Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

К тому времени Потсдамская конференция частично разрешила вопрос о репарациях, чем сняла одно из главных препятствий для МВТ. Главы союзных стран отказались от попыток выработать общий подход к этой проблеме и договорились, чтобы каждая из четырех держав взимала репарации со своей оккупационной зоны так, как сочтет нужным, – чем, собственно, СССР и так уже занимался. Сталин также гарантировал обмен немецких станков и другого капитального оборудования из британской и американской зон на продовольствие, уголь и прочее сырье из советской зоны. Так называемое Потсдамское соглашение не упоминало прямо трудовых репараций, чем устраняло один из источников беспокойства Джексона. Но советские руководители интерпретировали это соглашение как разрешение действовать по-своему[246].

Теперь СССР уже не нуждался в санкции со стороны международного трибунала, позволившей бы требовать репараций с Германии. Но Сталин по-прежнему полагал, что участие в нем очень полезно. Трибунал даст Советскому Союзу возможность занять место среди послевоенных великих держав и показать миру, какие жертвы он понес ради победы. 2 августа, в заключительный день Потсдамской конференции, Сталин, Трумэн и Эттли вновь подтвердили намерение подвергнуть главных военных преступников «скорому и верному суду» и выразили надежду, что лондонские переговоры приведут к заключению договора по этому вопросу. По настоянию Сталина лидеры пообещали опубликовать список главных подсудимых-нацистов до 1 сентября[247].

Сталин в Потсдаме дал ясно понять, что поддерживает проект МВТ, и, когда переговоры в Лондоне возобновились, Никитченко и Трайнин стали гораздо уступчивее. Лейбористское правительство Эттли назначило британским делегатом лорд-канцлера Уильяма Джоуитта на смену черчиллевскому назначенцу Максуэлл-Файфу. Джоуитт умело посредничал между Никитченко и Джексоном, и делегаты достигли консенсуса по основным пунктам разногласий, включая формулировки статьи 6. Американцы и британцы были удовлетворены таким поворотом событий: Джексон злорадствовал в дневнике, что советские представители «заглотили нашу наживку со всеми потрохами»[248].

Истина была сложнее, потому что советская сторона тоже получила большую часть желаемого. Никитченко согласился, чтобы «первые судебные процессы» в рамках международного трибунала прошли в Нюрнберге, но продолжал настаивать на том, что постоянной штаб-квартирой трибунала должен был служить Берлин. В этом случае советские власти пользовались бы престижем, принимая на своей оккупационной территории трибунал, избегая при этом трат на снабжение самих судебных процессов. Никитченко больше не настаивал на поправке, по которой «агрессивная война» считалась бы преступной лишь тогда, когда ее вели европейские страны Оси, – но только потому, что Москва сочла приемлемым четкое ограничение юрисдикции МВТ военными преступлениями этих стран[249]. По мнению советских руководителей, это предотвратило бы превращение суда во всеобщий хаос. Джексон добивался, чтобы вместо термина «агрессия» использовалось «преступление войны», но по предложению Джоуитта и в виде уступки советской стороне его заменили в статье 6 термином «преступления против мира», предложенным ранее Трайниным[250]. Другим спорным вопросом в течение последних двух месяцев была экстрадиция. Делегаты договорились, что они предпримут необходимые шаги для выдачи на суд МВТ главных военных преступников из своих стран и попытаются добиться экстрадиции тех, кто нашел убежище в других государствах[251].

В конечном счете все четыре делегации сделали уступки. Джексон больше не настаивал на том, чтобы дать дефиницию «агрессии», и, по крайней мере на время, оставил надежду повлиять на международное право Уставом МВТ. Гро согласился на несколько выхолощенную версию «преступлений против мирных жителей», которые по предложению Джексона переименовали в «преступления против человечности» (этот термин предложил в ходе прений КОНВП американский юрист Герберт Пелл, эту же формулировку предпочитал влиятельный польско-британский юрист Герш Лаутерпахт), но ограничили область ее применения преступлениями, «совершенными во исполнение или в связи с другими преступлениями в рамках юрисдикции настоящего Трибунала». На практике это означало, что данное обвинение покрывает лишь преступления, совершенные от имени государства-агрессора в связи с планированием или ведением агрессивной войны[252]. Наконец, британцы отказались от своей идеи приговора по внесудебному указу[253].

8 августа в Черч-Хаусе закрылась Лондонская конференция. В 11 утра перед небольшой группой журналистов и фотографов состоялась церемония подписания Лондонского соглашения и Устава МВТ в Нюрнберге. Объявили, что Никитченко будет главным советским обвинителем, а Гро – заместителем пока еще не назначенного представителя Франции[254]. Этим представителем суждено было стать Франсуа де Ментону, бывшему министру юстиции и тогдашнему генеральному прокурору нового французского правительства – он только что руководил судебными процессами против главных деятелей режима Виши. Публика давно знала, что главным американским обвинителем будет Джексон. Представители Британии еще не были названы, но скоро стало известно, что главным обвинителем будет сэр Хартли Шоукросс, а его заместителем – Максуэлл-Файф.

13 августа Вышинский сообщил Молотову, что Комитет главных обвинителей (бывший Следственный комитет) в течение недели начнет в Лондоне работать над обвинительным заключением, и попросил его подобрать в помощь Никитченко четырех помощников обвинителя, двух машинисток, стенографиста и двух переводчиков с английского и немецкого[255]. Советские руководители также всерьез задумались о том, кого они могли бы включить в список подсудимых Нюрнбергского трибунала. В советских тюрьмах не было заключенных ранга Геринга и Риббентропа – большинство главных нацистов сдались американцам. Вышинский и Молотов обсудили главных немецких военных преступников, находившихся под стражей в СССР, и остановились на списке из пяти имен: фельдмаршал Фердинанд Шёрнер, вице-адмирал Ханс-Эрих Фосс, генерал-лейтенант Райнер Штаэль, бывший немецкий посол в Болгарии Адольф Бекерле и замминистра пропаганды Ханс Фриче (бывший с Гитлером в бункере в его последние дни). 20 августа Вышинский отправил этот список главе НКВД Лаврентию Берии. Тот не отвечал больше недели. Выдать заключенных МВТ означало выпустить их из-под контроля НКВД[256].

В Лондоне Комитет главных обвинителей приступил к составлению окончательного списка подсудимых. На заседании 23 августа обвинители согласились, что 28 августа список нужно будет сообщить прессе, так что к 1 сентября его успеют опубликовать (1 сентября было крайним сроком, на котором Сталин настоял в Потсдаме)[257]. Никитченко все еще не получил известий из Москвы. 27 августа Берия наконец сообщил Молотову, что пять заключенных нацистов могут быть выданы международному трибуналу. Он также составил список из еще девяти военачальников, которые сидели в советских тюрьмах и, по мнению НКВД, могли быть включены в список подсудимых. Среди них были генерал-лейтенант Вилли Мозер, гроссадмирал Эрих Редер и обергруппенфюрер СС Фридрих Йекельн (руководивший массовыми убийствами евреев в Украине и в других частях СССР). Затем Берия выставил условие для включения любых заключенных в состав подсудимых – соответствующий надзор со стороны НКВД. Если советское руководство желало, чтобы этих людей судили за пределами СССР, в этом должен был непосредственно участвовать аппарат госбезопасности. Берия предложил создать специальную комиссию под руководством Вышинского, куда вошли бы представители НКВД, Наркомата обороны, Смерша, Военной прокуратуры и других силовых структур, продемонстрировав мощь советского аппарата безопасности в полной мере[258].

Ил. 10. Подписание Лондонского соглашения и Устава МВТ. 8 августа 1945 года. Сидят за столом слева направо: Арон Трайнин, Иона Никитченко, Уильям Джоуитт, Роберт Джексон и Робер Фалько. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Джозефом Итоном

Сталин одобрил предложение Берии о надзорной комиссии и приказал Никитченко добиться, чтобы в список подсудимых включили новых нацистских руководителей[259]. Никитченко получил инструкции из Москвы уже после того, как Комитет главных обвинителей подписал финальную версию списка. Если учесть дефицит времени, он неплохо справился с задачей: Редер и Фриче были добавлены в список, опубликованный 30 августа. Западные обвинители заверили Никитченко, что остальные подсудимые из советских тюрем предстанут перед судом во втором процессе, который детально обсудят позже[260].

Двадцать четыре подсудимых представляли собой разношерстную публику. Среди них были виднейшие нацистские руководители, такие как Геринг, Гесс, Риббентроп и Кейтель, и ключевые представители крупных организаций и отраслей промышленности, поддерживавших НСДАП, такие как Густав Крупп (чья семья владела промышленным концерном «Крупп АГ») и бывший президент Рейхсбанка Яльмар Шахт. Лондонская «Таймс» отметила с одобрением: «По этому первому списку, куда вошли представители экономических и финансовых структур германской военной машины и высшие офицеры Генерального штаба, видно, насколько широкой и всеохватной была сеть». В этой статье также предсказывалось, что процесс не займет много времени[261]. Теперь советская сторона ускорила подготовку к процессу. Вечером 31 августа Никитченко вылетел из Нюрнберга сначала в Берлин, а потом в Москву. Он представил Вышинскому полный отчет о переговорах в Черч-Хаусе и доложил о намеченных временны́х рамках процесса[262]. 3 сентября Молотов, до того выслушав краткий отчет Вышинского, проинформировал Сталина, что к середине сентября четыре страны-обвинителя должны закончить подготовку обвинительного заключения, а собственно процесс начнется в конце октября. Сталин тем временем без огласки принимал ключевые решения, касающиеся МВТ. Вскоре ему предстояло удивить всех сообщением, что главным советским обвинителем будет не Никитченко, а прокурор Украинской ССР Роман Руденко[263].

* * *

Советские газеты позитивно освещали исход лондонских переговоров. Трайнин написал статью в «Известия», где объявил, что четыре делегации объединились в желании нанести «быстрый и меткий удар» по нацистским военным преступникам и потому организовали международный трибунал. Правосудие скоро восторжествует[264]. На первый взгляд, он был прав: советские, американские, французские и британские юристы преодолели значительные правовые и политические разногласия, чтобы прийти к Лондонскому соглашению и Уставу МВТ. Они нашли общую почву и общий язык – хотя, как отмечал Джонсон, сохранявший крайний скептицизм в отношении СССР, разные делегации иногда понимали смысл согласованных терминов совершенно по-разному. Этим разногласиям, например о смысле правосудия и о сути беспристрастного процесса, в последующие месяцы предстояло порождать конфликты между бывшими союзниками. В то же время совершенно разный опыт военных лет – у стран, испытавших и не испытавших нацистскую оккупацию, у сотрудничавших с нацистами и не сотрудничавших – обострял эти конфликты и влиял на все аспекты процессов, начиная с составления основополагающего документа МВТ – Обвинительного заключения.

Глава 3

Обратный отсчет до обвинительного заключения

14 сентября 1945 года Роман Руденко, прокурор Украинской ССР, вылетел из Москвы в Лондон. За девять дней до того Сталин лично выбрал Руденко, которому было всего тридцать восемь лет, на должность главного советского обвинителя в Нюрнбергском трибунале. Это стало главным назначением в его жизни.

Выбор Руденко выглядел вполне логичным. С девятнадцати лет он был преданным членом партии и в 1930-х годах продемонстрировал свое политическое рвение, выступив обвинителем в нескольких советских показательных процессах в Донбассе и отправив десятки невиновных на смерть или в трудовые лагеря[265]. Позже он впечатлил Сталина, выступив главным обвинителем на показательном процессе шестнадцати лидеров польского подпольного государства – сети организаций антинацистского Сопротивления, лояльных лондонскому правительству Польши в изгнании. Этот процесс прошел в Москве в июне 1945 года перед обширной аудиторией, в том числе западными дипломатами и журналистами, и перевернул реальность с ног на голову. Подсудимые – похищенные сотрудниками НКВД и подвергнутые пыткам – признались в сотрудничестве с нацистской Германией. Этот процесс способствовал укреплению советского контроля над Польшей и, с точки зрения Сталина, прошел блестяще[266].

Руденко был талантливым оратором и хорошо разбирался в нюансах работы советской юстиции, но имел лишь неполное среднее образование. После седьмого класса он бросил школу, пошел работать на сахарный завод и вступил в местную партийную организацию. После того как Руденко выступил на донбасских процессах, партия направила его за дипломом на двухгодичные юридические курсы. Во время войны Никита Хрущёв (в то время первый секретарь ЦК Коммунистической партии Украинской ССР) продвинул Руденко на пост республиканского прокурора[267]. Но был ли Руденко готов к роли главного советского обвинителя в международном процессе с высокими политическими ставками? Как и большинство советских функционеров, он не бывал за границей. Он слабо разбирался в международной политике. Более того, Руденко даже не знал границ своего неведения – а он не знал многого, даже о недавней истории его собственной страны. Из-за этого СССР оказался в слабой позиции еще до начала слушаний в Нюрнберге, когда в Лондоне шли переговоры об Обвинительном заключении – документе, задавшем рамки всего процесса.

Назначение Руденко главным советским обвинителем застало западные державы врасплох. Ведь Кремль уже подтвердил, что эту должность займет Иона Никитченко. После того как 31 августа Никитченко уехал из Нюрнберга, советский дипломат в Лондоне Николай Иванов неоднократно повторял, что вскоре тот вернется с помощниками и собранными доказательствами[268]. Лишь накануне приезда Руденко американцы узнали о замене[269]. Роберт Джексон огорчился, узнав, что советская сторона заменила Никитченко «бог знает кем и бог знает почему». Он успел привыкнуть к Никитченко, а теперь нужно было с нуля налаживать отношения с новым человеком[270].

То, что Никитченко не стал главным советским обвинителем, удивило Джексона, но его новая должность – советского судьи – привела в полный шок. Никитченко открыто и недвусмысленно говорил о виновности подсудимых. После такого назначения точно поднимется крик о «правосудии победителей». Для советских руководителей это было вообще не важно; они даже не рассматривали идею, что судья должен быть незаинтересованной стороной, незнакомой с обстоятельствами дела, как еще летом на Лондонской конференции Никитченко ясно дал понять. С советской точки зрения Никитченко, который ранее председательствовал на Московских процессах и знал, чего Сталин ждет от международного трибунала (скорого суда и скорого наказания), идеально подходил на эту должность.

Ил. 11. Роман Руденко, главный советский обвинитель в МВТ. Около 1945–1946 годов. Источник: Государственный архив Российской Федерации. Ф. 10140. Оп. 2. Д. 153. Л. 2. Фотограф: Виктор Тёмин

Сталин держал западные страны в неведении об этой замене, пока Руденко не вылетел в Лондон. Он назначил Руденко и Никитченко на их новые должности 5 сентября – в тот самый день, когда поставил Андрея Вышинского во главе секретной Комиссии по руководству подготовкой обвинительных материалов (КРПОМ; полностью она называлась Комиссией по руководству подготовкой обвинительных материалов и работой советских представителей в Международном военном трибунале в Нюрнберге)[271]. Еще весной 1945 года американский федеральный судья Сэмюэл Розенман в беседе с Джексоном предположил, что советская сторона может выбрать главным обвинителем Вышинского, учитывая его общеизвестные успехи в роли обвинителя на «знаменитых советских процессах»[272]. Вышинский официально не участвовал в работе МВТ, но его закулисное влияние на работу советских участников проявлялось и в большом, и в малом.

Сталин создал КРПОМ в ответ на предложение главы НКВД Берии о том, чтобы органы госбезопасности надзирали за подсудимыми и свидетелями, отправляемыми из СССР в Германию. Вышинский немедленно начал расширять роль этой комиссии. Она должна была помогать в составлении уголовного дела против бывших нацистских вождей: проверять доказательства, проводить свои собственные расследования и допрашивать свидетелей. Также она должна была следить за советскими сотрудниками за рубежом. Но в первую очередь – делать все возможное для защиты советских интересов и охраны советских тайн.

В соответствии с пожеланиями Берии в состав комиссии вошел самый цвет высшего руководства органов госбезопасности: Богдан Кобулов, заместитель главы НКГБ, Виктор Абакумов, руководитель Смерша, и Сергей Круглов, заместитель главы НКВД. Другие члены были выбраны Вышинским как специалисты по международному праву или лица, знакомые с доказательствами нацистских преступлений: прокурор СССР Константин Горшенин, Арон Трайнин, члены Чрезвычайной государственной комиссии Дмитрий Кудрявцев и Павел Богоявленский и председатель Верховного Суда СССР Иван Голяков. Комиссия отчитывалась непосредственно перед Берией, Молотовым, Георгием Маленковым и Анастасом Микояном – «четверкой Политбюро». (Политбюро, высший властный орган партии, включало около дюжины членов; эти четверо входили в сталинский ближний круг.) Сталин, разумеется, имел решающий голос во всех вопросах[273]. У других союзнических держав тоже были комитеты и комиссии, занимавшиеся разными аспектами Нюрнбергского процесса, – и помимо них УСС также активно участвовало в сборе доказательств для американского обвинения, – но такая степень централизации и контроля существовала только в Советском Союзе.

* * *

Телфорд Тейлор, один из американских помощников обвинителя, впоследствии вспоминал, как Руденко появился в понедельник 17 сентября в коричневой униформе дипломатической службы с погонами генерал-лейтенанта. Невысокий, коренастый и бледный, Руденко казался смущенным и на первый взгляд не производил внушительного впечатления[274]. Его сопровождали заместитель главного обвинителя Юрий Покровский, Николай Иванов и их переводчица из НКИД Елена Дмитриева. Сорокатрехлетний Покровский сражался в царской армии, во время Гражданской войны принял сторону большевиков, затем служил в Красной армии военным прокурором. Он приятно удивил Дэвида Максуэлл-Файфа своим старосветским шармом и любезностью[275]. Руденко же, напротив, показался ему жестким и неприятным.

Западные обвинители ждали советских коллег с нетерпением. Они были готовы приступить к обсуждению формы Обвинительного заключения. Еще в августе, до подписания Лондонского соглашения и Устава МВТ, Джексон, Никитченко, Максуэлл-Файф и Фалько поделили между собой работу по подготовке этого документа. Они договорились, что британцы возглавят комитет, который напишет пункт обвинения о «преступлениях против мира» (предполагалось, что это будет Раздел I). Советские и французские представители должны были руководить работой над пунктами обвинения, касающимися «военных преступлений» и «преступлений против человечности» (Разделы II и III), привлекая доказательства соответственно с Восточного и Западного фронтов. Американцы должны были в общих чертах набросать раздел, посвященный нацистским организациям, и выработать общую терминологию Обвинительного заключения в части, посвященной общему нацистскому заговору. В то время Билл Уитни, оперативник УСС и один из помощников Джексона в Лондоне, рапортовал в Вашингтон, что русские в отношении этого плана «готовы сотрудничать в высшей степени»[276]. После этого первоначального обсуждения американцы и британцы совместными усилиями написали черновую редакцию раздела о «преступлениях против мира», расширив ее за счет детального рассказа о нацистском заговоре с целью ведения агрессивной войны против Европы[277].

Теперь, когда наконец к работе подключился советский главный обвинитель, Комитет главных обвинителей приступил к изучению англо-американского черновика. Руденко нужно было многое наверстать. Тейлор позже писал, что первое заседание «прошло негладко»: Руденко и французский главный обвинитель Франсуа де Ментон не участвовали в долгих обсуждениях, на которых вырабатывались Лондонское соглашение и Нюрнбергский устав. Де Ментон высказал возражения, относящиеся к обвинению в агрессивной войне, а Руденко принес на заседание гору отчетов Чрезвычайной государственной комиссии, все на русском, – но ему сказали, что советской делегации придется перевести все материалы на немецкий, чтобы их можно было включить в Обвинительное заключение. Он сразу понял, что это невозможно. Руденко покинул совещание в глубоком потрясении: советской делегации остро не хватало людей, особенно переводчиков. Вечером он телеграфировал Вышинскому, запрашивая больше доказательных материалов, а также прося срочно прислать помощников, переводчиков, стенографистов и машинисток[278].

На другой день, 18 сентября, переговоры пошли гораздо быстрее. После их завершения вечером Руденко рапортовал Вышинскому, что британские, американские и советские обвинители прочли англо-американский черновик Раздела I и «одобрительно» отозвались о возможности принять его как отправную точку работы над окончательной редакцией. Он добавил, что не стал возражать, потому что текст более или менее соответствует советским пожеланиям[279]. Руденко продемонстрировал поразительную политическую наивность. Он не прочел этот документ, поскольку тот не был переведен с английского, а английского он не знал. Руденко не привык обладать каким-либо реальным авторитетом; его захватило течение беседы, и он рассудил, что поправки всегда можно будет внести потом.

Руденко послал Вышинскому английский оригинал (десятки страниц) и объяснил, что перевести его на русский, по его словам, не удалось «по техническим причинам». Он снова запросил больше доказательств, в том числе данные об убийствах советских мирных жителей. Он также предостерег Вышинского, что требования трибунала к доказательствам будут гораздо строже, чем ожидает советское руководство в Москве. Нужны документы-первоисточники о военных преступлениях, сокращенные пересказы и газетные статьи с рассказами о зверствах не подойдут. Руденко добавил, что этот вопрос не терпит отлагательств, потому что вскоре подгруппа обвинителей начнет отбирать доказательства немецких зверств, совершенных на территории СССР[280].

У Вышинского и его комиссии в Москве появилось немного времени, чтобы ознакомиться с материалами, присланными Руденко из Лондона. Комитет главных обвинителей сделал перерыв как минимум на неделю, потому что американцам надо было слетать в Нюрнберг, а французам в Париж[281]. Тейлор впоследствии вспоминал, что в тот момент американцам не терпелось переместиться в Нюрнберг – Джексон уже занимался организацией там комнаты документов для хранения и систематизации доказательств. Джексон вылетел в Нюрнберг в тот самый день, когда Руденко прибыл в Лондон, поэтому они не встретились друг с другом. Сидни Олдерман, заместитель американского главного обвинителя, тоже вылетел в Нюрнберг 20 сентября с большей частью американского персонала. В Лондоне остались только Тейлор и его помощники. Максуэлл-Файф и де Ментон тоже вскоре направились в Нюрнберг. Только что приехавший Руденко сказал своим западным коллегам, что пробудет в Лондоне еще как минимум две недели[282]. Он и Покровский еще не получили из Москвы разрешения выехать в Германию, ждали указаний и тем временем изучали все доказательства, что имелись у них на руках в Лондоне.

Руденко и Покровский попали в неловкое положение, хотя и не по своей вине. Москву давно предупредили, что работа в Нюрнберге скоро начнется. За неделю до прилета Руденко в Лондон Иванов предупредил советское руководство, что приезд сотрудников в Англию и Германию больше нельзя откладывать. Он докладывал, что подготовка началась всерьез и поэтому советским представителям необходимо засесть за работу над Обвинительным заключением в Лондоне и в то же время изучить доказательства, собранные американцами в Нюрнберге. Американцы продвигались в работе уверенно. Они уже организовали в Нюрнберге команду для перевода важнейших документов с немецкого на английский и сообщили Иванову, что. если советскому обвинению нужны русские переводы, Москве придется срочно направить в Нюрнберг «не менее десяти человек, знающих немецкий и английский языки»[283].

Проблема перевода застала всех врасплох. Устав Нюрнбергского трибунала требовал, чтобы все официальные документы предоставлялись «на русском, английском и французском языках и на языке подсудимого». Выглядело вполне резонно – но оказалось невыполнимым. У Джексона было на тот момент около дюжины сотрудников, переводивших для него документы, но ему все равно катастрофически не хватало времени разобраться с нарастающей лавиной доказательств. Он отмечал в дневнике, что «значительное накопление» непереведенных материалов приводит к «нагромождению»[284]. Это было слабо сказано. Приходилось сражаться с миллионами страниц документов.