Порочные. Я – твой грех

Ким Тёрн

Порочные. Я – твой грех

Плейлист

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

В книге присутствуют сцены сексуального характера, ненормативная лексика, употребление алкоголя и табачных изделий. Затрагиваются темы зависимости, психологических травм, эмоционального и физического насилия, а также нарушенных моральных границ. Не рекомендуется для лиц младше 18 лет. Все персонажи вымышлены. Автор не поощряет описанное поведение.

ЛиВ (от англ. live – живи).

ВиЛ (от англ. will – буду).

Плейлист:

«Hope I Get To See»– Mr. Herms, Joznez, LoOF

«Born To Lose»– BB Cooper, Kaphy, SØR

«Reserve»– Egzod, Leo The Kind

«Black Warrior»– Von Hemingway, William Riddims, Luciano Ugo Rossi

«L*** Is a Bad Word»—Kiiara

«Bury Me Face Down»—grandson

«I've Had Enough»– Night Arcade, RIVVRS

«Breaking My Bones»– Friday Pilots Club

«Ready for This»– Hidden Citizens, Sam Tinnesz

«Dysmorphia»– Kyler Slater

«Gotta Have It»– MF Graves

«Last One Standing»– Philip Peter Dudley Panton, Oliver Wilde, Tom Barnes, Philip Peter Dudley Panton, Oliver Wilde, Tom Barnes

Глава 1

– Вот ты и вернулся, – протягивает руку Филипп в знак приветствия, когда Лэндон выходит из частного самолёта с небольшой сумкой в руках и подходит ближе.

Белоснежная рубашка, дорогие часы, идеальная стрижка, спокойная поза —всё в отце безупречно, как всегда.

Несколько секунд Лэндон только пристально смотрит на него исподлобья. В лицо, в глаза, на выглаженный костюм. Замечает, что за год отец ничуть не изменился.

– Взаимно, – произносит наконец.

Без улыбки. Без протянутой руки в ответ. Он проходит мимо, открывает заднюю дверь и садится в машину. Филипп задерживается на месте ещё на секунду, затем обходит авто и садится рядом.

В салоне прохладно, пахнет кожей, чуть уловимым сандалом и чем-то дорогим, что не назвать словами, но сразу чувствуется в каждой мелочи. Мягкие сиденья подстраиваются под спину. Никаких резких углов, лишних кнопок, только плавные линии и дорогое дерево на панели.

Лэндон устраивается в кресле и на миг чувствует – тело не сопротивляется. Ему удобно. Чересчур удобно. Настолько, что он ловит себя на мысли, что отвык от этого. От мягкости, от запахов, от ощущения, что для тебя всё организовано.

Когда-то это было нормой. Теперь ощущается чужим.

Для Лэндона стало неожиданностью, что отец приехал лично. Но он слишком хорошо знает Филиппа, чтобы искать в этом жесте тепло. Тот никогда не делал ничего просто так – только если видел в этом выгоду. И Лэндон сразу понимает, что прав, как только отец открывает рот.

– Мы едем в дом, – раздаётся грубый голос Филиппа. – Пора поговорить. Разобраться с делами.

Он делает паузу, поворачиваясь к сыну. Не получив никаких возражений, довольно прищуривается и продолжает:

– У тебя был перерыв. Теперь пришло время показать, чему ты научился. Что готов двигаться дальше. Что ты мужчина, наконец.

Лэндон оборачивается.

– То есть, пора снова слушаться?

Филипп слегка наклоняет голову, будто одобряет, что сын всё ещё способен дерзить. В уголках губ мелькает то ли усмешка, то ли предупреждение.

– Пора делать то, что нужно.

– А кто решает, что нужно?

– Я.

Несколько секунд они смотрят друг на друга, словно играют в игру, кто первый прогнётся. Лэндон был уверен: когда увидит отца, внутри снова всё вспыхнет. Злость, обида, отвращение – всё, что сдерживал весь этот чёртов год. Думал, хватит одного взгляда на Филиппа, чтобы ему снова захотелось кричать, возражать, доказывать. Но на удивление не чувствует ничего. Только опустошение. Будто всё давно перегорело, оставив после себя лишь пепел прошлой жизни.

Лэндон отворачивается, давая понять, что не собирается спорить, и смотрит в окно. На миг в отражении видит знакомый профиль отца – всё тот же человек, который год назад выслал его хрен знает куда.

– Ты называешь это «показать, чему я научился»? – интересуется Лэндон. – После того, как запер меня в пустыне на год среди психов и бесчеловечных надзирателей?

Филипп не поворачивает головы.

– Это была подготовка ко взрослой жизни. Ты сам не понимал, насколько стал слабым. Тебе это было нужно.

– Ты убил моего друга у меня на глазах.

– Это было необходимостью. Он бы всё равно рано или поздно плохо кончил. А ты выжил. Значит, всё сработало.

– Ты называешь это заботой?

– Я называю это инвестицией.

Телефон Филиппа начинает вибрировать, и он отвечает на звонок, перестав обращать внимание на сына. Начинает что-то обсуждать, давать очередные указания, но Лэндон не слушает. Он слышит не голос, а гул шин, слышит своё дыхание и ощущает, как медленно, незаметно для собеседника, погружается внутрь себя.

Вспоминает тот день, когда его привезли в воспитательный лагерь для трудных детей элиты.

Металлические ворота, охрана с мёртвыми глазами, табличка с пафосным названием: «Академия подготовки лидерства». Ни одного упоминания о военной дисциплине, о казармах, о том, что ты здесь никто.

– Назови свою фамилию, – приказал мужчина в форме на входе.

– Торнвел.

– Здесь ты тридцать восьмой. Говоришь – по разрешению. Двигаешься – по команде. Привыкай.

Барак был низкий, с облупленными стенами и запахом сырости, который не выветривался даже под палящим солнцем. Крыша протекала – каждый раз во время дождей приходилось подставлять вёдра. А если кто-то случайно спотыкался об одно из них и проливал содержимое, потом отрабатывал «за неаккуратность».

Окна – узкие, мутные прямоугольники под самым потолком. Решётки – ржавые, но надёжно приваренные. Света сквозь них почти не проникало – день сейчас или вечер, понять было сложно. Да и следить за солнцем не имело смысла. Гораздо важнее были огромные металлические часы над входом. Опоздаешь хоть на секунду, и готовься к последствиям за нарушение порядка.

Спальных помещений было три. В каждом по пятнадцать кроватей. Узкие, со скрипучими металлическими спинками. Матрасы тонкие, как ободранные тряпки, сложенные в несколько раз. Подушек вовсе не было. Тонкие дырявые одеяла пахли потом, железом и чем-то кислым. Меняли их раз в месяц, и то, если повезёт.

Не было ни шкафов, ни полок. Немногочисленные личные вещи хранились в ящике под кроватью, запираемом на замок. Но даже их всё время проверяли. Инструкторы рылись в вещах, выворачивали наружу, иногда просто выбрасывали, якобы «учили избавляться от привязанностей».

Только вот у Лэндона отбирать было нечего – одна футболка, спортивные брюки и сменное брендовое белье. Всё, что Филипп дал ему с собой, провожая на «перевоспитание».

От тусклого, вечно мерцающего света постоянно болела голова. Но хуже была сирена. Она срабатывала каждый день в 4:45 утра. Беспощадный вой, от которого барабанные перепонки каждый раз грозились лопнуть.

Туалет и душ были общими. Без дверей, без перегородок. Вода – ледяная. Иногда отключалась вовсе. Жаловаться было нельзя – «это тебе не уютный дом под крылом слишком нежной мамаши».

И запах. Смесь пота, старой одежды, пыли, сырости, дешёвого мыла и чего-то тухлого с кухни, где всегда жарили одно и то же. Всё впитывалось в кожу.

Это было не просто место. Это был отдельный клочок земли, созданный не для жизни, а для подавления. Ничего лишнего. Ничего живого. Только беспощадность, контроль, и тишина, которая казалась громче крика.

Первую ночь ему даже не дали поспать.

Выгнали на плац. Охранники стояли с фонарями и дубинками. Инструкторы выстраивали в линию. Кричали. Давили. Унижали. К утру один из новоприбывших, худощавый парень лет двадцати, просто сел на землю, закрыл уши и истошно завопил. Лэндон даже не знал его имени, не запомнил номер, который ему дали. А уже на следующий день его не оказалось на месте. Кто-то небрежно бросил, что новенький уехал. Лэндон хотел узнать, куда его могли отправить – обратно домой или в место похуже этой дыры, если такое вообще существует. Но разговаривать никто не решался.

Позже он узнал, что «уехал» – значит, что тот лежит в медблоке, весь в ссадинах и с переломанной ногой. А когда через несколько недель пострадавший вернулся, никто больше не слышал, чтобы он говорил.

Давление было постоянным. Просыпаешься – с криком. Ешь – за считанные минуты, и, если не успел – голодаешь до вечера. Наказания вводились за малейшее отступление от правил. За то, что повернул голову, пошевелился, не тем тоном ответил.

Поначалу Лэндон не мог сдерживаться. Он не хотел той же участи, что была у новенького, но не мог промолчать. Кричал на главных в ответ. Угрожал. Один раз, не выдержав, бросился на инструктора. Наказали всех. Двое суток без сна. Физические нагрузки до рвоты.

Ярость на происходящее настолько застилала глаза, что его даже не удивляло, почему после всех выходок наказывали всех, а не только его. Да и новых ссадин на его теле не появлялось. Пока однажды не услышал в свой адрес:

«Если бы твой отец не отваливал такую кучу бабок, тебя бы давно тут уничтожили».

И только тогда он понял – здесь нет справедливости. Как и свободы. Даже находясь в стольких километрах от этого злополучного места, Филипп не перестаёт контролировать жизнь сына.

Сначала у Лэндона было дикое желание устроить ещё больше проблем отцу своим поведением, но он не смог. Потому что понимал – страдать в итоге будет не он, а остальные парни.

Уже через месяц он научился отключаться. Смотреть в точку, пока кто-то орёт прямо в лицо. Не слышать оскорблений. Не реагировать, когда кого-то рядом бьют.

Однажды сын одного крупного политика под номером шестнадцать, попытался сбежать. Его поймали, притащили обратно. Неделю тот сидел в карцере – бетонная коробка без окон и матраса. Потом вернулся. Вздрагивал от каждого звука. Сгибался и закрывал лицо, если кто-то поднимал руку. Он больше не был человеком. Он был тенью.

Лэндон, наверное, никогда не забудет его взгляда. Пустого. Призрачного. Как у человека, который однажды решил не жить, но продолжает ходить и дышать, потому что так приказано.

И тогда дал себе слово: таким он не станет. Ни за что.

Со временем он стал незаметным. Идеальным снаружи. Справлялся со всем, что говорили и никогда не жаловался.

Мысленно вёл счёт. Кто, когда, что сказал, где проявил слабость. Он начал думать, как они. Не чтобы стать ими, а чтобы выжить среди них. Притворяться, учиться, становиться сильнее. Только бы не ломаться.

Он научился драться – не по правилам, а чтобы вырубить с первого удара. Научился договариваться с охраной. Узнал, кому можно подбросить слух, а кто сдаст с потрохами. Стал молчаливым лидером – к нему тянулись за защитой и поддержкой, но он не подпускал никого близко.

Ближе к концу курса инструкторы начали его уважать. Один из них – седой бывший военный, сказал ему на прощание:

«Ты не как остальные. Ты наблюдаешь и анализируешь. Не подчиняешься, а подстраиваешься. Значит, справишься.»

Это был единственный «комплимент» за весь год. И он его запомнил.

Внезапный скрип створок возвращает Лэндона в реальность. Он моргает, всматриваясь в окно. Массивные ворота медленно разъезжаются в стороны. За ними открывается идеально выстриженный газон, широкая подъездная аллея и знакомый фасад. Дом отца. Всё тот же – безупречный снаружи и гнилой внутри.

Глава 2

В доме всё так же безупречно. Слишком чисто, слишком выверено. Словно здесь никто не живёт.

Лэндон ступает на мраморный пол и еле сдерживает гримасу. Сразу вспоминает, как в детстве за это место отвечала домработница по имени Эмма. Женщина, которая из уборщицы в миг превратилась в обеспеченную даму, потому что успешно спала с Филиппом, когда тот был еще женат на матери Лэндона.

Незнакомая женщина в белоснежном фартуке подбегает к нему с подносом в руках и предлагает чашку свежезаваренного зелёного чая. Он всматривается в её лицо, но она ему незнакома. Видимо, прошлая работница оказалась неудобной. Или, как и Эмма, теперь потягивает коктейли где-нибудь на островах, наслаждаясь своим новым статусом.

Он оглядывается: пара новых картин, какие-то дизайнерские кресла. Но в остальном – всё по-прежнему. Никаких лишних мелочей, которые делают дом домом.

– Лэндон. – Голос отца звучит из коридора. Чёткий, без напряжения, как команда, не требующая повторения.

Он разворачивается. Смотрит на хозяина дома, как на постороннего человека. Это место давно стало Лэндону чужим, но сейчас всё кажется просто незнакомым.

Филипп ждёт у лестницы. Руки за спиной, лицо без намёка на эмоции. Кивает в сторону кабинета:

– Пора обсудить, чем ты займёшься теперь. У меня много планов.

Лэндон не отвечает. Просто следует за ним по коридору. Каждое их совместное движение напоминает сцены из прошлого – отец впереди, он сзади, роли давно распределены. Только теперь Лэндон не мальчик. Но всё равно ему приходится продолжать играть по чужим правилам.

Кабинет пахнет кожей, деревом и властью. Комната помпезна до тошноты. Вычурная, обставленная с таким упорством, будто Филипп пытался доказать всему миру, что у него есть вкус. Хотя на деле – безвкусное нагромождение дорогих бессмысленных предметов. Позолоченные элементы, мраморный камин, массивные шторы в пол с кистями. На стенах старые картины, явно купленные не ради искусства, а ради ценника. Каждый предмет мебели кричит о деньгах, но ни один – о тепле или уюте… Но одна деталь особенно привлекает внимание Лэндона – толстая папка на письменном столе. Внутри – бумаги. Документы. Дела Филиппа. Или, возможно, теперь его.

Лэндон не подходит к отцу сразу. Вместо этого встаёт у окна, с которого видно сад. Ровный газон. Симметричные клумбы. Ни единого сорняка.

Он долго смотрит вдаль, вспоминая, как когда-то именно в этом саду стоял с синяком под глазом и слушал лекцию о том, что «слабость – это выбор».

Теперь он не слабый. Но и человеком себя почти не чувствует.

Филипп садится за стол.

– Устраивайся поудобнее. – указывает на место напротив.

Не спеша подойдя к столу, он опускается в кресло, откидывается назад и смотрит в глаза отцу.

– Я слушаю.

– Хочешь чего-нибудь выпить? Или сигару? – Филипп берёт в руки графин с виски, будто между делом, но следит за реакцией сына.

– Нет, – коротко отвечает Лэндон, даже не глядя на янтарную жидкость. – У меня больше нет этих привычек.

– Интересно. – Филипп ставит графин обратно, откидывается в кресле, складывает пальцы в замок. – Тогда сразу к делу. Я хочу, чтобы ты начал работать в компании. С завтрашнего дня.

Лэндон приподнимает бровь.

– Вот так сразу? Неужели ты доверишь мне что-то важное?

Филипп усмехается уголком губ.

– Торопишь события, – говорит он спокойно. – Доверие не появляется из воздуха. Особенно у тех, кто его уже однажды разрушил.

– Значит, это очередная проверка? – Лэндон чуть склоняет голову, с лёгкой усмешкой. – И я должен… заслужить прощение?

– Это шанс, – отрезает Филипп. – Я даю тебе возможность проявить себя. Доказать, что ты достоин. Что можешь контролировать себя. И быть полезным.

Лэндон не может сдержать смеха от его слов. Только вот в глазах веселья совсем нет.

– Как трогательно. Почти похоже на заботу.

Филипп не реагирует. Только чуть прищуривается.

– Я согласен, – вдруг произносит Лэндон, от чего отец напрягается. – Но сразу предупреждаю: я не собираюсь быть покорным. Я не тот, кем был раньше.

Тишина тянется несколько секунд, прежде чем Филипп кивает.

– Рад слышать. Значит, ты наконец-то начал обретать характер. Посмотрим, во что он выльется.

Лэндон смотрит в глаза отцу холодно, внимательно.

– Начну с понедельника, – спокойно продолжает Лэндон, откинувшись в кресле. – Мне нужно время… прийти в себя. Привести себя в порядок.

Он ожидает возражений, жёсткого взгляда, очередной колкой фразы про дисциплину и неуместные поблажки. Но Филипп, к его удивлению, лишь коротко кивает.

– Разумно. – Он открывает ящик, достаёт связку ключей и кладёт на край стола. – Твоя квартира. Всё как раньше.

Лэндон на секунду теряется. Квартира. Та самая.

«Всё, как раньше» – звучит почти как угроза.

Он неуверенно берёт ключи, чувствуя их знакомую тяжесть в ладони. Хотел бы отказаться. Не возвращаться туда. Не видеть эти стены, в которых слишком много воспоминаний, от которых не отмыться. Но у него нет выбора. Все вещи там. Денег на новое жильё – ноль. А просить у отца – всё равно что собственноручно вынести себе приговор.

– Машина ждёт у входа, – говорит Филипп, уже переключаясь на какие-то бумаги. – Водитель отвезёт.

Лэндон молча поднимается. В голове – тишина. На языке – горечь. И вопрос, который он не хочет озвучивать. Он уходит, не оборачиваясь.

Черный седан с затонированными окнами мягко катит по улицам города, и чем ближе машина подъезжает к квартире, тем сильнее внутри у Лэндона всё стягивает в ком. Он не был там больше года. А теперь возвращается – не как хозяин, а как человек, которому некуда больше идти.

Дверь открывается с лёгким щелчком. Лэндон заходит внутрь, затаив дыхание, будто переступает порог не собственной квартиры, а прошлого. Внутри царит полумрак. Шторы плотно задернуты, воздух неподвижен. Но чисто. Чересчур. Пахнет средствами для уборки и пустотой. Кто-то недавно всё отмыл. Протёр пыль, вымыл пол, даже зеркала блестят. Очередной знак: отец вновь рассчитал каждый шаг.

Он медленно идёт по комнатам. Знакомые стены, знакомый светильник в прихожей, вмятина на деревянной раме – всё на месте. В памяти всплывают сцены, как вспышки: смех, ругань, секс, одиночество, алкоголь, тишина.

Много было жизни в этих стенах. А в сердце – пусто. Ни боли, ни радости. Только странное онемение.

На кухне взгляд скользит по поверхности стола. Внимание цепляется за новую хрустальную пепельницу, которой раньше не было. В остальном всё вроде по-старому. Но кое-чего не хватает.

Нет миски Бруно.

Пёс, которого он когда-то спас с улицы, который спал у его ног и встречал у двери. Бруно остался в загородном доме, когда всё привычное разрушилось.
 Что стало с четвероногим другом Лэндон не знает. Никто не сообщил. А спрашивать отца смысла нет.

Он отворачивается, сжимая челюсти, и идёт в гостевую ванную. В главную заходить не хочется.

Сбрасывает одежду, которая, кажется уже срослась с его кожей, встаёт под горячую струю душа. И стоит. Долго. Вода обжигает, но он не двигается. Никаких мыслей. Ни тревоги, ни злости. Просто тишина внутри. Опускается на холодный кафель, поджимает колени к груди. Горячие струи стекают по спине, будто смывают не просто грязь, а целый год боли, унижения, молчаливой злости. Всё, что липло к нему слоями, наконец-то смывается в сток.

Спустя почти час он выходит из душа. Вытирается мягким махровым полотенцем, не спеша бреется. Отходит чуть назад от зеркала и бросает взгляд на своё отражение.

Тело изменилось. Мышцы стали рельефнее, кожа – темнее, загорелая от безжалостного солнца. Не гладкая, как раньше, а грубее, словно обветренная. Местами шероховатая, с лёгким налётом сухости. Каждая линия – след труда, выносливости, голода, усталости.

В лагере не было тренажёров или персональных тренеров – там были только плац, перекладины, мешки с песком и неумолимый распорядок.

Сейчас это тело кажется ему бронёй. Результатом выживания. Раньше он с удовольствием демонстрировал фигуру – обтягивающие футболки, расстёгнутые рубашки, лёгкая небрежность, привлекающая взгляды. Он знал, как произвести впечатление, и умело этим пользовался.

Теперь же хочется закрыться до горла. Каждый след на коже, каждый жёсткий изгиб напоминает не о силе, а о том, через что пришлось пройти. Это тело больше не кажется поводом для гордости.

Желая поскорее прикрыться, осматривается по сторонам и обречённо вздыхает. Вся одежда в гардеробной. А гардеробная – в спальне. В той самой.

Он тянет паузу, но в конце концов идёт.

Открывает дверь. Всё застелено. Идеально ровное покрывало, натянутое под линейку. Чистые простыни, как в отеле. Ни следа хаоса, который он оставил после себя.

Он смотрит на кровать и вспоминает женщину, которая лежала здесь обнажённая в его объятиях. Та, что притворялась настоящей. Та, что предала.

Что с ней стало теперь он не знает. И знать не хочет. Если б не её игры, этот дурацкий план…

Быстрым шагом направляется в гардеробную, стараясь не смотреть вокруг и не погружаться в тяжёлые воспоминания. Берёт толстовку и спортивные брюки. Одевается быстро, почти машинально. В квартире душно, но переодеваться во что-то легче не хочется. Открытая одежда теперь ощущается как уязвимость.

Он просто тянется к пульту и включает кондиционер, позволяя холоду сделать за него то, чего он не готов сделать сам.

Возвращается на кухню, открывает холодильник и замирает.

Всё уже готово. Свежая еда, аккуратно разложенная по подписанным контейнерам. Запасы продуктов, всевозможные напитки.

И тут отец оставил свой след, который душит, как петля на шее.

Лэндон захлопывает холодильник и долго смотрит в пол.

Он вернулся. Но ничего по-настоящему не изменилось. Разве что теперь он стал другим. Только не сильнее, как хотел отец. А просто безразличным и пустым.

Глава 3

На следующее утро Лэндон резко открывает глаза и подскакивает на кровати. Дыхание рванное, сердце колотится где-то в горле. Машинально бросает взгляд влево – туда, где в лагере всегда висели часы. Но стена пуста.

Холод пробегает по спине. Он оглядывается, ошарашенно выдыхая. Никакой цементной сырости. Ни строевого шума. Только тишина. Только спальня.

Он в своей квартире.

Губы сжимаются в тонкую линию. Лэндон проводит ладонями по лицу, стирая остатки сна. Или кошмара.

В полумраке осматривает комнату. Одеяло и подушки сброшены на пол и лежат у края кровати бесформенной грудой. Он даже не помнит, как скинул их. Видимо, тело всё ещё живёт по привычкам лагеря.

Он нехотя наклоняется, поднимает всё с пола. Расправляет их на кровати, ложится, опуская голову на мягкую подушку. Но попытка расслабиться оборачивается раздражением – всё в ней не так. Слишком мягкая, слишком тёплая, слишком правильная.

Он ворочается, меняет позу, сильнее натягивает одеяло. Бесполезно. Тело будто не верит, что можно просто лежать и спать. Сон не приходит. Только навязчивое напряжение, будто в любую секунду кто-то крикнет его номер и потребует построения.

Бросив все попытки уснуть, Лэндон босиком идёт на кухню, зевая и почесывая затылок. Тело ломит после беспокойной ночи и требует кофе. Он подходит к кофемашине, склоняется над ней и на секунду застывает. Пальцы зависают над панелью – какая из этих кнопок?

Память подводит, как сбитая настройка, но через мгновение с трудом выдает нужную комбинацию. Щёлкает. Машина оживает и начинает шумно бурчать.

Налив кофе в большую кружку, Лэндон садится за стол у окна. Снаружи город еще не проснулся: пустые улицы, редкие огни в окнах, заторможенный ритм большого мира.

В квартире глухо. Только назойливое тиканье часов из гостиной режет слух и бьёт по нервам. Секунда. Другая. Ещё.

Резко подскочив со стула, он задевает локтем кружку с недопитым кофе, и жидкость растекается по столу тёмным пятном, капая на пол. Лэндон коротко ругается, бросает взгляд на лужу, но не вытирает.

Идёт широким шагом в гостиную. Подходит к стене, где висят эти чёртовы часы. Снимает. Механизм продолжает тикать прямо в руках.

Он открывает дверцу тумбы под телевизором, решительно запихивает часы внутрь и захлопывает.

Тишина. Наконец-то.

Тут же морщится от неожиданного звонка в дверь. Кажется, покоя ему больше не видать. Решает не открывать, надеясь, что незваный гость уйдёт. Но назойливый звук не стихает, как будто человек с той стороны уверен, что ему точно откроют.

Лэндон недовольно идёт по прохладному полу и открывает дверь.

На пороге стоит рыжеволосый мужчина, примерно его ровесник, в чёрном костюме и серьёзным лицом.

– Доброе утро, мистер Торнвел. Меня зовут Генри, – представляется гость.

Лэндон чуть наклоняет голову, не отвечая.

– Ваш отец велел обеспечить вам всё необходимое для комфортного возвращения, – продолжает тот, вытаскивая из портфеля конверт. – Тут ваш новый телефон и банковская карта. На ней стартовый баланс и доступ к личному счёту. Одежда, еда, техника – всё, что вам понадобится.