже очень поздно. Посылаю два доллара и, в знак моей вечной любви к тебе, этот браслет из бусин. Да, он простой, но блестит на свету.
Всегда твоя М.
Сегодня не хватает воздуха. Я оставила окна открытыми в слабой надежде, что до меня донесется дуновение ветерка. Верчусь на простыне, ищу не такое жаркое место, как то, где я только что лежала.
Тикают часы, но какое время показывают, я не вижу. Лишь знаю, что уже поздно. Тоби я из своей комнаты выпроводила и теперь слушала скрипы и стоны половиц: Кэти укладывала его спать, потом сама пошла в спальню. Лайонел пожелал спокойной ночи с лестничной площадки и постучал костяшками по перилам, как папа в нашем детстве. Позже раздались его шаги на лестнице. Сирша заперла кухонную дверь и пошла по усыпанной гравием тропинке к дороге, ведущей к домику на перекрестке, где она живет вместе с Элиасом.
Я зажмуриваюсь, прижимаю кулаки к животу, молю, чтобы пришел сон. Слушаю, как тикают часы. Но образы просачиваются в сознание, крутятся в голове: странная Китти, бегущая вдоль каменного забора, трубы в подвале лечебницы, лаванда, которую я истолкла в порошок, живот Алисы с зелеными пятнами, будто она обращается в камень.
Я дышу через нос, вдох-выдох, руки и ноги такие тяжелые. Кости без мышц.
Дзинь-дзинь-дзинь.
Звук доносится из коридора. Схватив халат, висевший на столбике кровати, надеваю, беру свечу и поворачиваю дверную ручку.
Свет скользит по паркету, ползет по стенам, просвечивая через узор из ирисов и плачущих горлиц. Я вижу всех нас, слышу нас – Лайонела, и Алису, и меня, – мы с топотом слетаем по лестнице в прихожую. Снежный день. Папа ждет на улице с санками. Мама перегибается через перила.
– Проследите, чтобы Алиса варежки надела, – кричит она. Голос у нее еще сильный, щеки румяные, она полна жизни.
Лайонел втягивает руки в рукава, несколько раз оборачивает шерстяной шарф вокруг шеи. Он выше меня, тощий как палка, с узловатыми коленями и острыми локтями. Когда это он так вырос? Я снимаю Алисино пальто с крючка.
– Пошли. Папа в пингвина превратится.
– Куда вы все варежки подевали?
Лайонел роется за обувницей и достает варежки и муфту. Поворачивается к Алисе:
– Протяни ручки, птенчик.
Я застегиваю свое пальто до последней пуговицы и хватаю шерстяной капор.
– Не забудь ее капор, Лайонел.
– Не забуду.
– Я не хочу капор, – говорит Алиса и трясет кудряшками.
– Надевай, – велю я.
– В пятницу мне исполнится десять, и ты уже не сможешь мне приказывать.
– Это точно, – смеется Лайонел. – И отныне ты будешь править домом и всем миром. И нам больше не придется слушаться Мэрион, это она будет слушаться тебя.
Я вижу, как наши призраки еще стоят в прихожей, а потом выбегают из двери, впустив в дом обжигающий холод. Мы пробираемся к холму Вэгон-хилл на снегоступах, Алиса покачивается на папиных плечах. Мы с Лайонелом тащим санки, и наше дыхание закручивается в воздухе спиральками.
Скрип кресла в кабинете Лайонела возвращает меня к реальности. Завиток табачного дыма вылетает через полуоткрытую дверь и поднимается по лестнице. И вот он, Лайонел, стоит, прислонясь к дверному косяку. На нем халат и тапочки, волосы с одного бока растрепались.
– Я слишком шумел? Или ты тоже хочешь выпить?
– Помнишь, как мы на санках катались с Вэгон-хилла?
Он моргает и, прищурившись, смотрит на стену, глаза у него бегают туда-сюда, будто он перелистывает книгу.
– А? Я об этом не думал…
Он сглатывает и жестом приглашает меня войти. Комната у него такая же маленькая, как моя, и заставлена мебелью: непомерно большой письменный стол, два низких кожаных кресла и круглый столик из палисандра, на котором лежит трубка и стоит пустой стакан.
– Садись.
Кресло изношенное, ручки потрескались и потемнели от масла. Лайонел наверняка выпил больше одного стакана, это выдают его движения, явно продуманные. Он прислоняется к комоду.
– Я знаю, что шерри ты не пьешь. Виски или ром?
– Виски.
С полуулыбкой он достает бутылку с полки и разглядывает ее на свету. Устраивает целое представление, вместо того чтобы просто налить нам выпить.
– Он резковат. Без сахара не выпьешь.
Я беру у него стакан. Он поднимает палец, достает из-за книг сахарницу и маленькую ложечку, отщелкивает крышку.
– Теперь ты моя соучастница в краже сахара.
– Я сахар не ела уже не знаю сколько.
– А теперь придется.
Он размешивает сахар, стучит ложечкой по стеклу.
Дзинь-дзинь-дзинь.
Я смеюсь.
– Что смешного?
– Ничего. День был длинный.
– За это я выпью.
– Давай выпьем за Алису.
Он откидывается в кресле. Виски проливается Лайонелу на руку, и он переворачивает ладонь, чтобы слизать его.
– Извини. Тогда за Алису.
Сахар не помогает, виски огненным ручейком обжигает мне рот и горло.
– Как тебе комната?
– Я жила в коровниках и на чердаках. Комната меня устраивает. Твоя щедрость…
Он останавливает меня взмахом руки, потом закрывает один глаз и смотрит в стакан.
– Все в таком беспорядке, – говорит он. – С тех пор, как Лидия утонула. Она была очень добра к Алисе. Терпелива. Она всегда была такой терпеливой.
– Да.
Он смотрит на книжную полку. За руководством по обработке латуни скрывается ферротип. Светловолосая Лидия в простом клетчатом платье, на коленях у нее букетик цветов, на груди приколота брошь в виде павлина. Она вот-вот улыбнется, уголки губ размыты. Наверное, она сдерживалась, пока ей не сказали, что уже можно смеяться. Она так часто смеялась.
– Все в чертовском беспорядке.
– Теперь у тебя есть Кэти. Я этому рада.
Наклонив голову и наблюдая за мной, он сначала прикрывает один глаз, потом другой.
– Да. Кэти.
