Лилии полевые. Адриан и Наталия. Первые христиане

В течение всей своей счастливой совместной жизни Наталия всегда привыкла видеть Адриана бодрым и веселым. Все время, когда он был дома, они проводили в беззаботных, нежных разговорах. Наталия, точно птичка, щебетала своим ласковым певучим голоском, мило смеялась… Но вот вдруг она заметила в муже серьезную перемену. Эта перемена поразила ее в самое сердце и заставила сильно страдать.

С некоторых пор она стала замечать, что Адриан как будто чуждается или боится ее общества. Он стал угрюм и неразговорчив, грустен и задумчив. Он как-то нехотя здоровался и прощался с женой, целуя ее в лоб… Казалось, будто и на это у него не хватало времени. Даже самые отлучки Адриана на службу резко изменились: то по целым дням он не выходил из дома, молча и сосредоточенно просиживая у себя в комнате, то, уходя с раннего утра, возвращался лишь поздно вечером. И не только по вечерам прекратились их милые беседы, но даже и на случайные, мимоходом услышанные им вопросы жены он почти ничего не отвечал. Так, во время обеда он зачастую столь сильно углублялся в свои мысли, что не замечал стоявших перед ним кушаний, которые остывали и иногда уносились со стола нетронутыми.

Странное поведение Адриана сильно действовало на Наталию. Часто, оставаясь дома одна, в отсутствие мужа, она плакала, горько плакала, но никогда не показывалась печальною на глаза его, чтобы не огорчить тем своего любимого супруга. Перед ним она была даже весела, шутлива, смеялась, без умолку болтала, стараясь угодить Адриану всем, чем только могла, но, к великому своему горю, мало успевала в том и не могла развлечь своего супруга. Наконец, Наталия была уже не в силах более притворяться. Печаль и безысходная грусть сломили ее нежное женское сердце, и она однажды, во время обеда, подойдя к Адриану, сквозь слезы спросила его:

– Я давно заметила, что ты сильно грустишь, мой Адриан. Я боюсь, не случилось ли с тобою какого-нибудь зла. Быть может, ты болен, или тебя чем-либо огорчили?..

Адриан рассмеялся, но этот смех еще более расстроил Наталию, так как в нем она ясно прочитала ответ Адриана: «Зачем ты меня спрашиваешь? Неужели тебе так хочется терзать мое сердце?»

– Скажи же мне, прошу тебя, – продолжала Наталия, – что с тобой? Не мучь меня этой неизвестностью, которая, положительно, меня убивает.

Она встала на колени около своего супруга, взяла его за правую руку и стала глядеть ему прямо в глаза.

– Зачем ты такая любопытная, моя милая Наталия? – сказал Адриан, медленно водя рукою по черным прядям шелковистых волос своей прекрасной супруги. – Видишь, я, слава Богу, здоров, и ты также здорова. Чего же тебе еще бояться или заботиться? Я немного действительно встревожен и огорчен, но это огорчение и тревогу мне причиняет моя служба, а отнюдь уже не ты. Я счастлив твоею любовью и счастлив, что могу отвечать тебе на нее тем же, то есть своею любовью. Если что меня и расстраивает в службе, так это одно обстоятельство, которого, кажется, все равно не избежать. Но только ты не грусти, будь спокойна и весела. Ты и впредь навсегда останешься моею любовью, моим покоем и отрадой.

– Но какое же это такое обстоятельство в твоей службе, которое так мучит тебя и не дает тебе покоя и про которое ты говоришь, что его никак нельзя избежать? Быть может, тебе дали какое-нибудь неприятное, несогласное с твоими взглядами и убеждениями или оскорбительное, низкое для твоего сана поручение? Так успокойся, мой милый, не огорчайся, не грусти! Мы проживем с тобой и без твоей службы! Лучше лишиться ее, чем иметь какие-либо тяжелые и неприятные обязанности.

– Да! Если бы я мог, я бы оставил службу! – в раздумье проговорил Адриан.

– Отчего же нет? – весело сказала Наталия и засмеялась. – Слава Богу, мы так богаты, что можем просуществовать и без твоей службы!

– Ах! Совсем не в этом дело, дорогая моя! Я прекрасно знаю, что мы так богаты, что можем прожить на свои собственные суммы, но различные другие причины заставляют меня еще на некоторое время оставаться на службе и не покидать своего поста!

– А какие это причины? – с любопытством спросила Наталия, заглядывая мужу в глаза.

– Ах, мало ли какие!.. Тебе вовсе об этом не надо знать!

– Нет, скажи мне… Я тоже хочу их знать!

Любопытство Наталии росло все сильнее и сильнее, но Адриан притворился сердитым и перестал отвечать на все ее вопросы. А она неотступно просила его открыть ей всю истину, плакала и целовала ему руки и наконец заклинала его своей любовью сказать ей правду.

Адриан сначала молчал, потом смеялся над просьбами Наталии, потом сердился; но ничто не помогало. Тогда, видя невозможность скрывать далее, он сказал твердо и решительно, придав суровое выражение своему голосу:

– Ну, смотри же, после не упрекай меня, что я все рассказал тебе!

– Нет, нет! – отвечала Наталия. – Только говори, Бога ради! Я слушаю тебя!

– Так ты хочешь знать те причины, которые заставляют меня оставаться на службе, несмотря на то, что я с радостью покинул бы свой пост?

– Да, да! – подтвердила Наталия, кивая головой.

– Ну, так слушай же. Ты, по всей вероятности, ничего не знаешь о том, что происходит у нас в Никомидии? Потому-то ты и весела так и беззаботна, как птичка. А если бы ты знала настоящее положение вещей, то никакое веселье не пошло бы тебе на ум!

– Что же такое случилось в городе? – спросила Наталия, испуганно глядя на мужа.

– Не перебивай меня! – ответил Адриан серьезно и тихо отстранил Наталию от себя. – В столице весьма и весьма даже неспокойно. Брожение умов идет всюду – не только в Никомидии, но и по целому государству. Злые люди день и ночь только и стараются о том, чтобы поддерживать волнение между гражданами и раздувать опасное пламя возмущения не только здесь, но и далеко по окрестностям. Разумеется, им это выгодно, но каково же нам, мирным людям, не посвященным в их постыдные замыслы? Уже и теперь нет любви и согласия между гражданами. Зависть и ненависть царствуют всюду; подкапываются один под другого, с тем чтобы погубить и уничтожить своего противника, а самому завладеть его местом. Страшно даже и подумать, что делается! Честь отдельных лиц, жен, семьи ни во что не ставится – разврат полный… Брат идет на брата, отец на сына. Ужас, ужас! Мятеж чистый. Но весь этот пламень таится еще внутри. Что же будет, когда он прорвется наружу? Кажется, он сожжет и проглотит у нас все…

– Адриан, ведь это страшно! – перебила его речь Наталия, вся побледнев.

– Страшно, Наталия, очень страшно! Но все это еще ничего, пока только граждане не ладят между собой. Пока чиновники строят друг другу козни при дворе и в канцеляриях – это еще все-таки беда не важная. Но что ты скажешь, если это брожение проникло и в войско, если злые люди постарались деморализовать даже и войско? Здесь уже гибель всему государству, здесь полное разорение и смерть!

– Да! Это ужасно, Адриан! – прошептала Наталия, подняв на мужа свои большие печальные глаза.

– Вот видишь, я только напугал тебя! Впрочем, ты сама виновата, ты сама хотела этого! – сказал Адриан, привлекая к себе жену и целуя ее. – Полно! Стыдно тебе печалиться, раз ты уже сама упрекала меня в том. Оправься же, прошу тебя, и слушай дальше, если хочешь!

– Да, да! Говори, прошу тебя! – живо подхватила Наталия, и глаза ее опять заблестели. – Я хочу все знать, хочу нести ту самую тяготу, которую несешь ты. Не бойся за меня! Я сильная. То был не страх перед лютой опасностью, но боязнь за то, сумею ли я в минуту опасности быть верной подругой и помощницей тебе, моя радость, мой герой? Твой рассказ меня не пугает; я приготовилась слушать его. Но меня пугает моя женская слабость: сумею ли я выдержать предстоящее, возможно, и нам испытание. Теперь же я ничего не боюсь, как бы ни был страшен твой дальнейший рассказ. Об одном только прошу тебя: рассказывай мне все, ничего не скрывая, как бы это ни было ужасно.

– Хорошо. Слушай же дальше. Я расскажу тебе об этом подробнее. Я уже говорил тебе, что неповиновение, обособленность, зависть и все другие низкие пороки проникли в войско. Это великое несчастье для государства, но для нас, горожан, это еще более великое несчастье. Слушай внимательно и пойми, что я хочу сказать этим. Как ты знаешь, в политическом отношении мы повинуемся одной власти, но в отношении религиозном или церковном – двум: языческой и христианской. Оба этих вероисповедания имеют своих вождей, свои храмы, своих священников и приверженцев. Соревнование между этими двумя областями не могло бы быть опасно для существования государства, если бы вопрос о вере не был предметом споров, или, по крайней мере, если бы государство стояло на той стороне, где больше здравого смысла, где чище верозаконие и нравственные принципы, где лучше организация, и на стороне тех, кому принадлежит будущность. Но в том-то и дело, что у нас, к несчастью, этого нет! Государство не относится безразлично к вопросам веры и стоит не на стороне здравого смысла, но на стороне отживших преданий, не имеющих ни будущности, ни пользы для народа, и поддерживаемых в народе исключительно лишь с низкоэгоистичными, корыстными целями.

– Языческий первосвященник, – продолжал Адриан, – теперь сильно напуган успехами христианства, он обратился к властям с ходатайством о защите истинной прадедовской веры, опирается на сильную дворцовскую партию и, наконец, вкрался в доверие самого императора.

– О, если бы ты знала, – сокрушался Адриан, —сколько клеветы сыплется теперь на христиан, в каких только черных красках ни описаны они теперь перед императором: будто бы они и государственный переворот замыслили, будто бы они и республику домогаются провозгласить. И чего только еще ни измыслили на них, пока, наконец, напоследок не успели убедить императора Масимиана принять самые строгие меры против этих опасных сектантов и лишить их той силы, которою они обладают теперь. То есть, попросту, расстроить их крепкую организацию, убивши их вожаков и рассеявши повсюду наиболее влиятельных из членов Никомидийской паствы. Но и на этом противники христиан не остановились. Христианство всюду будет строго преследоваться, и над последователями его будет учрежден совершенно особый надзор. Кроме того, моя дорогая Наталия, императора вынудили и еще на одну жестокую и, по моему мнению, позорную меру – убиение здешнего христианского владыка Анфима…

Адриан замолчал

– Дальше, дальше! – произнесла Наталия, видя, что Адриан приостановился.

– Ну, а затем созовут всех христиан и станут предлагать им изменить своей вере. Кто согласится, будет почтен, а на остальных воздвигнут гонение и умертвят их. Какой несчастливец этот владыка Анфим. Старец он добросердечный, доверяется всем и каждому, ко всем снисходит, но, к сожалению, он окружен со всех сторон низкими, бесчестными людьми, ежечасно готовыми предать его в руки врагов. Многие его священники, дьяконы, клирики – люди с дешевою, продажною совестью, и добра от них ждать нечего. Правда, есть и достойные священнослужители и миряне, но их уже заблаговременно постарались отделить от владыки.

– Бедный старец, – пожалела и Наталия. – А что же говорит император относительно преследования христиан?

– Касательно этого предмета при дворе еще ничего не решили определенного. Ты помнишь, что не далее, как еще вчера вечером, я так поздно вернулся домой? Все эти дни были совещания во дворце, а вчера вечером и я был приглашен на них. То же будет и сегодня, и завтра и еще долго, пока окончательно не обсудят хода всех действий против христиан. На вчерашнем совете император решительно говорил против христиан, но относительно преследования их выражался с великою осторожностью и весьма уклончиво. Я держался своего мнения, независимого ни от кого, тем более от Максимиана, и сказал ему, что для государства было бы величайшим несчастьем поднять гонение на людей, ни в чем не повинных, исправно платящих подати, людей, в руках которых будущность нашей империи и всего мира. Максимиан надулся, но я не обратил на это особенного внимания и продолжал развивать свой взгляд, который считал вполне соответствующим современному положению вещей. Все меня слушали, но, как образец того, насколько они поняли мою речь, скажу тебе, Наталия, что все семь городских трибунов30, с каким-то нелепым сарказмом на лице, не постыдились в присутствии императора и всего избранного совета громогласно обвинить меня возмутителем государственного и общественного спокойствия и открытым приверженцем христианства. Что ты скажешь на это?

– Неужели? – спросила Наталия с беспокойством. – Но что же было далее?

– Да ничего особенного, если не считать того, что я навлек на себя гнев языческого первосвященника, который тотчас же и стал мне возражать, уже с явной враждебностью. Но меня ничуть не пугают ни гнев, ни его оппозиция, и доводы его отнюдь для меня не убедительны. Я все равно также буду защищать христиан, как защищал их вчера в совете императора.

Немного подумав, он добавил:

– Я делаю это еще потому, что вижу, что престол его окружен ненадежными людьми, нетвердыми в своих убеждениях и мыслях и весьма легко поддающимися влиянию окружающей обстановки. Люди корыстные, низкопоклонные и льстивые окончательно завладели императором, и что будет дальше, неизвестно.

И далее он продолжил, обращаясь к жене:

– Вот что, дорогая Наталия, и заставляет меня не отказываться от моей службы.

Он ласково глядел на жену, ожидая ее ответа.

– Согласна ли ты со мной?

– Согласна, согласна! – говорила Наталия, прижимаясь к Адриану. – Иначе и поступить нельзя, дорогой мой! Нет, нет! Не оставляй службы, защищай тех несчастных, коим нужна твоя защита!

Она крепко обняла Адриана.

Глава V

Опасения Адриана были вполне основательны. Языческий первосвященник не остановился на первом опыте. Видя, что дело его не двигается вперед, он пустился на следующие хитрости.

В одно утро во дворце только и разговора было о том, что христиане ради успеха дела своей секты решили умертвить цезаря и хотят поторопиться исполнением своего нечестивого решения. Фанатики кричали, требуя мщения христианам и их казней. Голоса недовольных становились все слышнее и слышнее, а верховный жрец от удовольствия потирал руки и втихомолку посмеивался, торжествуя свою победу. Он стоял в стороне и, по-видимому, не принимал никакого участия во всем этом движении, а между тем все делалось по его почину.

Язычники кричали, что всякий успех христианства будет в ущерб целости государства, что всякие попытки христиан к усилению и распространению своего учения будут гибелью для государства и что, наконец, разве можно терпеть, чтобы учение, последователи которого прибегают к таким средствам, как посягательство на драгоценную жизнь священной особы возлюбленного монарха, чтобы такое безнравственное учение дозволялось проповедовать безбоязненно и безнаказанно?

Некоторые указывали при этом еще и на то, что богатства, накопленные христианской общиной в Никомидии, легко могут послужить христианским жрецам для возбуждения восстания в городе и для найма убийц императора, если только это последнее злодеяние не совершит собственнолично какой-либо из фанатичных поклонников Христа. Эти и подобные им слухи успели возмутить, ожесточить и, наконец, привести в ужас несчастного Максимиана, и верховному жрецу было дано знать об успехе его проделки. Последний, не медля нимало, явился во дворец и как бы случайно стал опять говорить о зловредности христианской веры, о лицемерии и двоедушии ее последователей, которые прикидываются только набожными и думающими о Царствии Небесном, а на самом деле все помыслы свои направляют к тому, чтобы разрушить империю, свергнуть с престола Максимиана и, если возможно, умертвить его, а на развалинах монархии основать свое собственное коммунистическое государство, одну колоссально-гигантскую общину людей, где бы не было ни императора, ни вельмож, ни правителей, ни войск, но где бы народ управлялся сам собой, по собственной своей воле.

Рассуждая на этот раз, по-видимому, спокойно и равнодушно, великий жрец превосходно успел в своих намерениях. Известно, что даже самый маленький и незначительный человек, и тот готов решиться на крайность, если дело повернется настолько серьезно, что станет грозить его жизни, здоровью или достатку. Если же при этом человек занимает какой-либо служебный или общественный пост, то опасения его делаются еще понятнее: он, как утопающий за соломинку, хватается за всякое средство, лишь бы только удержать в своих руках ту власть, которой он в настоящее время обладает.

Что же мы скажем о том человеке, который обладает такой властью, выше которой уже нет на земле?

О, разумеется, он употребит все свои силы на то, чтобы удержаться на престоле, он все сломит и свергнет на своем пути к славе и могуществу, он все принесет в жертву своиму идолу – своему «я».

Так точно и Максимиан.

Услышав от верховного жреца об опасности, угрожающей как его трону, так и лично ему, он стал часто совещаться с ним о мерах, ведущих к охранению его жизни и власти и, наконец, так сильно подпал под влияние этого человека, что дня не мог обойтись без него.

А великий жрец, со своей стороны, весьма хорошо этим воспользовался.

Между тем во дворце государя совещания шли одно за другим, но решений еще не последовало и мер никаких не принималось. Максимиан, видимо, терял голову и не знал, что ему делать, за что ухватиться. Он часто советовался со своим другом, стариком Диоклетианом (тогда в Никомидии было два государя и оба с одинаковой императорской властью – Диоклетиан31 и Максимиан), что ему делать, но старый друг успокаивал его только тем, что советовал выжидать время и присмотреться к обстоятельствам, полагая, что эти последние повернутся благоприятнее для дел империи, нежели для христиан. На самом же деле, Диоклетиан сам выжидал время, стараясь захватить власть в свои руки, чтобы править империей единолично, не делясь ни с кем ни почестями сана, ни богатствами.

Но положение Максимиана поистине стало невыносимым. Все мысли его настроились так, что он видел повсюду только зло, коварство, низкие и преступные замыслы. Он почти сходил с ума, наяву и во сне представляя себе самые страшные и мрачные картины: то ему казалось, что христиане уже врываются к нему во дворец, то он воображал, что уже свергнут с престола и заключен в сырую, тесную и смрадную темницу, и что враги приходят к нему, чтобы мучить, терзать и пытать его, а потом ведут на казнь, позорную и бесславную.

И все это – и думы, и видения, – повергало его в такой сильный страх, что часто ночью он вскакивал со своего роскошного ложа, весь в поту и, трясясь, выбегал в сад, чтобы освежиться ночной влажностью, после чего уже боялся вновь засыпать.

Несчастный человек! Он страшился потерять власть и вскоре лишился ее. Он с ужасом думал о своей смерти, а после все равно сам прибегнул к ней32.

Как бы то ни было, но Максимиан все-таки много думал о своем положении, рассуждал о различии вер: христианской и языческой, а так как Бог не отказал ему в здравом смысле, то он скоро и приходил к заключению, что христианство отнюдь не может быть враждебно и опасно его императорской власти, так как оно не идет войной против существующего порядка, а, скорее, действует увещеванием. Придя к такому выводу, Максимиан успокаивался, развлекался и даже бывал весел, у него являлся аппетит, он с удовольствием ел и мирно спал.

Но все это продолжалось лишь весьма короткое время, только до первого прихода языческого первосвященника, который новыми измышлениями запугивал робкое и податливое сердце императора и снова ввергал его в то тягостное состояние, из которого ему стоило стольких трудов выйти.

Дела, однако, не могли оставаться в таком положении. Несколько совещаний прошло даром, Максимиан почти не принимал в них участие. Это давало право многим высказывать свои мысли, не вполне согласные с мнением большинства. Пользуясь молчанием или уклончивыми ответами императора, совещавшиеся вели шумные и оживленные прения. Каждый старался привлечь на свою сторону Максимиана и доказать ему, что вот его-то мнение и есть настоящая, искомая истина. Между ними были и такие сановники, которые безбоязнено и мужественно, лицом к лицу, высказывали императору свои мнения, хотя эти мнения не могли нравиться большинству, да, вероятно, расходились и со взглядами самого Максимиана, настроенного совершенно иначе.

Император в одно из заседаний совета и постарался доказать им это в длинной и резкой речи, прямо обращенной к ним. Друзья христианства поневоле должны были замолчать, а враги торжествовали победу и строили козни против этих благородных людей. Черные тучи собирались над их голосами, и они уже видели, как постепенно падало, а наконец, и вовсе пало их влияние, и они находятся в опале, но они держали себя так же независимо и неустрашимо и так же безбоязненно и открыто высказывали свои мнения, как будто с ними не произошло ничего особенного. Эти немногие благородные люди были из не христиан – претороначальник Адриан, а из христиан – весьма близкие к императору люди – Дорофей и Горгоний.

Глава VI

Между тем в государстве происходили важные мероприятия. Изо всех концов империи присылались списки христиан с означением, кто состоит из них на государственной службе и в каком именно звании и чине. Прежде всего, конечно, был доставлен список христиан, проживающих в Никомидии, и оба государя пришли в ужас, увидя, что все, что было лучшего в государстве, все, что окружало их престол, все это оказывалось на стороне христианства. Весь цвет войска, дипломатический корпус, правители городов и целых областей, генералитет, военные трибуны и прочие, – все были христиане. Наконец, свита, прислуга и самые близкие к императорам люди во дворце, те, на кого так особенно они надеялись и кому в минуты откровенности поверяли государственные и личные тайны, и те были христиане, и те были, значит, на стороне врагов империи и императоров.

И Диоклетиан, и Максимиан были настолько сильно поражены сделанным ими открытием, что долго не могли прийти в себя и только в недоумении спрашивали друг друга, что им теперь делать и что предпринять?

По теории великого жреца выходило, что христиане, все, от первого и до последнего, должны быть истреблены, но, очевидно, и сам великий жрец был введен в заблуждение, думая, что христианство исповедуется сравнительно небольшим и притом непривилегированным кружком людей. Великий жрец, вероятно, окончательно растерялся бы, если бы увидел список лиц, исповедующих христианство! Здесь были самые громкие и великие во всей империи имена, то были люди, известные знатностью и древностью своего происхождения, или из новых, прославившиеся своими победами над внешними врагами империи и государственною мудростью во внутренних делах ее.

Вопрос был в высшей степени затруднителен.

С одной стороны, малодушие и ненависть нашептывали гонение и всеобщее избиение последователей и чтителей ослиной головы33, а с другой стороны, государственная мудрость и простой практический здравый смысл советовали императорам не подниматься на напрасную борьбу, не слушать голоса заинтересованного лично в этом деле корыстолюбивого и славолюбивого верховного жреца и не подвергать опасности существование самой империи, которая уже и без того шаталась на своих основаниях, и если еще держалась, то исключительно лишь благодаря стараниям тех именно лиц, против которых и воздвигалась теперь буря. В числе многих клевет, к которым прибегали враги христианства, лжесвидетельствуя против христиан, была придумана и нелепая, кощунственная сказка, будто бы последователи Распятого Бога поклоняются ослиной голове.

Много раз совещались между собою оба императора, но все еще не могли прийти к соглашению, что им начать делать? Им странно дико казалось поднять гонение на тех людей, которые не только не разрушают общественный строй и порядок, но еще сами поддерживают его и старательно заботятся о процветании империи и ограждают императорскую власть. Но запавшее в души обоих императоров семя злобы, ненависти, страха и сомнений нашло для себя благодарную почву и не замедлило пустить в ней ростки.

Злоба и безотчетная ненависть против христиан росла в них не по дням, а по часам. К этому примешивался еще низкий и постыдный, почти животный страх за свою жизнь и за свое благополучие. Страх видеть всюду шпиона, изменника или наемного злодея заставил императоров замкнуться в самих себя. Они боялись с кем-либо советоваться, не знали, в ком найти точку опоры и доверенное лицо. Кто им остался верен? Никто, решительно никто. Они отовсюду окружены врагами и извергами, и это несчастное предубеждение заставляло их скрывать свой низкий страх перед людьми близкими, перед своими приближенными, даже, наконец, перед Советом.

В таком жалком состоянии находились оба императора. Только в беседе друг с другом они отводили свои души, только тогда они чувствовали себя бодрее и сильнее. Несчастные! Они даже были лишены общества живых людей, общества себе подобных, они добровольно ушли от света и сами себя заперли в тесную тюрьму взаимного общения друг с другом. Только оставаясь наедине, они чувствовали себя спокойнее. А там, за пределами их жилья, нескольких душных комнат, избранных ими для своего пребывания, грозно бушевал и ярился темный мир людской, все помыслы которого исключительно были направлены к одной только цели: унизить и растоптать их роскошную диадему34, лишить их власти, почестей, славы и жизни.