скачать книгу бесплатно
В Москве Бенцион продолжил делать то, что у него хорошо получалось в Кишиневе, то есть, торговать тканями. Но для отвода глаз в доме был оборудован зубопротезный кабинет. На новом месте торговля пошла бойко, спрос на бессарабские ткани оказался хорошим, и он занялся оптовыми поставками. В лавку взял работать дальнего родственника, выписанного из родного местечка. И такая, в целом спокойная и обеспеченная жизнь продолжалась бы до бесконечности, если бы не революция. Сначала одна, а потом другая.
Для еврея не имеет значения, какая она – буржуазная или социалистическая. Он страдает одинаково первым как при той, так и при другой. Наступили времена, которые уже однажды были пережиты, с той лишь разницей, что детей теперь было четверо. И извечный вопрос был решен в пользу «не ехать». Правда, лавку пришлось закрыть, тем более что родственник куда-то пропал.
17-й год кое-как пережили, а в 18-м пришла настоящая беда. Несмотря на войну, хаос, неразбериху, люди всегда приспосабливаются и пытаются выживать. Когда мне бабушка рассказывала, что ее отец ходил на вокзал, чтобы встречать вагон с товаром, я искренне удивлялась, потому что по моим представлениям в те времена по российским железным дорогам ходили только эшелоны с мешочниками, солдатами и бронепоезда. Но оказалось, что не совсем оно так.
Расторопный компаньон умудрялся переправлять партии товара для продажи в столицу. Но лучше бы он этого не делал. Потому что там, на вокзале, Бенцион встретил знакомую по Кишиневу, которая прибыла в Москву в поисках своего мужа, сбежавшего от нее несколько лет назад. Он привел ее в дом на ночлег. Утром женщина ушла, а через несколько дней домашние заболели брюшным тифом. В результате выжили все, кроме Бенциона. Семья, привыкшая к достатку, потеряла кормильца.
А вскоре пришлось пережить еще один удар, может быть, не такой болезненный, как смерть близкого человека, но весьма ощутимый. Дело в том, что осенью 17-го года Бенцион, предвидя более смутные времена, припрятал все имеющиеся в семье ценные вещи. А когда тайник после его смерти нашли и открыли, в нем ничего не оказалось.
Я всегда удивлялась, почему бабушка не носит серег, брошек, почему у нее нет даже обручального кольца. Она ссылалась, как правило, на время и среду, в которой жила. Но однажды рассказала печальную историю о пропавшем кладе и о том, что дала себе слово никогда не носить драгоценности и деньги на них не тратить. Ее невестка, жена моего дяди, придя к ней в дом, говорила ей в лицо, не скрывая возмущения: «Я думала вы, евреи, богатые, на серебре едите. А у вас одни книги…»
Про бабушкину нелюбовь к драгоценным побрякушкам я вспомнила, когда сама лишилась их в одночасье. С тех пор я, как и она, их не ношу.
Но тогда, в том далеком 18-м, на плечи бывшей гимназистки, избалованной любовью отца, легли все заботы по содержанию семьи: матери и ее родителей, а также младших братьев и сестры. А еще надо было учиться.
В 17-м революция, принесшая в основном беды, страдания, смерти и потери, дала, чтобы «подсластить пилюлю», несколько послаблений. Одно из них – возможность женщинам получить высшее образование. И Нина, одна из лучших учениц в классе, этим воспользовалась, поступив в восемнадцатом в Московский университет на медицинский факультет.
К 21-му году материальное положение семьи несколько улучшилось, младший брат Эммануил, погодок Нины, обладавший неуемной энергией и организаторскими способностями, подкрепленными неоконченным гимназическим образованием, стал делать головокружительную карьеру в недавно созданной молодежной организации и вскоре стал одним из секретарей Рогожско-Симоновского райкома комсомола. Должность по тем временам, да и по временам моей юности, не маленькая. Он был среди тех, кто организовывал одно из последних публичных выступлений Ленина в Москве. Нина, ни в каких организациях никогда не состоявшая, на этом митинге присутствовала, как сказали бы в наши дни, по большому блату.
Господи! Сколько у меня, девчонки, было гордости за нее – она видела живого Ленина! А сколько гордости за себя – это же моя бабушка видела живого Ленина!
– Бабуля! Ну, а какой он был? – Живо стала интересоваться я у нее, когда впервые узнала о таком знаменательном и волнующем событии в ее жизни.
Она пожала плечами:
– Невзрачный. – А потом спохватилась. – Небольшого роста, и очень болезненный на вид.
Там же, на митинге, брат познакомил ее со своим новым приятелем Марком Левитиным, прошедшим всю Гражданскую войну и сейчас направленным на учебу в Москву. Тот проводил Нину домой, а потом стал частым гостем в их семье.
Из рассказов бабушки я поняла, что мой будущий дед сразу произвел на нее неизгладимое впечатление. Во-первых, революционная романтика, в ее глазах поднимавшая его на заоблачную высоту, а во-вторых, фанатичная преданность идеалам революции вполне гармонично в нем уживались с житейской практичностью, в коей любая женщина видит надежный фундамент для создания семьи.
Люди всегда живут надеждами на лучшее, но в те годы эти ощущения, наверное, было острее. Потому что на глазах рушились целая эпоха, великая Империя, вековые традиции. И неважно, что вместе с ними уходило что-то хорошее и светлое, – хотелось верить, что по-настоящему светлое и хорошее может быть только впереди.
Моему поколению тоже «посчастливилось» жить в эпоху перемен. И я сама подобные ощущения испытывала в 91-м, когда посылала мужа к Белому Дому. Тогда тоже все рушилось. На глазах разваливались Империя и строй, которые еще вчера казались вечными и несокрушимыми. И верилось, что завтра, в крайнем случае, послезавтра, наступит эпоха полного и всеобщего счастья. Конечно, если сравнивать с теми временами, то мы отделались легким испугом.
А они в двадцатых, в отличие от нас, циников и прагматиков, были куда более наивными и жили этой верой в светлое будущее, и готовы были отдать за него жизнь. Мой дед, в сущности, так и поступил. Село, в котором его отряд остановился на ночлег, было атаковано белополяками. Вместе с другими красноармейцами он попал в плен. Их сначала зверски избили, а потом расстреляли. Дед остался в живых благодаря двум обстоятельствам: во-первых, в то время не практиковали контрольного выстрела в голову, и его закопали раненого, и, во-вторых, сразу после расстрела село на время было отбито у поляков. Когда расстрелянных откопали, дед оказался единственным, кто выжил. Этот трагический эпизод сказался на всей его дальнейшей жизни сильнейшими головными болями и последующим развитием заболевания спинного мозга, от которого он и умер, прожив чуть больше пятидесяти лет.
Но в конце двадцатых этот поступок, делавший его героем в глазах окружающих, а затем и нас, его потомков, стоил ему десяти лет борьбы за свои права. Дело в том, что в эти годы началась формироваться система определенных социальных льгот, и первыми, кто, по мнению партии, их заслуживал, были старые большевики. Была определена пограничная дата: кого таковыми считать, а кого нет. Этим водоразделом стал 1918 год. Дед вступил в партию в 1917 году, будучи гимназистом реального училища. Но в том плену партийного билета, конечно, лишился. И повторно вступил в ряды строителей коммунизма только после излечения в 21-м.
Он не смог смириться с тем, что его преданность делу мировой революции не будет оценена по достоинству, и десять лет жизни потратил, на поиск того человека, который в 17-м его принимал в партию, и того командира Красной Армии, отряд которого его спас, выкопав из расстрельной ямы. А затем, получив их письменные свидетельские показания, добился признания себя старым большевиком.
Но об этом я узнала много позже, когда после смерти бабушки перебирала ее бумаги, как когда-то в детстве, и обнаружила папку с черновиками дедовских писем в различные высокие инстанции с просьбами рассмотреть его вопрос. Писем и инстанций было много. Эти бумаги бабушка почему-то прятала. Наверное, не хотела, чтобы своего легендарного деда мы считали обыкновенным сутяжником.
А тогда, в январе 24-го они вместе отстояли сутки в очереди, чтобы проститься с Лениным. И Марк согревал ее, как мог, в тот страшнейший мороз. И именно там, в той скорбной очереди, они решили пожениться. Представляю, как трудно было им прятать свои счастливые глаза. Но что поделаешь, если их связало дело, а потом и тело Ленина?
В 25-м Нина закончила не Университет, куда поступала в 18-м году, а Медицинский институт. И очень скоро дед, успешно продвигавшийся по служебной лестнице, устроил ее на работу в Кремлевскую больницу.
В начале тридцатых из НКВД его перевели в аппарат ЦК ВКП (б), в отдел печати, а в 37-му году он уже занимал должность заместителя начальника отдела кадров этого самого ЦК. Его непосредственным начальником был человек по фамилии Мехлис. Где-то я читала, что комиссара Льва Мехлиса, фанатика и крючкотвора, побаивался даже сам Сталин. И не зря. Потому что в то время, как известно, «кадры решали все».
Но мой дед, видимо, не до конца понял и прочувствовал этот главный большевистский тезис, так как выяснилось, что именно с его разрешения на работу в хозяйственное управление ЦК партии на должность электрика, был принят некто, допустим, Иванов, брат врага народа. И совсем не имело значение, что врагом его признали через полгода после того, как его брат благополучно отработал на столь ответственной должности. Товарищ Левитин не проявил подобающей бдительности, не усмотрел замаскировавшейся гниды, не прорыл носом землю на положенную глубину. Так или приблизительно так должны были клеймить своего соратника сослуживцы на партийном собрании, посвященном разбору его личного дела. Дальнейшая судьба товарища Левитина была всем очевидна.
Но в последний момент, как и тогда в 18-м, судьба решила только погрозить пальцем. Собрания не состоялось, так как после эмоционального разговора со своим начальником, дед тяжело заболел. Сказались последствия травм и ранения, у него отнялись рука и нога. И пока он валялся по больницам, человеческая мясорубка закрутилась такими бешеными оборотами, заглатывая все новые и новые порции людского материала, что судьба одного человека уже мало что значила. О нем просто напросто забыли. Мясорубка его отрыгнула. Те, кто должен был клеймить, сами оказались в числе врагов, а их начальник, комиссар Мехлис, выискивал все новых.
Деду повезло, он остался жив, не был репрессирован, не говоря уже о более серьезных последствиях – в отличие от своего друга и бабушкиного брата Эммануила Бронштейна, которому из-за его фамилии вменили в вину близкие связи с Троцким со всеми вытекающими последствиями. Дед превратился в никому не нужного инвалида. Правда, семья оставалась по-прежнему жить в престижном доме ЦК в Староконюшенном переулке на Арбате, и, стало быть, каждую ночь со страхом ожидала, как и все остальные жильцы, к какому подъезду подкатят черные машины, на каком этаже оборвутся торопливые шаги, в чью дверь постучат. И когда в очередной раз беда проходила мимо, с облегчением вздыхали, стараясь не думать о следующей бессонной ночи.
Но если судьба пощадила деда, сделав так, что его вычеркнули из памяти фанатичных изуверов, то сам он с таким положением мириться не хотел и всеми способами стремился доказать, что он чист перед партией, предан ее делу и лично товарищу Сталину. Он стал писать письма своим партийным соратникам, с которыми был близко знаком по работе в НКВД и ЦК, и достигшим к тому времени высоких чинов. Бабушка называла много фамилий, я запомнила только две, бывшие на слуху, Жданов и Меркулов.
Как настоящий чекист-профессионал, он был прекрасно осведомлен какими путями и через сколько инстанций проходит корреспонденция до таких адресатов. Но он также знал, как эти инстанции обойти. Для этого он использовал бабушку, которая лично должна была передавать письма, где он назначал секретные свидания своим бывшим коллегам, дабы с глазу на глаз убедить их вновь ему поверить. Может быть, другая женщина на ее месте и выполнила бы беспрекословно его поручения, охваченная единым порывом доказать его невиновность, но только не Нина.
Ее трезвый ум и рассудительность подсказывали ей, что ничего никуда передавать не нужно. Поэтому дед часами мог ожидать своих «друзей-соратников» на условленном месте, как правило, это был Гоголевский бульвар. На встречу, разумеется, никто к нему не приходил. Так бабушка спасла его. Да и себя, потому что к тому времени ее брат уже отбывал свой срок на рудниках, а позже, в самом начале войны был расстрелян. В конечном счете, она спасла меня, потому что моя мама в то время была ребенком, и неизвестно, как сложилась бы ее судьба в случае ареста родителей.
О деде вспомнили снова только в 43-м, но по совершенно другому поводу. К тому времени в советских лагерях накопилось немало пленных немцев, с ними активно велась пропагандистская работа, и дед, хорошо знавший идиш, весьма схожий с немецким, был на нее мобилизован. Его основной задачей была вербовка кадров для строительства новой Германии. Бабушка с детьми во время войны находилась в эвакуации в Чапаевске, а по возвращении в Москву в 44-м году ее ждал неприятный сюрприз.
Квартирный вопрос. Кто только о нем не писал?! В каких видах он перед людьми не вставал. Согласно Булгакову, именно он испортил москвичей. А сколько он попортил им крови и унес здоровья?! Может быть, вспоминать о нем и не имело бы смысла, если бы не способ, каким бабуля его разрешила. Дело в том, что во время войны деда, оставшегося одного в трехкомнатной квартире, «уплотнили», сузив место его обитания до одной маленькой комнаты, где и вынуждена была разместиться по возвращении из эвакуации вся семья из четырех человек.
Нелепость ситуации заключалась в том, что хотя дом считался ведомственным и относился к ЦК, по существу это был кооператив, за который регулярно выплачивались взносы, поэтому мой дед на совершенно законных основаниях являлся хозяином квартиры. Но так как он уже отработал свое в этой организации, то она сочла допустимым подселить в его квартиру семью другого своего сотрудника, отобрав у хозяина больше половины площади. И никто из чиновников не хотел что-либо менять в этом абсурде.
Все, кто жил при советской власти, помнят, что большинство вопросов тогда решалось с помощью одного и того же движения – поднятия телефонной трубки. Но именно ее никто не хотел поднимать. И когда многочисленные обращения в различные высокие инстанции закончились ничем, бабушка прибегла к последнему средству, правовому, как правило, не практиковавшемуся в те времена. Она обратилась в наш советский суд, как известно, «самый справедливый и гуманный в мире».
Когда я кому-нибудь рассказывала, что моя бабуля в 49-м году, судилась с ЦК ВКП (б), пусть даже с его хозяйственным управлением, то в ответ видела круглые удивленные и ничего не понимающие глаза. Если учесть, что все события разворачивались на фоне борьбы с космополитами в лице еврейской интеллигенции, то можно представить какой незаурядной смелостью и решимостью обладала бабушка. Впрочем, и решение суда вызывает не меньшее восхищение, так как он признал, что родная коммунистическая партия была таки да не права в данном конкретном случае.
Но на то и была партия направляющей и руководящей, чтобы решение какого-то там суда воспринимать так, как она считала нужным. Оно, конечно, было проигнорировано, но все же сыграло свою не последнюю роль. Чиновники от партии не признали своей неправоты, а в силовом порядке переселили семью товарища Левитина из центра Москвы на окраину, предоставив плохо передвигающемуся инвалиду квартиру на пятом этаже без лифта. Вскоре после переезда дед скончался. Я родилась значительно позже его смерти, но бабушкины рассказы о нем, его письма к ней, фотографии занимали меня в детстве не меньше, чем самые увлекательные детские книжки.
Помог нам дед и значительно позже, когда семья разрослась, и моя мама и ее брат обзавелись своими, причем каждый по нескольку раз. И вот когда в той самой квартире нас стало проживать девять человек, бабушка написала на очередной партийный съезд, товарищу Косыгину. И ей вне очереди, как вдове старого большевика, предоставили квартиру с лифтом в Кузьминках – не зря же дед потратил столько времени и сил на доказательство своей принадлежности к высшей касте.
В этой квартире мы прожили вместе много лет, пока мои родители не построили себе кооператив. Сколько раз в детстве я пряталась в бабушкиной комнате от своего отца, безжалостно донимавшего меня воспитательным процессом. Сюда же вход ему был категорически воспрещен. Бабушку он и боялся и ненавидел всю жизнь. Не только из-за меня, сколько из-за ее независимого сильного характера и того уважения, какое к ней проявляли окружающие.
И вот теперь она опять пришла мне на помощь, так удивительно и красиво, связав меня с каким-то Самоэлем Штокманом.
Глава 4. Агент «007», он же адвокат бриллиантового короля
Медленно иду мимо строя встречающих. Глаза сразу натыкаются на плакат «миссис Кэтрин Кремер» в руках строго одетого седого полноватого мужчины. Неужели это тот самый адвокат, чей голос сулил мне столько радужных надежд? По телефону он «выглядел» значительно привлекательнее. Чувствую, как мое лицо непроизвольно корчит недовольно-презрительную гримасу. Рядом с ним теснятся люди с фото- и телеаппаратурой. Нет, ребята, я еще не готова к встрече с вами. Спокойно прохожу, стараясь не смотреть в их сторону. Рядом со мной гордо несут себя пассажиры московского рейса, респектабельные господа со сногсшибательными телками. К ним моментально устремляется осиный рой журналистов.
«Миссис Кэтрин Кремер?!» кричат они на разные голоса, тыча микрофоны в нос ничего не понимающим людям.
«Нет. Нет» – слышится испуганный женский визг.
«Да отвяжись ты… убери свою палку… – это уже раздражаются мужчины, – да пошел ты…».
А куда ему идти, если он не понимает русского устного?
А вот и то, что мне надо. Девушка с хвостиком, в джинсиках и курточке держит скромный плакатик «миссис Волф». Моя девичья фамилия Волкова. Хотя тоже, как впоследствии оказалось, переделанная. Мой отец из крещеных евреев. И его предок после этой судьбоносной процедуры звучную фамилию Волк сменил на скромную Волков (как же жизнь заставляла нас, евреев, во все времена ассимилироваться!). Но, договариваясь с адвокатом о встрече, я вернула ей первоначальный вид, правда в английском варианте.
Пробираемся, не спеша, среди автомобилей на стоянке. Интересно, к какой тачке подойдем? Так, джип «Лендровер». Молодец, патриот отечественного автомобилестроения. Только зачем эта девица подвела меня к водительской двери? Водить вот так сразу по незнакомой местности? Я – пас. Ах, ну да, это же местные заморочки – руль справа.
– Здравствуйте, Кэтрин. Добро пожаловать в Лондон. – Сидящий за рулем мужчина, подхватил мою скромных размеров дорожную сумку, забросив ее на заднее сиденье.
– Здравствуйте, мистер Ландвер!
– Прошу прощения, что встречаю вас так, не выходя из машины. Но лучше, чтобы меня никто не видел. В аэропорту было много шума?
Молча, киваю головой, потому что в голове все еще полным ходом крутится кино со мной в главной роли: самолет с офигенными бабами, журналисты с палками микрофонов, люди с плакатами и этот скрывающийся в джипе господин. Хау ду ю ду, мистер Штирлиц? А я – радистка Кэт?!
Хотя нет, это у нас Штирлиц, причем один во всех мгновениях. А у них Бонд, Джеймс Бонд, и везде разный. Но это никакого значения не имеет, так как сюжет один и тот же: до неприличия интересный мужик и много-много женщин, а что там делают какие-то злые дядьки, совсем не важно. С такой внешностью и манерами, мистер Ландвер, вам этого самого «007» и играть. Поэтому давайте определимся сразу: у вас свое кино, а у меня – свое.
– А что, Самоэль Штокман в самом деле был таким богатым человеком? – Очень осторожно спросила я, когда мы тронулись, больше для того, чтобы как-то начать разговор.
– Разве вам не назвали сумму?
– Сказали что-то о ста миллионах, но я не верю.
– И правильно делаете. – С серьезным видом ответил он, крутя головой, так как выезжал на главную дорогу.
Ну вот, я так и думала. И зачем я только ввязалась в эту авантюру? Дура, дура! Сидела бы дома и смотрела бы свой любимый сериал про уродину. Она хоть и страшная, но при этом страшно умная. Давай и ты, Катерина, шевели мозгами, что ему от тебя надо? Долги? Так мы и так их выплачиваем. Или все-таки наследство? И у меня его хотят отнять?! Был, кажется, такой фильм. «Арлет». Точно. Немолодая и неинтересная официантка получает сумасшедшее наследство. И чтобы им завладеть, мафия подсылает красавца, который должен ее окрутить. Я – немолодая наследница. Красавец присутствует. Ждем мафию. Дяденьки, я все отдам. Только уплатите мне какой-нибудь процентик, и будем в расчете.
– Эта сумма была на 1990 год, – Спокойно продолжал он. – Сейчас она в несколько раз больше… Что с вами?
Я растеклась по креслу.
Он еще спрашивает, что со мной! Такие вещи говорить клиенту без подготовки! А еще адвокат. Спокойно, госпожа миллионерша, спокойно! Вас никто не собирается грабить, а пара миллионов лишней не бывает.
– Откуда вы так хорошо знаете русский? – На самом деле этот вопрос для меня всего лишь предлог, чтобы внимательно его рассмотреть.
Да, он меня не обманул, на бывшего моего соотечественника и в самом деле не похож. В нем нет не только едва уловимых штришков, но даже привкуса совковости. Но по-русски чешет как на родном. Даже всем хорошо известные и понятные английские слова в свою речь, почти не вставляет. Корни, наверняка, из Союза.
Мой откровенно любопытный взгляд вызвал у него усмешку:
– Вы правы. Мои родители из Советского Союза, а я родился здесь. Да и с Самоэлем последние годы его жизни мы общались по-русски, ему так хотелось.
Мы въехали в город. Я стала крутить головой во все стороны. Конечно же, я не чучмо какое-нибудь, за границей бывала. В советские времена объездила почти весь соцлагерь. Господи, какое забытое слово. Неужели мы тогда так говорили? Я работала инженером-экономистом на одном из московских заводов. После окончания института ужасно переживала, что не попала в какой-нибудь НИИ, на спокойную бумажную работу. А потом нашла свои выгоды и прелести в близости к основному отряду строителей социализма.
Наша всюду направляющая и всем руководящая партия почему-то считала, что представлять за границей малочисленные туристические ряды достойны в основном представители рабочего класса, поэтому каждый месяц у дверей профкома вывешивался внушительной длины список путешествий, даже в такие экзотические страны, как Мексика. Но наши работяги не очень любили тратить деньги на красоты чужих стран. Вот за продвижение в списке на машину или видеомагнитофон, я уже не говорю о квартире, бригадирами и мастерами устраивались битвы и плелись интриги с писанием писем в советские, партийные и профсоюзные органы и инстанции. Как правило, все они начинались стандартно «довожу до вашего сведения…»
Поэтому нам, скромным представителям НТИ, кое-что перепадало из профсоюзных путевок. Правда, в кап. страны – ни за что и никогда. А в Болгарию, Румынию, Чехословакию, после получения многочисленных разрешений у начальников всех уровней и рангов, включая директора завода и председателя парторганизации, а также собеседования в райкоме, пожалуйста. Иногда, случалось, и заворачивали, особенно в ГДР и Польшу.
В постсоветские времена, когда появился новый класс, в названии которого фигурировали временные и национально-этнические характеристики, «новые русские», в него как-то незаметно для себя влились мой муж Павел Кремер и его компаньон Михаил Файнберг. Да и на маршруты путешествий резко поменялись, приобретя исключительно восточное направление: Турция, Египет, Тунис, Израиль.
Но вот в Западной Европе побывать не удалось, ни в качестве прослойки социалистического общества, научно-технической интеллигенции, ни в качестве жены «нового русского».
И вот теперь, смотрю по сторонам. Ну, прям живые картинки из школьного учебника английского языка. Все так солидно, основательно, капитально, и в тоже время легко, чисто, ухожено. «Старушка Англия», лучшего названия и в самом деле не придумаешь.
– А куда мы едем? – Решила поинтересоваться я.
– В дом Самоэля. Я сначала думал разместить вас в отеле, но потом решил, что завтрашняя нотариальная процедура – формальность. Мы уже приехали.
Он притормозил.
Ничего себе! Судя по знакомым из книжек и теленовостей названиям улиц, которые удалось прочесть на указателях, это практически центр Лондона! Где-то я читала, о престижных лондонских кварталах, где предпочитают покупать жилье богатые русские. Но пока мне нравится здесь. А там посмотрим.
Внимательно осмотрев противоположную сторону, мистер Ландвер обратился ко мне, указывая рукой на пяти-шести этажный дом, у которого нижняя половина была отделана серым камнем, а верхняя выложена красным кирпичом, похожим на тот, каким нынче отстроено все Подмосковье.
– Вот ваши владения. Кажется, путь свободен. Наши папарацци решили, что вы прилетаете другим рейсом.
Он сказал «в доме Самоэля», а не в квартире. Значит, это все мое! Да, не маловато будет!
Поднявшись лифтом из подземного гаража на второй этаж, мы очутились перед массивной дверью. Я не отличаюсь сверхоригинальным умом, поэтому попросила его о самой банальной вещи:
– Ущипните меня!
Вместо этого мой спутник, молча, открыл дверь ключом и распахнул ее передо мной:
– Прошу вас, леди Кэтрин!
Я вошла в квартиру. Тут как будто остановилось время. Нет, не было ни спертого воздуха, ни запаха сырости или домашней пыли. Наоборот, все дышало свежестью и блестело чистотой. К моему приезду здесь, явно, старательно подготовились. Но эта мебель, вазы, шторы, коврики и вышитые подушечки на диване совсем не вязались с современным зеркальным лифтом, на котором мы поднялись, с джипом в подземном гараже, а главное, со мной, женщиной из другой страны, другого мира, из другого времени.
– В холодильнике есть еда. Но если хотите, мы можем сходить куда-нибудь поужинать, – предложил он.
Меня раздражал его взгляд, спокойно, без вызова оценивающий, сколько времени ему понадобится, чтобы справиться с женщиной, ставшей в данный момент объектом его внимания. Так как рассматривал он меня, то, следовательно, этой женщиной была я. И мне это совсем не нравилось, хотя бы потому, что я всегда боялась красивых мужчин, уверенных в силе своего обаяния, своей неотразимости и власти над серыми мышками, к коим я причисляла себя. Видимо, в его глазах я была настолько легкой добычей, что он даже не утруждал себя как-то маскировать свои мысли. Удивительно, что при этом в нем не ощущалось наглости, развязности, какой-либо циничности.
Чтобы самой переключиться с размышлений на его счет, я стала разглядывать картины на стенах гостиной, где мы находились.
– Это и есть Самоэль Штокман? Здесь все осталось как при его жизни?
– Практически. Раньше дом был трехэтажным. Нижний этаж – офис, подсобные помещения. На втором – квартира Самоэля и Эвелин, а на третьем – их сына Натана и его семьи. После смерти Самоэля пришлось надстроить еще три этажа. Центр Лондона, бешеные налоги. Все помещения, кроме этой квартиры, сдаются, в основном, под разные… Как правильно по-русски, конуры или конторы?
– Конура – это для собаки.
– Для собаки дороговато, – рассмеялся он. А потом продолжил:
– Загородный дом Самоэль продал сам, слишком много печальных воспоминаний он ему навевал. Кстати, вся недвижимость за границей тоже сдается. Деньги от этого до настоящего момента поступали в фонд, основанный для поиска наследников.
– Мистер Ландвер, вы управляете всем имуществом?
– Да, согласно последней воли Самоэля. До тех пор, пока наследница или наследницы не вступят в свои законные права.
Стоп, Катерина! Ты же не космонавтка! Зачем тебе такие перегрузки? Еще мгновение и у тебя поедет крыша от столь реальных перемен в твоей жизни: от этого сказочного дома, от сумасшедших денег, теперь уже близких, и от этого мужчины, такого… сексуального? Нет, звучит грубо и пошло. Лучше сказать, манкого. Он словно манок, за которым можно куда угодно… Катерина, опомнись! Или ты с ним, в самом деле, в космос собралась?! Запомни, дорогуша, дублеры в космос не летают!
И я сменила тему:
– Если вы не возражаете, я приведу себя в порядок, и мы сходим поужинать.
Войдя в ресторан, где мистер Ландвер, по всей видимости, был завсегдатаем, и, проходя между столиков, я поняла, почему в аэропорту он не хотел выходить из машины: ему пришлось кивнуть в ответ на приветствия чуть ли не половине посетителей. А сколько женских глаз отреагировало на его появление. Я искоса взглянула на него и увидела все тот же спокойный, немного небрежный взгляд, без какой-либо дополнительной эмоциональной окраски.
Да ему просто надоели все бабы! Он и так знает, что любая будет его, и только решает, стоит ли тратить на нее время и силы.
Меня тоже разглядывали, кто украдкой, а кто откровенно, нисколько не беспокоясь, что при этом испытываю я. Излишне говорить, насколько я смутилась, попеременно, то краснея, то бледнея. Не стоило большого труда догадаться, что любопытство присутствующих было вызвано желанием узнать, кто на этот раз привлек внимание моего спутника. И мне стало стыдно перед ними, но не за себя, за свой нелепый наряд и неуклюжесть, а за него, что его выбором стала я.
Когда же мы сели за столик, и я, наконец, набралась смелости поднять глаза и осмотреться вокруг, то была ошарашена переменой окружающих: им не было до меня никакого дела, но при этом чувствовалось какое-то напряжение. Все как будто чего-то ждали, снизив голоса до полушепота, приглушив смех или просто прекратив жевать. И центром этого ожидания был господин Ландвер.
