Добрая память

14. Разговор по душам

Осенью Ольга опять заглянула.Робко. Несмело. Слова передатьЕй Соня сочувствия не преминулаИ денег, как прежде, хотела той дать.«Нет, что ты, Сонечка! Я на работуУстроилась. Веришь ли? В школу глухих.Учителем. Я не доставлю заботыНахлебницей быть никому из своих.И так все рискуете. Как это, Соня,Всё удивительно: если б мне знать,Каких замечательных Бог в нашем домеЛюдей собрал! Право, таких не сыскать!Все верные, чистые. Все совершенноИскренне сразу спешат мне помочь,Как слышат про горе. Чекисты ж не дремлют:Сестру мужа взяли не так давно в ночь.Уже расстреляли… Я только узнала.Есть от кого. Тут мой муж ни при чём –Не по его она делу попала», –Ольга вздохнула о горе своем.Вздрогнула Соня. – «Да сколько ей было?!» –«За шестьдесят. Только не говори,Что приговором тебя удивила.Убивать стариков мастера в наши дни!Большого геройства не надо! Ах, Соня, –Заплакала Ольга, – не слушай моюБоль, слушай лучше сейчас про другое.Я думала, мужней родни не люблю.Добра я от них никогда не видала.О вдовстве узнала, тогда лишь пошлаК ним по своей воле – как бы молчала?Кто ближе всех жил, к тем скорее дошла.Александра Петровна дверь отворила –Сестра его. Я ей с порога: «Убит».Она в кухне чаем меня напоила:«Пей, Оля. Горячий». О брате молчит.Потом уже обе мы с ней разрыдались.«Брат, – говорит, – тебя очень любил».O давнем грехе я заплакала, каясь.Она мне: «Георгий тебе позабыл».Всей семьей знали! Прощались родными.В первых днях осени… в полночь… вошли.Мужу золовки моей предъявили,Что он верит в Бога! Вот ви́ны пошли!Александра Петровна: «Я тоже верю.Обоих берите». Был муж у нееБогатый купец из семьи староверов.Она – нашей церкви. Злодеям – одно:За всякую веру лишить жизни рады!У мужа золовки родня-то живетВ Париже давно. Пишет там мемуары.Уехали сразу – в семнадцатый год.Его в письмах звали с Россией расстаться.«Я не поеду», – сказала женаДавно еще. Вынужден был с ней остаться.Большая любовь у них, Соня, была…Их дочка пришла ко мне, всё рассказала.Она арест видела. Я для нее,Не для себя, про расстрел их узнала.Не знать, Соня, – пуще всего тяжело».Соня вздохнула. Потом догадалась: –«Ольга Ивановна, я б никогдаС чекистом, что мужа преда́л, не общалась!» –«Верю. Ты в принципах очень тверда.А я сама грешница…» – «Можно ль сравненье!» –«Соня, он мужа не предавал.Он не помог лишь, себе во спасенье! –Ольги лица был печален овал.Медленно, будто урок объясняла,Она говорила: – Жена у него,Две дочки… За что бы винить его стала?» –«Ему ведь… не нужно от вас ничего?» –«Нет, Сонечка, – Ольга в ответ рассмеялась. –Сколько мне лет! А жена молода…Дал мне свой адрес. Семья оказаласьЕго очень милой». – «Чекиста семья?!» –«Дома он муж и отец, успокойся.Он просто па́мятлив. Мне говорил,Что может помочь по любому вопросу,Но если уж кто-то в тюрьму угодил –Вызволять не рискует. Узнать ж – всегда можноО дальнейшей судьбе. По Москве. Ох, понятьБез личного опыта невозможно,Что значит безвестно родных потерять!Это такая боль! Помню, ходилаСловно в тумане, почти не спала…В уме лишь одно только: жив иль могила?Тут горькое знанье за радость сперва». –«А разве иначе никак не узнаютОб арестованных, люди, родных,Чем если знакомства у них вдруг бывают?» –«Узнать очень, Сонечка, трудно о них:Обычно боятся в родстве признаваться,Да и не всякий тотчас же смекнет,Куда за известьем ему обращаться.И правду ли скажут – вовек не поймет. –Слезы утёрла. – Скажи свои вести». –«Я жду ребенка, – спешила сказатьСоня второй после мужа известье. –Гриша велит только сына рожать.Кормит меня на убой. Он счастливый!» –«А ты?» – Соня молча взглянула в глазаПодруге. Ответа ждала терпеливоОльга; в словах торопить тут нельзя. –«Ольга Ивановна, даже не знаю.Неблагодарна я, верно, судьбе.Сами судите: сыта, не хвораю,Муж мой внимателен, нежен ко мне.Он добрый, он честный. Мы с ним не без крова.У нас растет Тоня – чудесная дочь.Под сердцем ношу я ребенка другогоИ верю, что Бог должен с сыном помочь.Но я… Я несчастна… Мне стыдно пред вами.Вы пережили такое… а яВас буду напрасно тревожить словами,В которых тоска без причины моя». –«Сонечка, в жизни всему есть причина.Скажи всё». – «А если не будет любитьГриша ребенка? Он так хочет сына!Вдруг будет дочь? Как же ей потом жить?» –«Полюбит. Успеет». – «Теперь без работыОсталась: муж просто заставил уйти,Сказав, что мне с пузом довольно заботы.Я поперек не посмела пойти –Уволилась». – «Это естественно, Соня,Что Гриша, узнав состоянье твое,Тебя бережет». – «Если завтра уволят,Посадят, убьют, покалечат его?!А живота-то еще и не видно –Срок маленький! Я бы работать могла.Потом бы в декрет ушла. Очень мне стыдноТого, что боюсь не за мужа ведь я!Сердцем-то мне всё равно, что с ним станет.Я, Ольга Ивановна, только о томИ думаю, как нас без хлеба оставитСмерть его». – «Полно тебе о дурном!Сонечка!» – Ольга Ивановна селаБлиже. Вздохнула тут Соня: – «НазвалГриша уж сына… Иначе б хотела,Да имя мне выбрать ни разу не дал». –«Отчего так?» – «Бог ведает. Очень упрямый.Спорить бессмысленно. Всё он одинРешает всегда. Я бы в спорах устала». –«А ты бери лаской. Мой – ласку любил…»Вновь Соня вздохнула: «Я так не умеюКак вы, должно быть». – «Ты ведь тоже жена.Что без любви выходила, не верю,Хотя не спросила тебя никогда». –«Почему нет?» – «Человек очень тонкийТы, Сонечка, – вряд ли смогла бы». – «ЛюбитьГришу хотела, идя, да вот толькоОбман над собой мне пришлось сотворить…Я, Ольга Ивановна, прежде любилаДругого…» – Историю первой любвиПодруге поведала, как оно было. –«Всё это давнишнее. Мужа люби». –«О, Гриша хороший, но я вспоминаюСвоего офицера. А вдруг он живой?Я ведь наверное смерти не знаю!Что было б, венчайся он тайно со мной?Я никогда не добуду ответа!» –«Вдруг бы счастливей, любимей была?Сонечка, что ты! Мираж ведь всё это!Раз ты не с ним, значит, вам не судьба.Я помню себя: тоже так рассуждалаВ юности: муж ведь носил на руках!А я героиней романа мечталаПобыть… О, роман удался бы! Жизнь – страх.Беды не накликай. У всех недостаткиЕсть». – «Когда любишь, то их забыватьВ покорности чувству, пожалуй, и сладко,А как нет любви, где терпения взять?Я крест свой несу. Гриша – муж перед Богом.Пусть даже невенчанный. Детям отец.И он… коммунист». – «Ну, а что в том такого?Разве един коммунист и подлец?Многие очень теперь коммунисты.Из благородных есть даже – тем житьОчень уж хочется. Все, что ль, чекисты?И те не все сволочь! Я вправе судить». –«Спасибо вам… – Соня смущенно призналась,Переведя дух: – ИзнемоглаЯ, Ольга Ивановна, – мужа касалась,А на уме… что сказали тогда». –«Соня, я мужа убийц проклинаю.Причем здесь Григорий? Я даже о том,Были ль те в партии, твердо не знаю…» –«Убийцы… лишь те, от чьих рук умер он?А что в деревнях? Что в церквях? Власть безбожна!» –«А школы бесплатные? Людям жилье?Медицина? Во всем видеть зло невозможно!Мне, Соня, – честь в школе мое.Большие подвижники все педагоги!И что из того, если пользу творятС мыслью о партии, а не о Боге?Плоды их трудов за себя говорят.Есть и как я – те, что личным примеромПостигли беду… Соня, знаешь: глухих,Как и всех прочих, берут в пионеры!» –«Пользы я в этом не вижу для них…Какая вы …славная! Как говорите! –Воскликнула Соня чуть-чуть погодя. –Простите меня, умоляю, простите!» –«Мой муж ценил Гришу. Уж верно не зря.Знаешь, как совесть о мертвом-то мучит?Я скверной женой была. Пусть мой примерТебя беречь счастье скорее научит.Четвертого носишь – в уме ж офицер.Дала бы я дорого, чтоб погляделаТы, Сонечка, если он жив, на него.Небось, пулей к Грише б домой полетела!Вы – посторонние люди давно». –«А я вчера шла… мне в толпе показался». –«Господи, Соня! Что делать с тобой?Родишь – поумнеешь. И кто б догадался,Что бредишь за тридцать такой ерундой!Ты мне не верила? Раньше б сказала!Давно б вразумила тебя!» – Соня вдругНевольно всем телом своим задрожала.В лице у нее отразился испуг: –«Вам я не верю?! Подумать такое!Я… не привыкла души открывать.Клянусь, что ни в радости ближе, ни в гореНа всем белом свете мне вас не сыскать!» –Заплакала Соня. Не относилаОльга рыданья ее на себя. –«Поплачь, легче будет, – она говорила. –Люби мужа так, будто завтра вдова.Вдовой тяжко жить. Очень мне одиноко.Днем – еще ладно, а ночью ложусь,И память о муже терзает жестоко.Ужели не свижусь, не прикоснусь?Если б он жив был! За ним бы ходилаПусть даже калекой. Сережи женаВопросом недавно меня поразила:«Уже с моим мужем, небось, побыла?»Ревнует! Мне легче в петле удавиться!Это ж мой брат! Он на кухню идет,Когда я ложусь, потом тоже ложится.Один на диване. Свой взгляд бережет.А я бы нисколько его не стеснялась.Встает всегда первым. К жене ходит он,Жив, здоров – счастье! О чем заругалась?Сейчас развестись с ним робею – потом».В зеркало Ольга почти не глядела.Зачем теперь? Вдовья ее головаС последней их встречи весьма поседела,А всё же приметна осталась она.Одета была давно просто и бедно,Но пламень осенней ее красоты,Подернутый пеплом страдания, тлел в ней,Делая глубже и мягче черты.«Соня, прошу я, будь с Гришей нежнее.Кто знает судьбу?» Пришел Гриша домой,Когда Соня дверь за кумою своеюДавно затворила. Уставший, худой.(Уже на механика он отучился.Работал в две смены. Механик-шоферРаботник был нужный и очень ценился.)Жены встретил нежный и ласковый взор.Давно бы так! Соню любил он безумно.Хотела учиться – не отпустил:Читать-писать может, чего еще? УмнойИ так через меру жену находил.Пошла на работу, Григорий боялся,Что кто ей понравится вдруг. Детский садМестом работы опасным казался:Бывает, отцы туда ходят, глядят.Да и директор ведь тоже мужчина…Ее б и на улицу не отпускал,Когда б было можно. «Кума заходила…Хороший мой, Гришенька! Как ты устал!» –Сама подошла к нему, поцеловала.Гриша растаял – подобное с нейЗа годы их жизни нечасто бывало.Привык он прощать уже сдержанность ей,Невольную холодность. В мужа объятьяхБыла не без радости, как он судил,Но посторонний скорей наблюдатель…В ту ночь удивлен и растроган вдруг был.

15. Арест Матвея

Матвею печальные вести сказалаСоня, когда тот в Москву приезжалВскоре, и, слов ожидая, молчала.Но и Матвей напряженно молчал.Терялась уж дочь, что молчание значит,Когда произнес: «Я ведь знал!» – ОтошелК окну, чтоб не видела, как слезы прячет,И сил на другие слова не нашел.«Помнишь еще своего офицера? –Когда провожала, спросил. – Для тебяБыть лучшим отцом хотел, жизни примером.Не удалось? Уж прости ты меня». –«Папочка! – Слезы у Сони катились.С отцом, может быть, за всю жизнь в первый разОни в общем горе нежданно сроднились,Хоть горе не первое было сейчас. –Папа, прости меня… Я ведь любилаВсегда тебя. Пусть не как маму… ПоройНас сама жизнь, словно рок, разводила,Но ты мне всегда оставался родной. –Поцеловала отца в щеку нежно. –Я счастлива. Не в чем судьбу мне винить». –«Ох! Не на то были наши надежды,Чтобы людей неповинных губить!О справедливости, Соня, мечтали.О новом порядке, где всем по труду.Был и достаток бы… Мы проиграли,Хоть вроде и выиграли эту войну.Когда это вышло? На что я старался?..Меня братья-сестры тревожат твои,Да говорить я о том не решался…Со Степанидой не ладят они.Она виновата. Тут надо признаться:Большую ошибку вдовцом совершил,Послушал тоску когда, с нею связаться.Но и прогнать ее нет моих сил.Стеша не злая. Несчастная просто.Выкидыш был… Я не больно дитяХотел – живем бедно, а ей горе. БольшеНе будет детей – врач сказал, не шутя.Стеша, как только про это узнала(Ты мать – пойми), втрое больше бранитьБратьев-сестер твоих, Сонечка, стала.К тебе все просились, но где же им жить?» –«Устроятся, папа! Я ждать их всех буду», –Соня ответила. – «Грише скажи,Что доброты его я не забуду,Коль не обидит. Таких поищи!Свезло тебе, Сонечка. Нюра за мужаСкоро пойдет; вот вернется СтепанИз армии – он второй год уже служит,Поженятся. С Настей сложнее: изъян.Да и сама на парней не глядела». –«Легче отдам в Москве. Рада принять.Пусть все приезжают. И верно – не делоЗря молодым на селе пропадать!»Так и решили. И Ваня и СашаС радостным чувством собрались к сестре.Уехали быстро. Их сестры – не сразу:Нюра решила ждать свадьбы в селе.Совсем уж недолго осталось дождаться.А Настя и рада бы ехать была,Но стала в решении вдруг сомневаться,Поскольку… с лет детских была влюблена.Какой же он был, никому не известныйГерой ее грез? Ту загадку решитьМожно легко было: втайне невестойБрата Степанова чаяла быть.Борис был похож с виду очень на брата –Летами погодки и крови одной.(В округе их путали даже когда-то,Как близнецов.) Но разни́лись душой.Степан был смелее. Он Нюру открытоС детства невестой своей называл.Борис, меньший брат, любил Настеньку скрытно,Ее тайным чувствам в душе отвечал,Но ей не признался. Тут, может, и в НастеСамой было дело: как Нюра былаРаскованной, шедшей осознанно к счастью,Так Настя закрытой и гордой слыла.Борис робел. Настя ни словом, ни взглядомНе намекнула ни разу ему(Как он ей) о чувствах. Хотя жили рядом,Оба свою упустили судьбу.Оба не знали, что́ в сердце другого.Не торопилась в столицу: ждалаНастя. А вдруг? Вдруг он скажет ей слово:«Останься!». Но дома напрасно жила.Борис ушел в армию. С Настей простилсяС трудом, запинаясь: в душе понимал,Что зря о своем с нею чувстве таился.Втайне красавицей Настю считал.Наружно пускай грубовата собоюИ неуклюжей походки не скрыть,Она с гордо по́днятой головоюПо жизни себя научилась носить.Настя уехала. Быстро сыскалаСоня ей мужа: партийный, москвич,Цеха начальник, не беден был – знала,По имени-отчеству Нестор Ильич.«Быть холостым в тридцать лет несолидно, –Он рассуждал, – да и должность моя,Требует, чтобы жил честно, не стыдно.А на свиданья ходить… так когда?Времени нет!» Приглянулася НастяТо́тчас – столь скорого чувства не ждал.Сам подивившись, нешуточной страстьюС первой же встречи он к ней воспылал.Сердца смятенью ту понял повинной.Настеньку Нестор Ильич находилОчаровательной: скромной, невинной.А ноги? Ее на руках бы носил!Сразу посватался. «Если откажет,Софья Матвеевна, вы никомуБольше не сватайте. После “да” скажет.Я ее с первого взгляда люблю». –«Нестор Ильич, да что вы?!» – Но ответаЗря опасался – согласье дала.«Если Борис равнодушен, что ж, нетуМне права на счастье?» – судила она.Да и жених недурён показался:Надежный. С характером, правда, ее,Ставши ей мужем, не очень справлялся.Уж очень прямой, резкий нрав у нее.Настя что думала, то говорила.Сразу. В отца уродилась она(Как уже молвилось); красноречива.Женою не слишком уютной была.Зато чиста сердцем. Супруг, понимая,Что от правдивости лишней ееИ ссоры выходят порою, прощаяРезкость, влюблялся всё пуще в нее.Настенька очень хотела ребенка,Но не случалось. Супруг обожалНастю. Той не было замужем горько:Ничего не жалел для нее, наряжал.Ценила глубокое явное чувство(Муж ревновал не на шутку жену).Нельзя сказать, что в душе ее пустоБыло: весьма привязалась к нему.Со службы вернулся Степан. Вмиг женилсяНа Нюре. Уехал в Москву с ней. БорисИз армии к той поре не воротился,Оттого оба брата ареста спаслись.В ту пору по селам катились арестыПуще, чем в городе, даже. МатвейИдею колхозов воспринял, по чести,Лучшей из многих советских идей.Оно-то, конечно, имущества жалко,Особенно лошадь, но всех убеждалШедших в колхоз тяжело, из-под палки,Что Сталин к их благу колхозы создал.Землю делить – всё равно тяжко будетСоблюсти равенство: в селах живутС разными судьбами разные люди;Силушка есть, есть семья – наживут.Коли ж вдова аль кто силой слабее,Аль дети хворают, аль мало детей,Аль вовсе бездетные, – те всех скорееСкатятся в бедность. Колхозы верней!Все будут работать, и все будут сыты.Имущество общее. Люди в селеЛюбили Матвея, не то быть бы битым.Открытый и честный, тянул он к себе.К нему из округи крестьяне ходили,Чтоб их рассудил; с душой споры решал.Всегда помирясь от него уходили.Матвея недаром народ уважал.А сам он темнел лицом: слышалось частоОдин арестован, другой… Для купца,Хоть бывшего, ждал он такого несчастья,Но для крестьян не предвидел конца.Крестьяне ж! И крепких их брали, и нищих,А то средников: ну, корову у них,Лошадь да птицу какую отыщут,Утварь – и всё. В кулаки сразу их.Сколько таких по округе уж взяли!Достатком известен один ЖуравлевДа брат у Матрены – в колхоз всё отдали,А им всё одно пал ярлык кулаков.Брата Матрены пустили: с позором,Страх не тая, воротился в село.Как уж вернулся? Тут умер он скоро:Не били, но сердце его подвело.А Журавлева совсем, видно, взяли.Его ненавидели. Вместе с детьми,Каких на селе в эту пору сыскали(Кроме дочки – Тамары), в тюрьму увезли.Донос был. Его стало жалко МатвеюПуще других. Не что сват. Вспоминал,Как ночью на двор он пришел к Алексею,Как тот говорил с ним и как не преда́л.Хороший ведь был человек! Деловитый!Недаром дружили их семьи потом.В селе удивлялись тому неприкрыто,Хотя рассказал всё Матвей о былом.«Дружить с Журавлевым? Последнее дело!» –Считала молва. Об аресте узнав,Село, словно улей пчелиный, гудело,Радостью злобной страх первый поправ.«Ну, наконец-то! Теперь коммунистыУж не ошиблись! Они кулаки!» –Слышал Матвей. Раз вступился речисто:«Они работяги. А вы – дураки!» –«Родня твоя! Только за то защищаешь!От вражьего отпрыска внука небось(Дочь с месяц как отда́л) уже ожидаешь?» –Звучала в словах говорившего злость.«Когда внуков дать, жизнь сама разберется.Никто не указ тут, – Матвей отвечал. –А говорю что на сердце придется:Я на достаток чужой не серчал.И не завидовал. И о доносыНе замарал рук». Стекался народПослушать его на базарную площадь.При всех говорил Матвей. Важно ль, что́ ждет?Какой-то азарт охватил его даже –Сказать всё. Успеть. Ощущал он себяВновь агитатором: «Это не важно,Слыла ли богатой в округе семья.Все мы крестьяне, все мы трудились.И Журавлевы не меньше иных!Крестьяне друг с другом напрасно схватились.Один только враг у людей трудовых –Капиталисты заморские. ЭтоОни коммунизм уничтожат легко,Они подлецами ославят по свету,Коли в доносы уйдем глубоко.Мало ль уже мы людей потерялиВ гражданскую? Может быть, помните вы,За лучшую жизнь люди кровь проливали,За то, чтоб все стали правами равны?!А нынче? Позор!..» – Даже плюнуть хотелосьМатвею в запале. Себя удержал.Скоро в ответ на подобную смелостьАрест бела дня средь его ожидал.Кто-то донес. Ну, ему не впервыеБыть арестованным. О́бнял МатвейСтешу – и в путь. Чем аресты иные,Этот всех больше был сердцу страшней.С первой минуты серьезней казалсяБылых злоключений, спокойно хотя,Страх утаив свой, он с виду держался.Камера тесной и душной была.Много народу. Прилег где-то с краю.Быстро стемнело. Холодная ночь,Теменью долгой пугающе злая,Едва ль от боязни способна помочь.Проснулся с рассветом. Здесь люди иные,Чем в прошлой тюрьме (он невольно сравнил).Там были идейные и волевые –Случайных людей, понял, царь не садил.Они на что шли и за что понимали.А тут разношерстный собрался народ,Но в основном молодые крестьяне.Причину ареста редчайший поймет.Между собой разговор вели мало.Всем было страшно. Тюремщики злыПуще, чем царские, – как создавалаПрирода нарочно всех их для тюрьмы.Лица жестокие, бранные речи –Вот чего с роду Матвей не терпел.В войну относились по-человечьи.Жалеть политических всякий умел.Их при царе и отдельно сажалиОт уголовных, а нынче не так –С ворами, с убийцами вдруг уравняли.Почти не кормили, но это пустяк.Лишь к ночи допрос. Показалось Матвею,Когда в кабинет коридором вели,Что Журавлева признал Алексея.Потом догадался: нарочно свели.Кивнули друг другу. Избит тот был страшно…Вел дело их следователь молодой.В пользу работы своей верил страстно.Себя большевик в нем узнал пожилой.И он был таким – безоглядным, идейным…Начали с общих вопросов. Матвей,В свое красноречье отчаянно веря,Решил разговор вести с мысли своей.«Сынок, – перебил он допрос протокольный, –Ведь я не впервые в тюрьме-то сижу.Еще при царе был. За то мне и больно.Не думал я, что при своих угожу». –«Ты большевик?» – «Большевик и колхозник.И агитатор был». – «Что ж ты сейчасСмущаешь сельчан своих даром, негодник?За кулаков заступался не раз». –«Лишь раз говорил… В кулаки зачисляюКрестьян, кто всегда жил наемным трудом,А сам не работал. Таких презираю,Но нет их в окру́ге». – «А что Журавлев?» –«Всегда он трудился. Работники былиВ помощь, но как подросли сыновьяМеньши́е, так разу тех всех отпустили». –«Глава семьи – сват твой?» – «Да. Спас он меня…Я вам расскажу свою жизнь, обождите,Покуда закончу, а после со мнойВсё, что вам совесть позволит, творите.Мне слушатель нужен в час этот ночной». –«Ну, говори что ли». – Начал на совестьРассказывать громко Матвей. ЗаписатьСлушавший думал для дела, как повесть,Позволив Матвею судьбу рассказать.Да мало нашел в той, за что зацепиться:Перед глазами его большевик,Чистый, идейный (иным лишь стремиться!),Со слов доверительных быстро возник. –«Не лжешь?» – «Для чего? У любого спроситеВ окру́ге – всё правда. Все знают меня.Трудов своих жаль мне. Прошу вас, поймите:Лишняя кровь никому не нужна.На нас она ляжет – на партию. НадоЦаря было лишь, объективно, убитьИ самую власти верхушку. Отрада льНенужное зло без разбору творить?Многие партии не угрожали,Кого для острастки прибили. НародПартию любит – не зря воевали!Но долго ли муку такую снесет?» –«А духовенство? Дворяне? Что с ними…По-вашему? Надо ли их… убирать?» –«Я атеист. Рад, что церкви закрыли.Не вижу нужды никого убивать.Выслать». – «Ведь многих уже высылали!» –«Выслать их всех». – «А иных богачей?Купцов?» – «Пусть живут, коль свое уж отдали». –«Не превратятся ль они в палачей?» –«Без денег, без власти? Едва ли сумеют!Да и не все нашей крови хотят». –«А те, кто хотели б?» – «Уже не посмеют!» –«Вы сами служили купцу, говорят.Верно ли? Может быть, вас оболгали?» –«Служил, было дело, – стал голод в селе.Я и пошел». – «Отчего не сказали?» –«Зря бы в вину вы поставили мне.Я большевик, где бы ни был. Но, колиВы уж затронули… Если купецСтал служащим, правильно трогать его ли?Богач иль бедняк принимает конец?» –«Жаль?» – «Жаль… людей настоящих советских,Которые верят, что правду творят,А на себя берут лишние зверстваИ партию ими напрасно срамят.Это, сынок, войне только в угоду,Прошедшей гражданской». – «Причем здесь война?!» –«Много на ней побывало народу.Вот и живут будто длится она.Я мира хочу. Нужен мир». – «Воевали?» –«Нет. Не по возрасту. И не умел.Я агитатор». – «Жаль». – «Мне жаль едва ли!» –«И я воевать по годам не успел…» –«Вам лет двадцать пять есть?» – «Мне двадцать три года…» –«Семья?» – «Никого». – «Сирота?» – «Сирота.С голоду все…» – уточнил вдруг нетвердо. –Ступайте… Не то просидим до утра».Матвей пожалел его: парень хороший.Запутался. Сколько таких по стране?Еще страшней стало. «Кому из нас горше, –Подумал той ночью. – Ему или мне?»А утром родня была; в путь снарядилиТелеги – и в город. «Вы знали, когоВ контрреволюционных речах обвинили?Матвей же всю жизнь и радел за нее!» –«Радел, говорите?» – Матвея позвалиОпять на допрос. – «Я тебя отпущу, –Сказал тому следователь. – Едва лиТы враг, но в другой раз уже не прощу.Молчи – доживешь век… Арест сей не бывшимМожешь считать: все бумаги я сжегНа тебя». Милосердие в том проявившийПартийцам считал себя помнящим долгСтарым – за мир новый. Сердцу МатвеяО молчании были обидны слова.Но быстро кивнул, показать нрав робея.Простился. Без сна Степанида ждала.Вот и сбылись ее худшие страхи:Видела мужа арест своего.(Мужем считала.) Вошел в дом, к рубахеПрипала, слезами смочила ее.«Ужели тебя насовсем отпустили?» –«А как же? Конечно! Вступились свои». –«Бьют там, слыхала». – «Меня-то не били!Всё обошлось, обошлось. Не реви».В голос завыла. «Люблю тебя, Стеша», –Вдруг проронил. Жалко, что ли, сказать?Пусть и неправда, а бабу утешил.Чаял какую-то радость ей дать.

16. Дважды крещенная

Весной на побывку Борис возвратилсяИз армии. Настю увидеть хотел.Матвей отсоветовал – с ним поделился,Хотя за родных он Бориса жалел.«Зачем ты семью разбивать ее станешь?» –«Я только увидеть». – «Аль мало я жил,Чтоб мог ты солгать мне? Меня не обманешь.Ты счастье свое, Борис, сам упустил.Настя замужняя. Я до разводовСторонник не шибкий, а ты молодой,Другую найдешь. Отступить – благородно.Лезть в ее жизнь – вот поступок дурной.Адрес не дам тебе. И в память дружбыС отцом твоим лично тебя попрошу,Чтоб впредь не искал ее, – Насте не нужно.Развода я вам никогда не прощу».Вышел Борис от него со слезами…Просьбу он выполнил. Настя родитьНикак не могла. Ей детей доверялиСестры, но как этим горе избыть?Нюра и Соня родили по дочке.Расстроилась старшая было: ведь ейСын представлялся в мечтах уже точно,Судьба ж всегда чаяний женских сильней.Архипову – Женей назвали. Григорий,Глядя на крупную дочку свою(Недаром кормил он усиленно Соню!),Тотча́с полюбил до беспамятства ту.Была на Григория очень похожаИ так умилила тем душу его,Что никого он на свете дорожеСкоро не знал, забавляя ее.Соня на мужа глядела с улыбкой.«Всем детям своим имена загадалВ утробе я так, чтобы им без ошибки,Кто б ни случился, заранее дал.Родился бы мальчик – Евгений назвали.Дочка – Евгения. Ведь хорошо?»Вокруг все смекалку отца признавали.Детишек загадывал Гриша еще.Соня молчала. Одно огорченьеБыло ей – дочку Григорий креститьНаотрез запретил: «Для чего той крещенье?Сказкам поповским не будешь учить!Сама уж ходи, раз не можешь иначе,Но дочек не дам! Я давно коммунист,И дочери будут! О чем, Соня, плачешь?!»Больно ей было, что муж атеист.Дочку тайком, без него, окрестила.Год миновал. Чтоб на внучку взглянуть,Матрена меньшого сынка навестила.Понравилась Женя: «От матери – чуть.Не поздняковская – наша порода,Архиповых! Можно на лето свезуИз города пыльного я на природу?» –Матрена спросила. Мать скрыла слезу.Свекрови ей вслух поминать не хотелосьО дочери старшей, какой уберечьВ селе их не вышло. Григорий тут смелостьВзял согласиться: «Бери! О чем речь?»Вздрогнула Соня. Смолчала. «Ох, Гриша,Зачем ты?» – хотела спросить уж она,Но поняла, что доставить муж ищетМатери радость. Ведь мать-то одна!Втайне Григорий досель тяготилсяСлучаем давним; и тем, что проститьСмерть Василисы в письме он решился,И тем, что не мог боль в душе отпустить.«Мать так страдает! – ему говорилаГруша. – Уж ты с ней поласковей, брат!»Сама всех родных неизменно любилаИ не искала, кто в чем виноват.Матрена взяла Женю. Ме́ньшему сынуСлукавила: чаяла внучку крестить.(О том, крещена ли, у Гриши спросила,А Соня не смела ему говорить.)Вздыхала Матрена: «Дитя некрещенымВеликий грех бросить – родимая кровь!Коли помрет, так не стать и спасенным!»Не знала, что крестит крещеную вновь.К батюшке бросилась: «Не погубитеМладенца безвинного! Сын – атеист,Снохе запрещает крестить. Окрестите!» –«Рад помочь. Сын у тебя коммунист?» –«Да». – «От родителей я безымянныхКрестить не могу. Нужно в книгу вписать,Чье дитя. Есть свидетельство?» – «Я ль не по правдеУжели могу имена их назвать?Обидели, батюшка! – сердце Матрены,Будто с горы крутой, ухнуло вниз. –Свидетельства нет у меня… НекрещенойНеужто оставите? Что за каприз?!Ах, бюрократ! Да я, что ли, чужая?!Первый раз видите? В храм не хожу?!» –«Есть указанье. Другого не знаю.Увижу свидетельство – внучку крещу».Матрена от брани едва удержалась.Женю оставив Антона жене,Она в сельсовет что есть духу помчалась.Объяснила всё: «Нужно свидетельство мне!»И тут ей отказ: «В Москве внучка роди́лась.Бумагу не можем о ней выдавать –Нет права». Матрена так гневно бранилась,Что документ не смогли всё ж не дать.Со слов ее в тот же день всё написали.Печатью заверили. Не говоритьОб этой уступке в селе умоляли.Место рожденья пришлось уж сменить.Матрена с бумагою в церковь: «Крестите!» –«Подложное? Грех!» – Головой поп качал. –Внучка ж московская! Впрочем, несите, –Понял, что сам он к подлогу толкал.Так Женю крестили второй раз. «Сыночек, –Матрена в Москве повинилась потом, –Уж я окрестила, прости, твою дочку,В той церкви, где сам был младенцем крещён.Помрет – в раю будет». Всплеснула рукамиСоня. Лицом побледнела она:«Я прежде крестила. Беда!» – «Да что с вами? –Смеялся Григорий. – Какая беда?Ну, искупали малышку два раза.Подумаешь!» – «Ты тут, сынок, виноват, –Мать рассудила. – По-Божьему сразуНадо всё делать. Славяне крестя́тСпокон веков. Соню обидел напрасно:Тайком ей пришлось дочку в церковь носить.Пироги печешь, Соня, не спорь уж, ужасно. –(Та испекла, чтоб свекровь угостить.) –А что в церковь ходишь – хвалю! Всегда знала:Пусть лучше живот сын похуже набьет(Таланта к стряпне у тебя, Соня, мало),Зато о нем слово до Бога дойдет.Молись за безбожника!» Соне приятныБыли такие Матрены слова,Хоть, зная метания сердца, обратноИх, вероятно б, свекровь забрала.Соня сама себя грешной считала:Муж от всего ее сердца любил,Она ж, покоряясь, любовь принимала,Да недовольна порой была им.У Бога просила любви она к мужуИ всяческих благ ему. Знала, никтоНеудовольствия б не обнаружилНа лице добром и кротком ее.Семью их счастливой и крепкой считали.Из деревень бежал в город народ –Колхозы крестьян быстро в бедность вогнали,Хоть прежде сулили беречь от невзгод.К Архиповым семьями ехали люди –Их земляки. Как могли не принять?Откажешь – беда непременная будет:Станут твои земляки голодать.С округи тянулись. Сменяя друг друга,Быстро в Москве закреплялись ониИли назад возвращались с испуга –Не все принять жизнь во столице могли.С начала тридцатых так много бывалоГостей у Архиповых, что не всегдаСоня число проживающих знала.Шести человек постоянных семья:Она, муж, две дочки, два Сониных брата –Один брат учился, работал другой.Таяла всякая в доме зарплата.Да земляки, что валили толпой.До восемнадцати враз всех садилосьЗа стол человек. Было, что приезжалКто-то внезапно. «Уж сделайте милость…» –На пороге негаданный голос звучал.Соня с улыбкой спокойной вставала,Радушия полная, из-за столаИ гостю тем место свое отдавала,Всем говоря, что поела она.«Жалко родных мне», – всегда говорилаМатрене, когда та, бывало, ееЗа то, что им «сели на шею», корила:«Столько людей! Детям-то каково!Младшая спит на полу, а у старшейСпина заболела уж от сундука –На нем спит, сердечная». – «Это пока что.Кончится темная, верю, пора.Вот тогда дочкам кровати поставим,А пока некуда». С мужем ониМатрене свою всякий раз уступали,Когда приезжала проведать семьи́.«Шибко родни у тебя, Соня, много.С какого колена-то числишь родней?» –«Я не считаю. Все живы от Бога».Матрене по сердцу ответ был такой.Соню она и не шибко бранила.«Дал безотказную душу Господь, –Вздыхая, о младшей снохе говорила. –Для чужих ущемляет свою кровь и плоть!Кто так живет?» – «Вот хоть Петр к примеру, –С умыслом Соне рассказ завела. –Ему тоже жаль земляков своих, верно,Но в дом не пускает приезжих – семья!Одно исключение сделал для Маши –Свояченица, а с тех пор никого!Приедет к нему кто, под дверью и ляжет!По округе вперед пустил слово про то». –«Неужто не ездят?» – дивилась лишь Соня. –«Я не видала. Ты думаешь: злой?О Петре говорят по округе худое:“Зазнался!” А зять дорожит мой семьей!» –«И к Маше не ездят?» – «Не ездят и к Маше.Ей тяжело ж за гостями ходить –Сердца порок. Ничего тут не скажешь!Умеют зятья моих дочек любить.Горой за них станут!» – «И я ради Гриши…Да днем не бывает у нас никого:Кто не работает, те место ищут». –«Зато у вас ночью народу полно». –Соня смутилась: – «Пристроим всех скоро». –«Сама про сестер своих, Соня, скажи –Нюру да Настю: к ним ездят? Укора,Захочешь сказать, за вопрос – не держи». –«Не ездят…» – «Одна всю округу пускаешь!» –«Я не умею прогнать земляков.И Гриша не может». – «О Грише я знаю,Что любит тебя он. Всё кроет любовь.На всё сын готов ради нежного взгляда…» –«Братьев женю, отделю». – «У тебяХорошие братья – всегда видеть рада». –Матрена правдива хвалою была.Сонины братья ей нравились. ВаняБыл доброй души весельчак озорной,Любил на гармошке играть, на баянеИ всех очаровывал справной игрой.Девки за ним, стыд не помнивши, ви́лись!Скольких уж спортил! Совсем как АнтонВ пору свою: был горяч, как любились,Но переменчивый в сердце своем.К скорым легко остывал он победам.«Осталась в селе, говорят, у негоБольшая любовь; ты не знаешь, кто это?» –Матрена у Сони пытала давно. –«Откуда мне знать?» – Тут неправду сказала…Саша на старшего брата гляделИ подражал ему нравом немало.Правда, играть хорошо не умел.Мечта его сердце теснила другая –Летчиком стать. Ваня шел на завод,А Саша в училище летное – взяли,Хоть ростом повыше быть должен пилот.Долго осматривали, сомневались.Экзамены сдал, но вот рост… «Отчего,Летчиком стать ты, – спросили, – мечтаешь?» –«На небо гляжу и уж знаю: мое.Я на земле не смогу. Пристрелите,Если летать мне никак не судьба». –«Летчиком быть – смерть пытать». – «Не смутите.Смерть так и так на роду всем одна».Его рассужденья понравились. СкороВ училище ставили Сашу в пример.Бабушкой звать стал в Москве он Матрену,Доставив тем радость сверх всяческих мер.«Я дедов-бабок не видел родимых,Так вы своим внуком зовите меня», –С доверчивой нежностью ей говорил он.Помнил, что маму любила она.Зла ей не помнил. К ее посещеньюНа стипендию сладости он покупал,До слез доводя тем Матрену почтеньем.Бег времени нрав ее властный смягчал.Всякой она доброте умилялась –Теплому слову, улыбке чужой,Маленьким детям. «Так вот она, старость!» –Думала. И … не боролась с собой.