Полная версия:
Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал
Делегаты собрались в Черч-Хаусе в понедельник 2 июня и снова обратились к вопросу о суде над нацистскими организациями. Джексон объяснил, что в данном случае склоняется к применению концепции «заговора», к тому времени знакомой всем присутствующим. Нацисты, участвовавшие в «совместном плане действий», были бы признаны ответственными за преступления друг друга. Помощник Фалько, парижский профессор международного права Андре Гро, не возражал, поскольку и французское, и советское право признавали концепцию коллективной вины. Никитченко тоже согласился, но добавил, что по советским законам преступников все равно следует судить в индивидуальном порядке. По его мнению, если смотреть с советской точки зрения, трибунал может судить группы лиц (например, некое число эсэсовцев), и таким образом множество людей могут быть судимы одновременно. Он отметил, что при таком подходе суд может признать организацию уголовно ответственной[214].
Джексону не терпелось поставить точку в этом вопросе. Он согласился, что американцы стремятся установить вину каждой организации посредством доказательства вины ее индивидуальных членов: «В точности как вы предлагаете». После установления вины организации трибунал может распространить присущую ей уголовную ответственность на всех ее членов. Конечно, добавил Джексон, каждому члену виновной организации будет дана возможность доказать, что его записали туда принудительно или сочли членом организации по ошибке. Но он не сможет оспаривать саму виновность организации. Джексон покинул совещание в уверенности, что они с Никитченко нашли общий язык[215].
Неудивительно, что местоположение трибунала тоже вызвало споры. Никитченко и Трайнин имели строгий приказ Москвы настаивать на Берлине – находящемся в советской оккупационной зоне городе, где состоялась капитуляция нацистов. Джексон выступал за Нюрнберг на том основании, что он удобнее всего и к тому же был, по его словам, «местом рождения» нацизма. Обе стороны стояли на своем. 4 июля этот спор обострился, и Никитченко предложил выход из тупика. Можно будет провести несколько главных процессов: например, Карла Германа Франка (нацистского губернатора Чешского протектората) можно будет судить международным трибуналом в Чехословакии, а других нацистских вождей – например, в Польше. Ввиду ответственности Геринга за авианалеты на Англию, возможно, британское правительство захочет провести суд над ним у себя. Предложение Никитченко застигло всех врасплох. Барнс возразил: его правительство пришло к убеждению, что всех главных военных преступников нужно судить в Германии[216]. Ближе к обеду Джексон попросил разрешения удалиться, чтобы отпраздновать американский «день вражды с британцами». Впервые за эти дни, согласно дневнику Джексона, Никитченко улыбнулся[217].
Долгие и напряженные дискуссии о правовых и организационных вопросах вымотали всех участников. Иногда советские и западные представители собирались после работы, и это помогало им лучше узнать друг друга. Вечером 6 июля Джексон пригласил советских делегатов на ужин в «Кларидж». Американцы были в смокингах; Никитченко, Трайнин и Трояновский пришли в серых костюмах, а посол Гусев – в темном пиджаке и полосатых брюках. После ужина Джексон произнес тост за генералиссимуса Сталина, а Гусев за президента Трумэна. Американцы произносили речи, и Джексон даже похвалил книгу Трайнина. В ответ на предложение американцев что-нибудь сказать Никитченко (как отметил Джексон, «с явным удовольствием») произнес несколько фраз и стал ждать перевода. По словам Джексона, он говорил «с достоинством и дружественно, а когда речь заходила о страданиях России – довольно красноречиво». Трайнин тоже произнес «очень достойное благодарственное слово». Этим вечером Джексон записал в дневнике, что ужин был «очень успешен в плане налаживания отношений», хотя и отметил, что советские представители «пили очень мало и несколько презрительно смотрели на желтую жидкость, которую нам подали под названием водки»[218].
* * *Пока в Лондоне делегаты союзников пытались преодолеть свои разногласия, главы их правительств планировали встретиться в Германии лицом к лицу. 3 июля Джеймс Ф. Бирнс, которого Трумэн только что назначил госсекретарем, телеграфировал Джексону, что вопрос о военных преступниках, скорее всего, будет обсуждаться на встрече «Большой тройки» в Потсдаме (пригороде Берлина), которая начнется 17 июля. Впервые после смерти Рузвельта британский, американский и советский лидеры должны были встретиться очно. 4 июля Джексон ответил Бирнсу (которого знал по недолгой совместной работе в Верховном суде), что переговоры в Лондоне идут тяжело, в основном потому что советским и американским представителям трудно понять правовые системы друг друга. Хотя некоторые проблемы удалось сгладить, «правовая философия и мировоззрения глубоко различаются», и «даже достигнув согласия, мы обнаруживаем, что вкладываем в слова разный смысл». Джексон объяснил, что он всеми силами старается принять как можно больше советских предложений, чтобы достичь четырехстороннего соглашения, сохранив при этом суть американского плана[219].
Прения в Лондоне вступили в новую и решающую стадию. В течение недели, начиная с 5 июля, редакционная подкомиссия в составе Олдермана, Трайнина, Фалько, Барнса и Дина сопоставляла американский план с предложенными поправками остальных участников и пыталась прийти к согласию. Экстрадиция оказалась больным вопросом. Олдерман и Барнс утверждали, что у них нет полномочий поручить своим правительствам вести переговоры с другими странами о выдаче военных преступников, в частности тех, кому гарантировали убежище или предоставили иммунитет от уголовного преследования. Трайнин допустил, что это может сорвать все договоренности, и дискуссию отложили на неопределенный срок[220].
По некоторым ключевым вопросам удалось достичь консенсуса. Председатели трибунала должны ротироваться от процесса к процессу, и правительства смогут заменять судей по причине болезни. Большинство вопросов должны решаться голосованием судей с решающим голосом у председателя. Но для вынесения вердиктов и приговоров потребуются голоса трех судей из четырех. Делегаты согласились, что ссылка на приказы вышестоящих не будет освобождать от уголовной ответственности, но даст судьям возможность учесть это при вынесении приговора как смягчающее обстоятельство. Согласились также переименовать документ, прежде называвшийся «Статутом», в «Устав»[221]. Главные разногласия сохранялись – например, место для трибунала, – но некоторые второстепенные удалось уладить.
Утром 7 июня Джексон и Донован улетели в Германию, чтобы собрать больше доказательств. Джексон все еще не до конца осознал масштаб нацистских злодеяний. Оба провели первый вечер в штаб-квартире УСС в Висбадене, на действующей фабрике шампанского, чья продукция была «отличного качества», как отметил Джексон в своем дневнике. Из Парижа к ним приехал Джон Харлан Эймен и привез пакет документов, в том числе стенограмму совещания Гитлера с его генералами в рейхсканцелярии 5 ноября 1937 года. На этом совещании Гитлер впервые раскрыл свои планы военного захвата «жизненного пространства» (Lebensraum) для Германии. (Это совещание позже стали называть конференцией Хоссбаха.) Аллен Даллес, начальник базы УСС в Берне, приехал из Швейцарии и привез с собой четырех потенциальных свидетелей-немцев, в том числе бывшего сотрудника МИД Германии[222].
На следующее утро Джексон и Донован выехали во Франкфурт, чтобы обсудить место проведения процесса с генерал-лейтенантом Люциусом Д. Клэем, заместителем главы военной американской зоны оккупации. Клэй незадолго до того вернулся из Берлина и рассказал им, что этот город вполне может служить местом размещения международного трибунала. Поскольку его оккупируют четыре державы, делегация США останется в пределах американской зоны контроля. Но на случай, если у Джексона будет возможность выбора, Клэй настоятельно рекомендовал Нюрнберг. Во Франкфурте Джексон и Донован также посовещались с американским дипломатом Робертом Д. Мерфи, который рассказал им мрачные истории о том, что происходило в Берлине. Советские власти уже отправили тысячи мужчин из своего сектора Берлина на принудительные работы в СССР. По дороге из Франкфурта Джексон ненадолго остановился в Нюрнберге и осмотрел здание суда и тюрьму. Они понравились Джексону, и он решил ближе к концу месяца вернуться сюда с британскими, французскими и советскими коллегами[223].
По возвращении в Лондон Джексон быстро понял, что до соглашения все еще далеко. 13 июля он встретился с Никитченко, Трайниным, Гро и Максуэлл-Файфом и попытался добиться от них согласия по вопросу о временны́х рамках процесса. Максуэлл-Файф предположил, что разработка вердикта займет около месяца, а процесс может начаться примерно через три недели. Никитченко и Гро не хотели назначать дату. Никитченко резонно возразил, что советская сторона не имеет представления о том, «в каком состоянии доказательства». Он добавил, что не знает, будет ли он с Трайниным служить советскими представителями в Следственном комитете; это решит Москва[224].
Затем делегаты обратились к более спорным аспектам плана, в частности к суду над нацистскими организациями. В последней редакции мимоходом заявлялось, что в ходе суда над каждым бывшим нацистским руководителем трибунал может провозгласить его организацию «преступной». Джексон предупредил, что ни один американский судья не согласится с такой формулировкой, не оставляющей организации возможности для защиты. Трибуналу придется заранее объявить, что, например, гестапо и СС обвиняются в преступлениях, чтобы их бывшие члены могли выступить в защиту этих организаций. Никитченко оторопел. Что, если сотни эсэсовцев явятся защищать СС в международном трибунале? Джексон отверг это предположение как надуманное. Максуэлл-Файф согласился с американским коллегой – никто не станет заведомо «совать голову в петлю»[225].
Трайнину и Никитченко предложение Джексона казалось абсурдным. Одно дело – позволить человеку защищаться на том основании, что он вступил в СС или гестапо по принуждению или его ошибочно приняли за другого. Совсем другое – позволить нераскаянным эсэсовцам и гестаповцам публично защищать эти организации. Кроме того, уверял Трайнин, всем и так известно, что творило гестапо. Джексон не согласился: нельзя ожидать от американских судей, что они «все знают о гестапо». Он напомнил, что Америка слишком далеко отстояла от театра военных действий, отметив, что сам «предельно шокирован» информацией, которую получил от УСС и из других источников после приезда в Европу, а ведь он, как высокопоставленный государственный чиновник, был и раньше более-менее в курсе происходившего. Джексон вновь заверил Никитченко и Трайнина, что прежде всего стремится найти вернейший способ подвести под трибунал как можно больше нацистских военных преступников[226].
Советских делегатов явно впечатлили заверения Джексона. Через несколько дней Никитченко, Трайнин, британцы и французы в предварительном порядке приняли американскую поправку: трибунал официально известит о намерении осудить эти организации, и их члены смогут свидетельствовать в их защиту в той форме, какую судьи сочтут справедливой[227]. Советскую сторону удовлетворило объяснение, что это только формальность для успокоения американцев и что ни один бывший эсэсовец или гестаповец не осмелится выступить, рискуя оказаться под арестом.
На следующей неделе все старались достичь компромисса по другим вопросам. Американцы и британцы согласились приложить к обвинительному заключению важнейшие доказательства и представить их трибуналу до заслушивания дела. Французы и советские представители со своей стороны согласились, чтобы эти доказательства заслушивались в ходе открытого процесса и обвинение могло тогда же добавлять новые. Но Джексон и Никитченко по-прежнему расходились в мнениях о том, как помешать подсудимым выдвинуть на суде встречные обвинения против союзных держав. Никитченко настаивал, что этого лучше всего добиться прямым запретом нацистской пропаганды. Джексон призывал к более тонкому подходу. Он предвидел, что защита попытается обвинить правительства союзников в таких действиях, которые вынудили Германию «воевать оборонительно». По его мнению, этого можно избежать, включив в статью 6 дефиницию «агрессивной войны». Джексон следовал советам Отдела по военным преступлениям ВЮС, который предупреждал, что защита попытается оспорить причины войны[228]. Максуэлл-Файф поддержал предложение Джексона. Никитченко и Гро считали, что включать эту дефиницию нет необходимости.
Спор о том, нужно ли давать дефиницию «агрессивной войне», выявил глубокие разногласия. На совещании 19 июля Никитченко и Гро заявили, что действия Германии уже охарактеризованы как «агрессивные» в документах союзников и потому трибуналу не нужно вновь вдаваться в этот вопрос. Джексон возразил, что обвинение должно прямо сейчас определить этот термин, чтобы избежать любых споров о его значении во время самого процесса. Никитченко отмел возражения Джексона: он был уверен, что обвинение сможет парировать любые аргументы защиты и что судьи наверняка будут держать ход процесса под контролем. Кроме того, – как он повторял вновь и вновь, – преступность нацистских вождей уже установлена; трибунал соберется лишь для того, чтобы определить «меру вины» каждого из подсудимых[229]. Он все еще представлял себе будущий суд по образцу советских показательных процессов.
Максуэлл-Файф, как и Джексон, ожидал, что бывшие нацистские вожди будут отчаянно защищаться – ведь они, как известно, еще во время войны занимались оправданием своих действий. Он напомнил остальным о заявлениях Риббентропа, что Германия «не ведет агрессивной политики». Затем он сослался на прогноз британской разведки: подсудимые заявят, что Германия напала на Норвегию для предупреждения агрессии британцев. Он предупредил: «Полагаю, что мы создадим себе проблемы, если не определим понятие агрессии». Джексон согласился с мнением, что подсудимые не преминут обвинить Британию, Францию и СССР в проведении такой внешней политики, которая «заставила их (немцев. – Примеч. ред.) воевать». Он заметил, что, судя по документам, захваченным союзниками в немецком МИД, такая позиция там сложилась давно и непонятно, что смогут ответить на такую линию защиты судьи (выбранные четырьмя державами-обвинителями, по одному от каждой). Гро подвел итог: либо дать дефиницию «агрессии» в статье 6, либо предоставить это судьям. Он предпочитал второй вариант, доказывая, что важно не создавать у мировой публики впечатления, будто «защите заранее заткнули рот»[230].
Этот ключевой вопрос все еще не был решен к пятнице 20 июля, когда советские делегаты пригласили своих западных коллег на обед в отеле «Савой». Планировалось, что на следующий день Никитченко, Джексон, Фалько и Максуэлл-Файф со своими помощниками вылетят в Нюрнберг, чтобы оценить этот выбранный Джексоном город с точки зрения удобств для проведения будущего трибунала. Но за обедом Никитченко объявил («с явной неловкостью», как писали американцы), что он с Трайниным не смогут полететь. Джексон предложил перенести поездку, но Никитченко отказался от подобного предложения. Американцы сделали вывод, что Никитченко выполняет приказ Москвы. Они не ошиблись[231]. Советские руководители понимали, что этот визит привяжет всех к Нюрнбергу, если условия будут найдены приемлемыми.
Ил. 8. Роберт Джексон (четвертый справа), Дэвид Максуэлл-Файф (третий справа) и другие по дороге в Нюрнберг для инспекции города как потенциального места проведения Международного военного трибунала. Июль 1945 года. Источник: Офис Главного советника США. Фотограф: Чарльз Александр. Предоставлено Библиотекой и музеем Гарри С. Трумэна
Ил. 9. Нюрнберг в руинах. Июль 1945 года. Источник: Офис Главного советника США. Фотограф: Чарльз Александр. Предоставлено Библиотекой и музеем Гарри С. Трумэна. Фотография – дар Роберта Джексона
Джексон и другие отправились в Нюрнберг 21 июля без советских представителей. Состояние города произвело сильное впечатление на Максуэлл-Файфа, который впервые после войны посещал Германию. «Старый город внутри крепостных стен был грудой руин», – писал он впоследствии, вспоминая горы щебня вперемешку с разлагающимися трупами[232]. Все согласились, что по практическим и символическим соображениям нюрнбергский Дворец юстиции будет «лучшим местом для трибунала», как писал Джексон[233]. В тот же день Советская военная администрация в Германии направила в Москву секретный рапорт об ухудшении положения в Берлине, отметив рост преступлений против местного населения, совершаемых мужчинами «в форме Красной армии»[234]. Автор рапорта выражался намеренно туманно. На самом деле красноармейцы бесчинствовали в городе после его капитуляции и продолжали грабить и насиловать, невзирая на половинчатые меры советских оккупационных властей по водворению порядка[235]. Советская сторона продолжала настаивать на том, чтобы трибунал заседал в Берлине, но перспектива реально выступить в роли принимающей стороны выглядела все тревожнее.
Когда делегаты вновь собрались в Лондоне, они продолжили спорить о терминологии, используемой в статье 6. Никитченко показал советскую редакцию от 23 июля, согласно которой преступлениями считались нарушения законов и обычаев войны, зверства против мирных жителей, а также планирование и развязывание агрессивной войны конкретно в интересах европейских держав Оси. Никитченко вновь повторил, что он против дефиниции «агрессии», и отметил, что она не приведена даже в Уставе новосозданной Организации Объединенных Наций. «Очевидно, когда говорят об агрессии, все понимают, о чем идет речь, – сказал он, – но, когда пытаются дать ей определение, возникают проблемы, с которыми до сегодняшнего дня никому не удалось справиться»[236].
Джексон не соглашался с презумпцией, что завоевательная война преступна только тогда, когда ведется определенными странами. Такое представление противоречило его глубоко усвоенным понятиям о правосудии. Он утверждал, что преступление есть преступление, независимо от того, кто его совершил. Трайнин пытался убедить Джексона, что тот напрасно тревожится. Возможно, в будущем будет создан постоянный международный суд, но данный трибунал организуется специально для суда над бывшими нацистскими руководителями. На следующий день Джексон внес встречное предложение – указать в преамбуле к статье 6, что под юрисдикцию данного трибунала подпадают только те, кто совершал преступления в интересах европейских стран Оси. Тем самым будет внесено некоторое уточнение, желаемое советской стороной, но его не впишут в дефиниции[237]. Никитченко ответил уклончиво.
Джексон также возразил против французской поправки к пункту обвинения о «преступлениях против мирных жителей» (также в статье 6), но по менее благородным причинам. Он объяснил, что давний принцип внешней политики США – не вмешиваться во внутренние дела других государств, и сослался на «печальные времена в нашей собственной стране, когда с меньшинствами обращались несправедливо». По его словам, притеснение меньшинств в Германии и уничтожение евреев стали «международным делом» и предметом международного права только потому, что эти действия были неотъемлемой частью немецких планов агрессивной войны. Он хотел, чтобы в Уставе эта связь была оговорена явным образом. Гро возразил против призыва Джексона сузить терминологию и указал, что за последний век совершалось немало гуманитарных интервенций для защиты национальных меньшинств от притеснений. По его словам, было бы насмешкой считать, что такие вторжения оправданны лишь в ответ на ведение правительством «агрессивной войны». На сей раз Максуэлл-Файф и Никитченко поддержали Джексона[238].
25 июля Джексон предложил поправку к статье 6, на этот раз описав зверства или «преступления против мирных жителей» как нарушения международного права – в том случае, если они совершались в связи с «агрессивной войной». Гро протестовал: сторона обвинения не уполномочена кодифицировать международное право. Затем он выставил более общий довод – и на этот раз попал в самый нерв проблемы. Американцы, похоже, намеревались оказаться победителями в судебном процессе на том основании, что война «была нелегитимной», тогда как европейцы хотели использовать трибунал для того, чтобы продемонстрировать миру ужасы нацистской оккупации. Джексон ответил, что одно не исключает другое, но, чтобы процесс оказал долгосрочное влияние, страны-обвинители должны настаивать на преступности «агрессивной войны». Советская сторона, конечно, с самого начала выступала именно за это – но теперь обеспокоилась. Гарантирует ли джексоновская поправка к преамбуле, что никто не будет разбирать действия самих стран-союзников?[239]
Никитченко предложил сделать перерыв на несколько дней, чтобы все могли как следует изучить предложенные поправки[240]. Остальные понимали, что это позволит ему проконсультироваться с советским руководством. Линии связи были короче обычного: Сталин, Молотов и Вышинский находились в Потсдаме.
В тот же день Никитченко послал Вышинскому длинную телеграмму, где доложил, что переговоры продвигаются. Оставались два важных пункта разногласий: место проведения трибунала и рамки его юрисдикции. С первым все было ясно. Британцы и американцы хотели Нюрнберг, а Никитченко и Трайнин следовали московским директивам и по-прежнему отстаивали Берлин. Второй пункт был сложнее. Он и Трайнин протестовали против формулировок статьи 6, которые, на их взгляд, «дают возможность признать международным преступлением и военные мероприятия» Советского Союза и других стран-союзников, «проводимые в качестве обороны против агрессии»[241].
Вышинский передал эту телеграмму Молотову, а тот представил полный отчет Сталину. Он доложил, что достигнуто общее согласие в том, что международный трибунал должен расследовать обвинения против главных немецких военных преступников в нарушении законов и обычаев войны, совершении зверств и ведении агрессивной войны. В проект внесли множество поправок, и многие советские предложения были приняты. Затем Молотов перешел к неулаженным разногласиям по поводу местоположения трибунала и формулировки того пункта обвинения, в котором шла речь об «агрессивной войне». Он подчеркнул: НКИД считает принципиально важным переформулировать статью 6 так, чтобы стало ясно, «что речь идет о фашистской агрессии». Молотов отметил, что Никитченко и Трайнин еще не сумели склонить западных представителей к этой позиции[242].
Пока советские руководители знакомились с отчетом Никитченко, Джексон вылетел в Германию для приватной встречи с Бирнсом. Они откровенно поговорили между собой. Джексон не надеялся, что переговоры с советскими делегатами к чему-либо приведут. Бирнс разделял его мнение, что достичь согласия было бы «очень хорошо» – но не ценой справедливого суда. Он был совершенно согласен с Джексоном, что никакая дефиниция военных преступлений «не может ограничиваться» европейскими странами Оси. Это не отвечало бы сути международного права. Бирнс рассказал, что вел подобные же утомительные дискуссии с советским послом Иваном Майским по вопросу репараций. Майский хотел, чтобы США посылали репарации с оккупированных ими стран напрямую в СССР, а не в малые страны Восточной Европы. Между тем советские власти тащили из своей оккупационной зоны в Германии «все, что не было приколочено», включая телефонные коммутаторы, туалеты и лошадей. Бирнс высказал мнение, что было бы глупо поддерживать желание СССР «судить кого угодно за мародерство», учитывая, что делали в Германии советские войска[243].
Перед возвращением в Лондон Джексон посетил Берлин. Он был там в 1935 году и хотел снова увидеть город своими глазами. Он записал в дневнике, что Берлин – это «масса щебня и развалин, под которыми все еще лежат тысячи непогребенных и неопознанных тел». Повсюду были мобилизованные работники, «в основном женщины, и ни одного молодого мужчины». Джексон прошелся по руинам дворцов, оперных театров и рейхсканцелярии. Он обнаружил, что стол Гитлера в его кабинете перевернут, а письма фюрера к Герингу разбросаны по всей комнате. «Если русские вот так же собирают все доказательства, мы немного получим из этого источника», – гласила дневниковая запись Джексона[244].
* * *25 июля Потсдамская конференция ненадолго прервалась: Черчилль вылетел в Лондон в ожидании результатов британских всеобщих выборов. 28 июля, когда конференция возобновилась, проигравшего выборы Черчилля сменил новый британский премьер-министр Клемент Эттли, а Идена – новый министр иностранных дел Эрнест Бевин. До этого перерыва министры иностранных дел медленно вырабатывали соглашение о том, как обращаться с нацистскими военными преступниками. Молотов, Бирнс и Бевин были в курсе лондонских переговоров, и все стремились довести вопрос до успешного разрешения. 30 июля Молотов предложил начать работу международного трибунала с рассмотрения дел главных военных преступников – Геринга, Риббентропа, Гесса, Розенберга, Кейтеля и Круппа. Он также объявил, что СССР готов принять «любой выбор места», что означало заметную смену позиции. При этом Молотов настаивал, чтобы правительства стран-союзников предельно четко выступили за экстрадицию и пообещали любыми доступными способами добиваться выдачи суду военных преступников, в том числе из нейтральных стран-убежищ[245].
