Одиннадцатый цикл

Мы с Далилой какое-то время шли молча вдоль границы семейных владений: я впереди, она – за мной.

Назвать хозяйство обширным язык не поворачивался, но шесть ртов оно вполне способно прокормить.

У них было поле под кукурузу, курятник с несушками, в хлеву – дойные козы. Я не лез девочке в душу, вверив ей право определять русло беседы. Понемногу справлялся о хозяйстве, о семье, об обязанностях, не упоминая друзей даже вскользь. Она отвечала односложно, под нос. В основном мне только и удалось выудить, что имена ее братьев.

Я подвел Далилу познакомиться с моим преданным верховым. Громада Зефир пугал бедняжку, но было видно, она хочет приблизиться. Я расстегнул переметную сумку и достал морковку.

– Держи.

Девочка несмело взяла ее и с моей поддержкой поднесла угощение к его морде.

Зефир – свирепый и беспощадный в кипени битвы, валящий с ног любого воина, которому не под силу обуздать ветра, – встречал за годы немало детей. Ему хватало ума отличить, когда к нему тянут лакомство, а когда – копье.

Вид жующего Зефира умилил нас обоих. Я не упустил шанса взять девочку за руку.

– Не бойся, не укусит, – ободрил я. Зефир и вправду бережно доел морковку и даже не прикусил руки, а наоборот, что поразительно, лизнул ее. – Смотри-ка, ты ему понравилась. Зефир мало кому доверяет.

Она повеселела, даже посмеялась; на лице впервые расцвела улыбка.

Мы присели за конюшней поодаль от дома, что еще больше ее расположило.

– Что случилось той ночью? – в конце концов спросил я.

Далила, смелая Далила кивнула: надо рассказать – значит, надо. Она собралась и заговорила.

Тем вечером их пятерка пошла в Рощу грез, чтобы помочь Дейлу разбудить вдохновение. Если бы не плачевный исход, я бы даже посмеялся.

– Это я предложила… Из-за меня Перри… – Печальную фразу обрубил спазм в горле. Как тихо бедняжка произнесла его имя – голосом тоньше тончайшего стеклышка.

Далила зачесала волосы за ухо, являя спрятанный лазурчик – тот уже слегка зачах.

Сердце тотчас ухнуло в бездонную пропасть, и меня пронзило нестерпимой болью.

– Ты его… – Как лучше сказать? Любила? Они ведь так юны… Хотя подчас детей обручают еще раньше.

Между нами повисло молчание. Как я только мог не отрядить в Рощу дозор?!

Далила встрепенулась.

– Ой, а как там акар?

Что-что? Бедняжка, верно, оговорилась. Не может ведь она печься о своем убийце!

Я не сразу сообразил, что речь идет о Хроме, – и это удивляло еще больше.

– С ним все хорошо, – с улыбкой сообщил я благую весть. – Его зовут Хрома.

Далила крутила пальцами.

– Я волновалась. Увидела его тогда в лесу и… закричала. Так испугалась, но он потом нас спас.

– Он рад, что вы целы.

Далила кивнула.

– А друзья как?

– Отделались синяками и царапинами, кроме, конечно, Джеремии. Но он поправляется. Жить будет.

Только уже не сможет нормально ходить. Я нарочно об этом умолчал.

– Нам уже, наверное, не разрешат видеться, – мрачно заключила она.

– Зато он жив – вот что главное. Благодаря тебе.

Далила шмыгнула носом, не зная, чем занять руки. Ее мучила совесть. Я похлопал ее по спине. Не умею все-таки с детьми обращаться.

– Перри погиб из-за меня. – Ее голос надломился, слезы безудержно хлынули. Тихие всхлипы поминутно нарастали.

– Зато ты спасла Джеремию. – Я заглянул ей в глаза. – Нет, спасла всех. – Брови у меня сами хмуро сдвинулись, лицо посерьезнело. – Далила, я приехал не просто расспросить о ночи. Нора сообщила, что именно ты сделала. – Лучше, сообразил я, не говорить больше, чем требует положение. – О твоем даре никому не следует знать.

«Зачем ты с ними нянчишься?» – опять зазвучало в ушах.

Далила, смахнув слезы, понимающе кивнула.

– Отец недавно увидел, как я исцеляю Фредерику порез, и ударил меня.

Я проглотил возмущение.

– Он боится, и не зря. Если кто-нибудь узнает, тебя ждет ссылка или даже смерть.

– Я ведьма? – уныло произнесла она.

– Ты юная, отважная и любящая девочка. Ты Далила. Вот кого я вижу перед собой.

Наградой мне была ее улыбка.

– Можно совет? – добавил я.

Она нерешительно кивнула. Я вынул цветок из-за уха.

– Засуши его в книге. Да, Перри не стало, но пусть хотя бы память о нем живет.

* * *

Вскоре Далила успокоилась, и мы вернулись в дом.

– Спасибо, спасибо! – ликовал Роберт. – Знали бы вы, как ваш приезд нас осчастливил! – По всему кажется, отец семейства втайне дал волю рыданиям: улыбка ярко лучилась, а вот держался он изнуренно.

Тут меня снизу дернули. Как оказалось, юный Бен.

– А у вас перья настоящие? – Он показал пальцем мне на голову.

– Бен! – ужаснулась мать Мириам и вместе с Робертом побелела от ужаса.

Я посмеялся.

– Полно, не страшно. – Нагнувшись, я стиснул зубы и вырвал одно перо. В макушке больно кольнуло. Теперь там день поболит и будет зудеть, еще день – неприятно свербеть, и на месте одного пера отрастут несколько.

– Держи, – дал я его Бену. Мальчик так просиял, будто обрел редчайшую в мире драгоценность. – На удачу. Смотри не потеряй.

Бен кивнул, хотя уже ничего, кроме пера, не замечал. Он засеменил к родителям, которые вполголоса его любя пожурили.

– Мне пора в путь. – Я оседлал Зефира. Ему явно не терпелось оставить позади местные ароматы.

Предстояло самое трудное. Отчасти успокаивало, что родители Перри столь благоразумны, – однако над ними беспросветной тучей висела скорбь.

Глава шестнадцатая

Далила

В каждой душе искусство находит свой отклик – и тем он сильнее, чем душа тоньше. Покорить возможно даже дикаря – например, собрав аудиторию. При виде глубоко очарованного соседа даже самая непросвещенная личность преисполнится чувств.

– Высшее учение Муз. Голанад Рикс

На следующий день после приезда генерала Эрефиэля хоронили Перри.

Я надела темно-синее, в тон моей тоске, платье. Оно стало теснее. В последний раз я надевала его на дедушкины похороны.

Жизнь отчасти текла мимо меня. Слабо помню, как мама гонялась за Беном. Он ни на секунду не расставался с генеральским подарком – даже в постели. Вчера ночью, пока горел ночник, я все наблюдала, как брат засыпает с зажатым в руке пером.

Разговор с Эрефиэлем подарил мне некоторое умиротворение. Он не поучал по-маминому, не поддался папиной незрелой вспыльчивости. Честный и открытый, он скорбел вместе со мной, не принижая чувств, не насмехаясь. Все-таки родителям порой не всегда можно открыться.

Мимо пролетел Бен, а за ним – мама. У нее вот-вот жилка на виске лопнет. Я помогла поймать брата и одеть перед церемонией – он поканючил, но в конце концов сдался.

Из ночи в ночь меня теперь мучили кошмары. Не загадочные, как видение в Роще, нет, – мне являлся Перри. Его любовь изводила меня, точно неприкаянный дух. Вновь блистали изумрудные глаза на дне колодца, из которого он выкарабкивался, прежде неутомимый и жизнерадостный, а ныне – изъеденный червями.

Он смотрел на меня – уверенно, нежно, с улыбкой. Смотрел в бездыханном трупно-синем обличье, остекленевшими глазами. Обнажалось мясо, и вот образ моего любимого сменялся кашей из костей и жил, а где-то раскатисто хохотал незримый акар.

Прозвучит избито, но в ту ночь вместе с Перри и во мне что-то умерло. Частичка души навеки сгинула в Роще грез.

Не было сил отвечать на выпады Фредерика и, что уж там, даже просто сердиться. Я два дня не вылезала из кровати. По счастью, родители держались отстраненно и не допытывались – лишь один раз проявили настойчивость, когда я отказалась от еды.

Голод бледен, неслышим на фоне жгучей скорби. Эрефиэль ощутимо ее развеял, но только на мгновение, а затем грозовые своды вновь сомкнулись.

* * *

Лишь на похоронах я сообразила, что не видела ребят с той ночи. Фредерик остался с Томом: малыш мог помешать церемонии. Сам день навевал грусть. Низкие серые тучи сулили скорый дождь – а ведь мы собрались на воздухе.

В сторонке стояли Бэк с Дейлом. Последний приветливо заулыбался мне и подозвал на стул подле себя. Я направилась к друзьям; мать с отцом меня не остановили. Джеремии я нигде не видела, что было вполне понятно, но легче от этого не становилось.

У самого края стояла Нора в наряде темных, намешанных вразнобой тоскливых оттенков. Никакой гармонии. Юбка вообще была почти темно-бордового цвета вместо положенного синего. У нее что, нет траурной одежды? По-видимому, она одевалась на скорую руку. Вокруг толпились родные и близкие Перри, и у всех лица были то омрачены суровой скорбью, то увлажнены слезами.

Я посмотрела вперед, на закрытый вопреки обычаю гроб. Сразу вспомнилось почему, и в горле вспух комок. Только бы не зарыдать!

У отца Перри было вытянутое, со щетиной, лицо и залысины, из-за которых короткие курчавые волосы сходились на макушке стрелкой. Мать держалась стоически, хотя по красным щекам катились слезы.

Дейл тронул меня за плечо и показал на какого-то мужчину в толпе. Тут я заметила его футляр и вышитую филигрань на лазурном жилете поверх рубахи. Изысканный и располагающий наряд.

– Это Максин! – Он так упоенно улыбнулся, будто что-то празднует, а не друга хоронит. Но нашего юного барда можно понять: все, что связано с музыкой и академией Вдохновенных, повергало его в восторг. Такое рвение вызывало зависть.

– Он известный лютнист! Говорят, получил уже четвертую Струну и метит в Музы! – выпаливал Дейл. – Сколько же родители Перри за него отдали?.. – Он на миг сильно наморщил лоб, прикидывая сумму.

Тут его зычно шлепнули по затылку.

Я повернулась и увидела за ним Галливакса, отца.

– Постыдился бы! – шикнул он.

– Да, отец. – Сын понурил голову.

Вскоре церемония началась. К гробу вышел облаченный в черное жрец самой заурядной церковной наружности. Лысый. На рябом лице – длинный нос крючком. Брюхо натягивает рясу, округляя силуэт. Ему лет пятьдесят. Он даже говорил шаблонно. В руках у него была Каселуда в кожаном переплете – символ могущества высших сил.

– Я благодарю всех, кто пришел проститься с юношей, чья жизнь безвременно оборвалась.

Бэк рядом шмыгал носом – от холода, подумала я, но нет: он искренне прослезился по другу. Каково же тогда родным, друзьям семьи? Дейл тоже не поднимал головы, но трудно сказать, то ли от отцовского упрека, то ли от глубокой печали, которую я лишь сейчас заметила.

– …До первого цикла человек купался в щедрости Верховного Владыки. Жизнь наша длилась вечно и исполнена была безграничной благодати. Но заронили мы в сердца свои семена глупости, и взошли они колосьями зла, порождая самодуров и мучителей, кои угнетали обездоленных. И сотворил наш властелин первого ангела и стража вечности, Великого Архонта, а с ним водворил Завет времени. Мы, не оделенные кровью Владык, подчиняемся Завету и обречены сгинуть, поскольку дни наши конечны. И все же даже после того, как королевство Эстрия восстало против Творца и похитило око Верховного Владыки, он проявил милость к смертному роду.

Пламенная речь повергала присутствующих в благоговение перед могуществом Владык. Монах вскинул палец и театрально выдержал паузу.

– Один. Один месяц добавляется к году после каждого цикла. Один месяц для смертных, чтобы вымолить у нашего господина, создателя, прощение и стать ближе к утраченной вечной жизни. – Он обратил лицо к гробу. – Перри Немиас почил, и пусть кончина эта послужит напоминанием о нашем грехе. Грехе, из-за которого его не стало так рано. Восславим же Владык, посвятим себя служению им, дабы возвратилась пора благодати и не обрывались более столь юные жизни.

Я взглянула на отца. Он не кивал, одобрения не выказывал, а лишь опустил голову и сцепил руки перед собой. Мама тоже силилась выдержать траур, но мешал Бен, поминутно теребя ее за подол.

Когда жрец кончил, его сменил у гроба лютнист, в котором Дейл признал Максина. Он ловко отщелкнул изящный футляр и извлек на свет безупречную лютню.

Жрец наблюдал равнодушно.

Мать рассказывала, что обычай петь на похоронах пошел от церкви Зрящих. В память об усопшем сочиняют песнь – в идеале столь звучную, столь проникновенную, столь одухотворенную, что навеки запечатлеет прошлый образ человека в настоящем. Иные музыканты так искусно вплетают память о нем в свою музыку, что те струятся в унисон – и чем талантливее Вдохновенный, тем глубже в душу проникает песнь.

Я смотрела на небо, а небо – на меня. Мир полинял под его хмарью, померк, точно старый мазок на холсте. Тучи набухли дождем.

Запела лютня Максина, и тут же чья-то незримая любящая рука покрыла мир подлинными красками – не разгоняя прискорбия, не пытаясь развеселить, будто мы на празднике.

Мелодия бережно, без прикрас писала картину траура. Аккорды дрожали так, словно лютня сама оплакивала покойного.

Цветы в горшках оттенило в цвет осенней тоске голубым, густыми полосами легла на мир чернота из бездонного омута нашей печали, каждую слезинку прорисовало в мелочах, сделало стократ заметнее. Я чувствовала, как воет промозглый ветер. Скорбит наравне с нами. Чувствовала, как колышется трава. Чувствовала, как в гармоничном ритме пульсирует наша боль.

Так вот кто такие Вдохновенные…

Я нежила захлестнувший меня мрак, упивалась им. Ловила каждую ноту, каждый полутон, растворяясь в их потоке. Меня как будто несло кубарем по заросшему цветами косогору, несло к обрыву и к жадной пучине волн под ним.

Слезы взяли надо мной верх. Сердце саднило. Я охотно отдалась во власть этой муки, поскольку заслужила ее. Страдай, твердила себе, страдай!

Как все-таки закаменело мое сердце – настолько, что я лелею нестерпимую боль, которая мечется в душе, разрывая на себе трущие цепи.

Лютня, ее мелодия меня поработили, связали узами со всеми вокруг, удесятеряя скорбь и нагнетая стук сердца в такт музыке, пока ее тихая бесцветная боль не стала чем-то желанным.

Я чувствовала, как друзья и семья Перри горюют. Горевала и сама, выплакивая всю боль, которую сменяло чувство избавления. Много кто дал волю рыданиям. А когда лютня умолкла, я поняла, что мои оковы спали.

Над похоронами сгустилась тишина – непроницаемое безмолвие, славящее талант Максина красноречивее аплодисментов.

И в этот миг, миг неизъяснимого молчания, само небо как будто прослезилось: тучи пролились дождем, бесцветный шелест которого заглушил мои измученные мысли.

Лишь теперь шестеро мужчин взялись за веревки и синхронно опустили гроб в могилу. Мой Перри, любимый Перри уходил под землю. Натруженные руки фут за футом скармливали веревку тьме. Я зажмурилась. Хоть бы помнить его всегда, хоть бы после смерти он не стал забвенным. Я боялась не вспомнить Перри даже сильнее, чем самой истлеть в вечности без следа.

Глава семнадцатая

Хрома

Нельзя не воздать должное могуществу первого из драконов. Считается, что Золас был не меньше черного утеса и после гибели его труп возвышался над Минитрией настоящей горой. Из его зубов и чешуи Кузнец создавал артефакты гнева – что ныне, увы, невозможно, коль скоро труп Золаса поглощен Хааром.

– «Итоги тысячелетней эры Четвертого цикла». Схоласт Эннай

Я вернулся к своим на заре. Мягкая прохлада бодрила тело. Шел я с пустыми руками: мне пообещали, что еду маме принесут.

Еще был свеж в памяти каземат, его сырые и мозглые объятия кромешного мрака. Кап, кап, кап – мерной пульсацией стучали капли. Я уже проникся неким смирением, свойственным моим лагерным сородичам, – и тут меня явился вызволить нефилим.

Мысли смешались в кучу. Что я скажу Недалье? А Колоту? Сиэмени и Трем рассказали им, где я был? Как мама, испугалась? Кто вообще обо мне в курсе?

Я ходил туда-сюда у ворот, и вдруг передо мной вырос взъерошенный Джаспер. Одевался явно второпях. Отчитает? Нет, непохоже. Было видно: он взволнован, ищет, как подступиться.

– Хрома.

– Джаспер.

Помолчали. Он подбирал слова.

– Слышал тут, что ты сделал. – Он хлопнул меня по плечу, не глядя в глаза.

– Спасибо…

А что еще сказать?

– Знаю, мы в страже не особо добродушны, а я подавно, но один из спасенных ребятишек – мой племянник… Убежал ты, понятно, зря, но если б нет, чем бы все кончилось?

Я тупо смотрел на него, не находясь с ответом. Суровый, небритый Джаспер всегда выглядел так, словно недоспал час-другой. Тело и лицо были длинные, но отнюдь не безобразные.

Он вновь хлопнул меня по плечу, как бы пытаясь показать, что держится непринужденно, но это только усугубило неловкость.

Ураган мыслей в голове все нарастал.

– Брось, Джаспер. Любой бы бросился на помощь.

Я и правда не возносил себя, пусть моим словам недостало искренности.

Джаспер сдержал смешок.

– Нет. Нет, Хрома. В том-то и дело, что акар и пальцем не пошевелил бы…

Я стиснул зубы. До него дошло, что он ляпнул. Стражник попятился и чуть не опрокинулся.

– Что ж это я. Прости, вырвалось…

– Призывники есть? – перебил я. Помню, как тем роковым вечером мама тоже ушла из лагеря, но никакой шумихи по этому поводу не чувствовалось. Неужели ее призвали в войско?

Ужас в глазах Джаспера сменился растерянностью.

– В смысле?

– Да так, – отмахнулся я и зашагал прочь.

* * *

Лагерь, думал я, встретит меня мирной полудремой, а встретил россыпью клыкастых улыбок. Все, улюлюкая, хлынули мне навстречу. Был даже Йута. Он похлопал меня по спине. Маму я заметил в последний миг и тут же приготовился получить удар, а она лишь – я не поверил – сжала меня в крепких объятьях. Клацнули украшения в ее волосах. Как я соскучился!

– Ты меня напугал, – заговорила она.

– Прости. Я цел.

Я прижал ее в ответ, пусть и не так крепко.

– Ты чем думал, а? – Она отстранила меня за плечи, чтобы я видел ее сердитую мину.

– Ничем.

Мама тотчас оттаяла. Вдруг она встала сбоку и вскинула мою руку.

– Мой сын – воин!

Все заликовали, выбрасывали в воздух кулаки.

Губы поневоле расползлись в улыбке. Тут я высмотрел в толпе лицо Недальи. Мы весьма стыдливо переглянулись, но меня это почти не покоробило.

В груди стало тесно. Я окинул всех взглядом, и душа скандировала в один голос с толпой:

– Баатар! Баатар! Баатар!

Земля тряслась от громоподобного топота. Подумать только, я – воин! Раньше это и в голову не приходило. Считалось, что рожденным в лагере не заслужить чести назваться воином, – а я заслужил.

Всего-то стоило убить сородича.

Я поймал еще чей-то знакомый взгляд – взгляд Колота. Общего восторга в его глазах не было.

И тут единогласный клич умолк: всех отвлекло что-то за моей спиной. Я резко обернулся. Люди толкали в нашу сторону повозки с такими горами яств, что хватит попотчевать целый воинский клан.

– По распоряжению генерала Эрефиэля, сына Белого Ястреба, сегодня ночью в акарском лагере объявляется праздник! – разнесся громкий голос Джаспера.

* * *

На моей памяти у нас ни разу не случалось таких торжеств. Впервые пили не пирин, а эль, и целыми бочонками. Матери смешали цветные мази и раскрасили детям лица. Часто акары по ту сторону лесов так пируют?

С моего возвращения минуло несколько часов. Все были заняты приготовлениями. Длинные столы ломились от еды, о которой мой народ знал лишь понаслышке. Взять хотя бы «торт» – так его обыденно называла стража. Главным ингредиентом самых вкусных лакомств был сахар, из-за которого от каждого кусочка нас встряхивало, как от разряда молнии.

Даже неудобно, что мы так пируем за счет Эрефиэля. Я же только маму просил накормить, а не весь лагерь!

На ум пришла Нора. Как, должно быть, она бы взвилась при виде того, сколько угощений переводят на акар… Я про себя зубоскалил.

Над столом передавали щедрые куски мяса, которого у нас сегодня было не меньше, чем грязи под ногами.

Жаль, я на этом празднике – лишь зритель. Рад за своих, но мне никак не разделить их восторженного упоения.

Я держался на границе сумрака. У костра плясали тени моих смеющихся сородичей – растянутые ожившие плюмажи черноты. Брызгали от углей искры, как бы силясь взмыть в небо звездами, но тут же растворяясь в ночи.

Стража все так же бдела по краям лагеря, однако теперь, что любопытно, не столько враждебно надзирала за нами, сколько нас охраняла. Солдаты, в сущности, не знали, что думать: да, дети спасены, но эта гульба вызывала у них двоякие чувства.

На меня с ухмылкой поглядывал Колот. Он отвернулся и сгорбился, стал похож на валун.

Тут ко мне подсел Йута. Гигант подбирал слова, надувая и сдувая могучую грудь. Я поежился: на миг перед глазами встал Йи’сура.

– Тебе уже лучше.

– Мне уже лучше, – подтвердил он. – Зукин рассказала, как вы с шаманкой меня лечили.

Я усмехнулся.

– Она, вообще-то, не шаманка, – поправил я в едкой, столь присущей подросткам манере и сорвал былинку, принялся расщеплять на длинные равные волокна.

– Ну, лекаршей. – В хриплом голосе скользнуло недовольство. Тут великан взволнованно, будто виновато, кашлянул. – Она цела?

– Почти, – кивнул я. – Отделалась синяками, тревожиться не о чем.

– Славно. – С его исполинских плеч груз упал. И больше, чем сейчас, Йута уже не обнажит чувств.

Я не отрывал от него взгляда. Мой наставник двигал челюстью по кругу, как бы меля что-то на зубах. Акары часто так делают при тяжких раздумьях.

Мы сидели в сторонке, довольствуясь клочками света, пока у костра все вволю нежились в его сиянии.

– Молодец, что спас ребятишек. – Он лениво махнул в сторону Рощи, скрытой где-то за хижинами и частоколом. – Чему-то я, видно, да научил. – И шутя пихнул меня в бок солидным локтем, добиваясь того, чтобы я растянул поджатые губы в улыбке.

Мы помолчали.

– Убитый назвался? – посерьезнел Йута.

– Йи’сура.

– Хорошо, – кивнул он. – Имя всегда стоит знать.

И вновь я молчу.

– Жалеешь, да? – наконец спросил он.

– Я и сам не знаю. – Мысли суматошно толкались в голове. – Чему радоваться? Тому, что спас людей ценой одного из наших?

– Он не наш, – мотнул головой Йута и широко обвел рукой лагерь, подчеркивая глубину слов. – Вот наши, Хрома. Все, с кем ты с рождения неразлучен.

Я думал о далеких горах, о родине, которой не знал. О наследии, которого лишен.

– Ты скучаешь по родным землям? Вернуться хочешь?

– Еще бы, это ведь дом! День ото дня мечтаю… но не вернусь. Мне там не рады. Пути назад нет, так что нельзя цепляться за прошлое.

– Как там жилось?

Он усмехнулся.

– Свободно. – Одно слово, короткий ответ, а как он окрылил исполина. – Вольные просторы, еды в достатке. Своя жизнь, свои тяготы – а если жизнь проста, тяготы просты не всегда… Но было чудесно. – Он поморщился. Лицо стало точно обветренный камень. – А потом все изменилось. Хаар день и ночь поглощал наши земли, лес превратился в непроходимые заросли. Дичи на всех не хватало. Лес как будто мучился от голода и пожирал сам себя. – Он покачал головой. – Тяжко пришлось.

– И тогда отец объединил племена, – додумал я вслух, но Йута, видимо, услышал в моей фразе вопрос.

– Мукто раздул пожар, – помолчав, угрюмо кивнул он. – Поднял собратьев на войну с Владыками. Сплотил кланы. Мы же выбрали свой путь.

– Но ты же воин, Йута. Такой жизни ты хотел?

Он не то усмехнулся, не то рыкнул – не в отпор мне, а скорее из-за самого вопроса.

– А воин – он кто, Хрома?

Я задумался. Ответ напрашивался сам.

– Кто воюет.

– Это только с внешней стороны. Воюет с кем? Воин ли я, если зарублю вон их? – Он украдкой показал на стражников. – А если вырежу на корню весь Вороний город? Убью беззащитных матерей, заколю детишек?

Пока было не вполне ясно, куда он клонит, но тут согласиться нельзя.

– Нет.

Йута удовлетворенно кивнул. Бряцнули его косы. Он смочил губы, собираясь с мыслями.

– Воин – не мясник. Не просто льет кровь с секирой и щитом в руках. Воин ведом целью. Я сделал свой выбор и решил защищать родное племя, семью – этим и подпитываю воинский дух. Как видно, Йи’сура был доблестным акаром. По многим причинам. Вот только, считаю, убийство невинных детей не сделало бы ему чести.

Я уже хотел раскрыть, что мечтаю вернуться к нашему народу и воевать, но в этот миг он хлопнул меня лапищей по плечу и встал.

– Ты все сделал правильно. Знай: я тобой горжусь.

Так непривычно и на удивление приятно от него это услышать. Он вдруг указал в толпу.

– Иди-ка. Тебя кое-кто ждет.

Я проследил за его пальцем и увидел Недалью. Она, развернувшись, ушла от лучей костра за хибары.

* * *

Я направился к Недалье. Чем дальше уходил от праздника, тем сильнее стучало в груди.

Привыкшие к мраку глаза уловили в нем знакомый, столь милый сердцу силуэт.

– Недалья… – заговорил я, но она заткнула меня поцелуем. После него я мечтал лишь об одном: откинуться назад и смаковать ее прикосновения.

Она взглянула на меня с болью.