Ночь тебя найдет

– Вы разведали новый маршрут. И продолжали его преследовать. Чаще всего шли в двадцати ярдах позади. Когда приятели смеялись над его маленькой поклонницей, Майк называл вас «Рыжий Репей». Он тоже стал видеть сны, скорее, кошмары, в которых рыжая девочка в синем пальто закалывала его насмерть кинжалом. Я ничего не напутал? Майк рассказывает эту историю куда лучше. Особенно после пары бутылок «Шайнера»[6].

Не думаю, что кто-нибудь способен рассказать эту историю лучше Шарпа. Может быть, потому, что в некоторых местах его голос падает и становится таким тихим, словно он проглотил уголь.

Может быть, потому, что я не знала подробностей. Эта история разделяет нас с Майком, и по большей части мы стараемся в нее не углубляться. Слушая ее, я ощущаю себя не в своей тарелке, даже виноватой.

– Это Техас, – говорю я. – Мы тут скорее по лошадям, пальто не про нас. – Я показываю на стол. – Фотографии? Не возражаете, если мы перейдем к делу?

Телефон Джесса снова пищит. Он и ухом не ведет. Как будто не слышит. Как будто я его ни о чем не спросила.

Щелчок, пауза, щелчок, пауза, щелчок, пауза, щелчок, пауза.

Своим пальцем он словно забивает гвозди в мой мозг, превращая его в пористый коралл.

Стремительным движением я выдергиваю руку из кармана, подаюсь вперед и сжимаю в кулаке его палец. Это прикосновение не сравнить с прикосновением к ладони Пайпер. Я знала, оно будет похоже на электрический разряд. Бьющий в обе стороны. Я отпускаю его палец.

– Можете сами закончить вашу историю, или я ее закончу, – спокойно говорит он.

Я еле заметно киваю.

– Можете сами закончить вашу игру, или я ее закончу.

Шарп демонстративно кладет руки перед собой.

– Еще минуту. Осталось всего ничего. – Он прочищает горло. – Майку пришлось несладко, мальчишка только-только расправил плечи. Строил из себя мачо. И ни за что не признался бы, что какая-то девчонка пугает его до смерти. Но мать грозилась его наказать, если он не перестанет опаздывать на уроки фортепиано по четвергам и к репетитору по вторникам. Чтобы избежать встречи с вами, он плутал по двадцать-тридцать минут. И однажды его мать постучалась в вашу дверь. Наорала на вашу маму. Вы это помните?

Вашему ребенку нужна срочная помощь психолога, неужели вы этого не понимаете?

Как не помнить.

– По настоянию матери, которая просила его не бояться и не опаздывать на уроки, Майк вернулся к прежнему маршруту мимо вашего дома. Не бояться. Не опаздывать. Таков теперь был его девиз. Примерно за квартал от вашего дома он сделал музыку еще громче. И все же не выдержал, взглянул на крыльцо, с которого ваша мама велела вам не спускаться. Вероятно, она также велела вам не говорить ему ни слова. Молчание безопаснее. И выглядит более весомо. С крыльца открывался превосходный вид.

Щелчок. Пауза. Одно осторожное касание.

– Я читал полицейский отчет, – говорит Шарп. – Подросток за рулем синего «мустанга» въехал на бордюр прямо перед вашей лужайкой. Девчонка весом в тридцать четыре килограмма вытолкнула из-под колес лайнмена-старшеклассника. Но вы оказались недостаточно быстры. А Майк винит во всем себя. Думает, если бы к вам прислушался, до сих пор бы вас избегал, выбрал бы в тот день другую дорогу. И сейчас вы не хромали бы, когда начинаете уставать.

Теперь уже Шарп подается вперед.

– Кто-нибудь счел бы эту историю подтверждением того, что вы обладаете сверхъестественными способностями, – тихо говорит он. – А знаете, как я это называю? Семенами дисфункциональных отношений.

Я жду, но вопрос так и не задан. Считаю ли я, что синий «мустанг» – простое совпадение, или то было божественное озарение?

А я могла бы сказать правду, после стольких лет.

Шарп показывает на снимки.

– Ну, Рыжая бестия, посмотрим, на что вы способны.

Дневник Вивви, десять лет

Цель номер один: перестать стучать в стену.

Цель номер два: перестать грызть ногти.

Бридж говорит, что могла бы решить обе проблемы, связав мне руки за спиной. Сегодня она покрасила мне ногти «Некусайкой». Ужасный привкус. Я сказала ей, что в лаке содержится денатониум бензоат, самое горькое химическое соединение на свете. Оно есть в составе средства для мытья унитазов. Она ответила, что это меня не убьет, зато она когда-нибудь обязательно меня зарежет, если я буду и дальше читать ей названия всех химикатов на этикетках и каждую ночь стучать в стену.

Не хочу, чтобы мне сделали на груди Y-образный разрез, как у того мужчины в маминой подвальной книге мертвых.

Вечером я обкусывала ноготь только на большом пальце.

Но все равно стукнула в стену пятьдесят раз.

Глава 2

Даже не знаю, сколько времени пришлось ждать Джессу Шарпу, прежде чем я решилась огласить свои духовные откровения.

Я разложила снимки сверху, снизу, справа и слева, в конце оставив пять самых показательных, где скорбящие выходят из похоронного шатра, серебряный браслет с подвесками-шармами среди хрупких листьев и черных ягод, селфи в «Инстаграме»[7], череп, бережно сжатый руками в фиолетовых перчатках, и снимок места преступления в глухом лесу с дрона, объясняющий, почему столько времени только Господь и убийца знали, где спрятано тело.

Я откладываю в сторону снимок с браслетом. Снимок вибрирует от ужаса, но кажется здесь лишним.

Девушка практически выскакивает из селфи: шесть дюймов голого животика над камуфляжными леггинсами, инсулиновая помпа на талии. Такая хрупкая, такая молодая и сексуальная, что больно смотреть. Я раскладываю по сторонам фотографии ее голубых глаз и черных дыр в ее черепе, помещая их в разных концах ряда. Не помогает. Оба снимка по-прежнему обвиняют меня в обмане.

Пока я размышляю, телефон Шарпа звякает, детектив шлет сообщения, задрав ноги на стол в нескольких дюймах от ее лица. Как те ковбои, которых туристы ожидают встретить в любом техасском баре, но которые на самом деле предпочитают свои одинокие владения. Ботинки мягко отполированы, подошвы изрядно протерты. Кожа кенгуру, значит не борец за права диких животных, по крайней мере тех, кто дерется. Ручная работа, тысячи две долларов, денег куры не клюют.

Ботинки, изготовленные по мерке, удобнее беговых кроссовок – сапожник точно знал, где вторая плюсневая кость Шарпа соприкасается с землей. Уверена, Шарп их не щадит.

Я ходячая энциклопедия в том, что касается рук и ног. С раннего детства мать подпитывала мое нездоровое научное любопытство курьезными подробностями, которые замечала на местах преступлений. По внешнему виду обуви можно о многом догадаться, но отпечатки ног – отпечатки ботинок – дают неоспоримые факты.

Рост, вес. Стояли вы или бежали, не разбирая дороги.

Чтобы одурачить ФБР, чем он успешно занимался в течение двадцати шести лет, «Унабомбер» Теодор Качинский[8] прикрепил к ботинкам подошвы меньшего размера.

Ботинки Шарпа оставляют на земле глубокий, нестираемый след. И это мне тоже известно.

Мне хочется спихнуть их со стола – что за неуважение ко мне и к убитой девушке? Хочется сказать ему, что при таком подходе я ошибаюсь гораздо чаще. Лучше всего у меня получается, когда знание приходит без спроса, а не тогда, когда меня просят подумать над тем-то и тем-то. Не тогда, когда передо мной лежит стопка зловещих фотографий.

Вроде той вспышки, когда я впервые увидела руку Шарпа. Спасает ли он кого-то или топит, заглянула ли я в прошлое, или меня затянуло в его будущее? В любом случае это предопределено.

– Первая буква ее имени – гласная. – Я прерываю молчание, начиная с самого простого.

Не отрывая взгляда от телефона, он убирает ноги со стола.

– С вероятностью в пятьдесят процентов, я правильно вас понял?

– Начинается на «О» или на «Э».

Он поднимает глаза. Моргает, подтверждая мою правоту.

– Скажите мне, как ее звали, – говорю я. – Хочу произнести ее имя вслух. Это придаст мне уверенности.

И ей.

– Одри. Ее назвали так в честь бабушки. Ей было девя…

Я поднимаю руку, останавливаю его, чтобы не узнать ненароком, то ли Одри было девятнадцать, то ли ее бабушке девяносто.

– Так мы играем или нет? – спрашиваю я раздраженно. – Если да, то по моим правилам. Если я спрашиваю, отвечайте только то, о чем я спросила. – Я касаюсь снимка с кладбища. – Думаю, что тот, кто убил Одри, был на ее похоронах. Она знала его. Ее семья его знала. Он обнял ее мать. Вдохнул запах ее духов и чихнул. Но на этом снимке его нет. – Я закатываю глаза, чтобы не видеть, как он обнимает ее мать. – Понимаю, о чем вы думаете. Тоже мне новость. Более половины жертв женского пола убиты своими знакомыми.

– Девяносто, – сообщает он мне. – Девяносто процентов.

Я мысленно делаю заметку – надо спросить, кто чихал на похоронах.

– Не думаю, что Одри была убита или похоронена в Техасе. – Я полна решимости вышибить из него всю самоуверенность. – Не думаю, что она родом отсюда. Это заставляет меня сомневаться в том, что вы расследуете ее дело. – Я поднимаю руку. – Пока ничего не говорите. Убийца был молод. Или в возрасте, но в невероятно хорошей форме. – Я колеблюсь. – И была еще какая-то простыня в зеленую полоску. Не утруждайтесь искать ее на снимках, ее там нет.

– Значит, либо молод, либо стар. Принято. Он нес ее на руках всю дорогу наверх или она шла сама?

– Ее… несли или волокли.

– Почему?

Я не уверена.

– У нее был диабет. Подросток, который учился жить со своей болезнью. Возможно, она страдала булимией. Для нее это был бы трудный маршрут, даже если он как-то не вывел ее из строя раньше.

– Это то, что вы чувствуете в запредельном мире, или то, что видите на снимках?

– Посмотрите на ее селфи, кожа да кости, – решительно отвечаю я. – Пустые пакеты от красных «Доритос» и «Орео» в мусорном ведре. Это то, что я вижу.

Но также я чувствую ноготь, словно рыболовный крючок, у нее в горле. Вкус сточных вод в ее глотке. Вижу размокшие оранжевые чипсы в унитазе. Искусственные красители: Желтый 6, Желтый 5, Красный 40.

– Вы же понимаете, что меня в вас раздражает? – спрашивает он.

– Важнее, что раздражает в вас меня, – парирую я. – Я делаю вам одолжение. Майк сказал, вам нужна моя помощь в поисках пропавшей девушки. Но эту девушку давно нашли, правда? Вы показали мне закрытое дело. Проверяли меня. Мои способности. Характер. Просто скажите, что с ней случилось.

Он постукивает указательными пальцами друг о друга, соединив их треугольником, и вот мне уже хочется заорать со всей мочи.

– Одри Дженкинс. Ей было почти двадцать. Десять лет назад ее убил сводный дядя, Джеб Уэйверли. На санках втащил на холм и зарыл на территории государственного парка Орегона. Восемь лет спустя он признался – не мне, кстати, – когда Одри принялась орать ему в ухо по ночам. Он засунул ее выпускной портрет между матрасом и пружинным блоком. Портрет украл на поминках. Я бы сказал, смело. Я использую это дело в одном из своих курсов по криминологии. Что касается наблюдательности, вы получаете высший балл.

– И это вы называете извинением?

– Я бы извинился, будь на простыне зеленые полосы.

– А вы уверены, что у него никогда не было такой простыни?

– Послушайте, Майк расстроился, когда я решил испытать вас на закрытом деле… что я не поверил ему на слово насчет ваших… способностей. Но я должен был составить собственное представление о вашем безумии, простите за это слово, прежде чем привлечь вас к делу, когда мэр пышет жаром в шею шефу полиции.

Не сомневаюсь: он ждет, когда я спрошу, о каком деле идет речь.

– Не нравится мне, когда меня используют, – говорю я вместо этого.

– Но не так сильно, как мне не нравится идея использовать вас. Вы – кошмар пиарщика. Майк до сих пор считает, что только из-за вас до сих пор ходит по земле. Это конфликт. Если бы вы объявили себя реинкарнацией принцессы Дианы, Майк нашел бы для вас корону.

– Когда принцесса умерла, я уже родилась. Это невозможно.

Он переступает с ноги на ногу:

– Моя тетя Эдди верит, что МИ-шесть убило ее, потому что Диана была беременна от Доди Аль-Файеда.

Я пожимаю плечами:

– Теории заговора основаны на эмоциях. Никто не хочет признавать, что такая необыкновенная личность, как Диана, умерла обычной, случайной смертью.

– Никто не хочет признавать, что любой может умереть обычной, случайной смертью. Вивви, неужели я первый человек на свете, которому нужны доказательства, что вы та, за кого себя выдаете?

Вивви. Имя для самых близких. Впервые мне кажется, что неплохо бы спросить, прежде чем так ко мне обращаться.

– Я не навязывалась, – отвечаю я натянуто. – Никогда не просила Майка втягивать меня ни в одно из его расследований. Я вернулась в город, потому что моя мать умирала. Вернулась, чтобы ухаживать за ней часть этого лета. Я живу и работаю в пустыне Чихуахуа, но сейчас мне приходится мотаться туда-сюда. Я наблюдаю за звездами в национальном парке Биг-Бенд, и моя работа не требует постоянного общения с умершими, да и с живыми тоже, если уж на то пошло.

Я никогда не представляюсь астрофизиком. Слишком помпезно. Именно так сказала мне моя мать в день, когда я получила степень, – убери диплом в стол.

Уверена, Шарп уже все про меня знает – что он, как хороший экстрасенс-мошенник, выудил у Майка все ответы, изучил все письменные свидетельства обо мне с момента моего рождения.

– Соболезную, – произносит он мягко. – Майк сказал, что вы были вундеркиндом – в двадцать пять обнаружили в космосе какой-то особенный свет, который может свидетельствовать, что мы не одиноки во вселенной. Получили солидный грант, чтобы обосновать свою теорию. Самая подходящая работа для такой, как вы.

– Я обнаружила отблеск искусственного света, исходящий от планеты за пределами нашей системы, – сухо отвечаю я. – Свет, не поддающийся объяснению.

– Что ж, посмотрим, что вы извлечете на свет вот из этого.

Он подходит ближе, вытаскивая из кармана еще одну фотографию, маленькую, где-то четыре на шесть. Я ощущаю запах соли на его коже, мяты на его языке, грязи на ботинках, едва уловимый запах сексуального контакта.

Эта смесь сбивает меня с ног.

– Взгляните. – Он выкладывает фотографию на стол. – Она и есть мое дело. Мэр считает, что, если спустя одиннадцать лет мы найдем ее тело, он выиграет выборы.

Я смотрю на девочку трех-четырех лет. На голове торчит задорный розовый бант. За спиной размытые брусья детского игрового комплекса, темная зелень деревьев, зовущая укрыться в их тени. Снимок был сделан до того, как фильтры превратили наши миры в гиперреалистичные, – во времена, когда души умерших еще могли преспокойно являться на фотографиях в виде теней или бликов.

Девочка на снимке молчаливо повторяет мне одно и то же – то, что сказала две недели назад, когда Майк оставил мне этот розовый бант в пакете с уликами.

Только тот бант был сплющен и забрызган кровью.

Это было неправильно, совершенно недопустимо, но в тот день я достала бант из пакета. Провела острым краем по щеке. Позволила слезинке намочить ткань, прежде чем осознала, что плачу.

Я точно помню то единственное слово, которое написала на бумажке с липкой полоской. И теперь понимаю, что из-за этих каракулей сижу здесь сейчас, понимаю, почему Майк думает, что я могу помочь полиции закрыть дело. Его власть надо мной – мое желание угодить ему, сохранить ему жизнь – то, с чем я борюсь, сколько себя помню.

– Все хорошо? – спрашивает Шарп.

Я резко отшатываюсь от стола:

– Не могу простить вам этого слова.

– Какого?

– «Безумие».

– Мне требуется еще поработать над этим делом, чтобы начать вас уважать.

– Это свидетельствует об отсутствии у вас воображения. – Я поднимаю с пола рюкзак, закидываю его на плечо. – Вы никогда не собирались привлекать меня к этому делу, что бы я вам тут ни наговорила. Просто хотели, чтобы я ответила отказом. Вы справились. Получайте, я говорю вам «нет».

Вид у Шарпа невозмутимый. Впрочем, я еще не закончила.

Что-то в этом деле меня смущает. Я тянусь через стол, пальцем подвигаю к нему снимок.

– Этот браслет не принадлежал Одри Дженкинс. Та, кому он принадлежал, до сих пор не найдена. Снимок попал в расследование по ошибке. Какая небрежность. Мы же не хотим сбивать с толку ваших студентов? Или меня?

Ритм, который Шарп отбивает, замедляется. Ладонь сжимается в кулак. Кажется, его пробило. Этот снимок задел его за живое больше, чем все остальное.

– Как интересно, – произносит он сдавленно. – Я показываю вам закрытое старое дело, а вы хотите, чтобы я открыл новое.

Я бегу к своему джипу, припаркованному в дальнем углу стоянки рядом с полицейским участком, но убежать мне не удается. Девочка с розовым бантом преследует меня по пятам, и с каждым шагом ее пухлые ножки вытягиваются, становясь стройными и загорелыми.

Запрыгиваю в машину и захлопываю за собой дверцу. Еще секунду. Благословенная тишина. Девушка испарилась, иногда так бывает. Я включаю зажигание, поднимаю голову, и меня ослепляет июльский блеск, бьющий через открытую крышу. Солнце такое же горячее, как ручка дверцы, ведущая в ад. Впрочем, после двухчасового холода в кондиционированной камере и ад покажется раем.

– Вивви. – Это Джесс Шарп. У окна моего джипа.

Невероятно. На стоянке по меньшей мере пять десятков машин, а мой джип спрятан за широкофюзеляжным белым пикапом с отвратительными толстыми крыльями. Моя сестра зовет их боковыми сиськами.

Как он вообще меня заметил? Шарп протягивает в открытое окно толстую папку, перетянутую тремя резинками:

– Ознакомьтесь с делом о пропаже ребенка. Завтра. К трем.

– Вы что, не поняли? Я сказала «нет». И в любом случае Майк должен был предупредить, что я так не работаю.

Я сую папку обратно в окно. Он даже не делает попыток ее взять.

– Возможно, вам следует пересмотреть методы работы. – Его губы сжаты в тонкую линию. – Бабушка этой девочки устраивает вечеринку по поводу четырнадцатилетия внучки на кладбище у пустой могилы, а ее единственная дочь отбывает срок вместо того, чтобы сидеть рядом и обнимать ее за плечи. Она заслуживает знать, правда ли то, что вы написали на бумажке с клейкой полоской. И откуда вам это известно.

Он обходит белый пикап спереди. Я слышу писк пульта, и меньше чем через минуту он с ревом выезжает со стоянки. Еще дюйм – и он задел бы мой джип.

Дневник Вивви, десять лет

Мама сказала, что сожгла свою книгу мертвых. Запретила нам с Бридж спускаться в подвал. Думает, мы не знаем, что она водит туда чужих людей, когда мы отправляемся спать.

Прошлой ночью это была пожилая тетя, позапрошлой – мужчина в синем галстуке и с записной книжкой.

Когда я спросила Бридж, она ответила, что это не мое дело, а мое дело – выгружать посуду из посудомойки и прибираться в своей комнате, а то там воняет, как будто кто-то помер.

Сегодня, пока мама была в подвале, я стукнула в стену шестьдесят два раза. Бридж наэкономила денег на новые наушники и теперь спит в них. Боюсь, если я закричу, она меня не услышит.

Глава 3

«Жива» – вот что я написала на том листке с клейкой полоской. Маленькая девочка с розовым бантом жива. Живет где-то в большом мире, и сегодня ей исполняется четырнадцать, знает она об этом или нет.

Я припарковалась на кладбище под старым дубом, укрывшим мой джип листвой. Камуфляжный цвет не мой выбор, но я купила джип задешево у техасского охотника, который женился на очень симпатичной веганке из Вермонта.

Обычно я поднимаю свой мощный бинокль вверх, а не разглядываю в него древние надгробия, такие истертые и бугристые, что напоминают черные камни, упавшие с неба.

Чтобы разглядеть воздушные шарики в нескольких футах от надгробий, бинокль не нужен. Они розовые, как ее бант. Я насчитала трех мужчин и пять женщин, которые стоят вокруг надгробия, взявшись за руки, а воздушные шарики привязаны к их запястьям. Наши ритуалы, связанные со смертью, не сильно изменились с начала времен. Я слишком далеко, чтобы разобрать слова, но три телекамеры утолят мое любопытство, когда под скороговорку диктора я буду смотреть репортаж с кладбища в вечерних новостях.

История девочки разбросана по пассажирскому сиденью джипа. Разорвав резинки на папке, я сказала себе, что прочту одну страничку, не больше, но одна превратилась в две, потом в три, пока я не перестала считать. Чем глубже я закапывалась в эту папку, тем явственнее всплывало смутное воспоминание: мама рассказывала мне о пропаже девочки в Форт-Уэрте, когда я училась на первом курсе в Бостоне. Девочка жила неподалеку.

Тогда мне было не до того, я пыталась найти себя новую там, где никто не знал меня старой. Средствам массовой информации тоже было не до девочки из Форт-Уэрта: массовый расстрел в начальной школе Сэнди-Хук, убийство чернокожего подростка Трейвона Мартина, беременность принцессы Кейт, революционные «Пятьдесят оттенков серого», породившие новый жанр – порно для домохозяек.

Поначалу дело не получило заметного резонанса за пределами Техаса, хотя скроено было идеально.

Любящая состоятельная пара, респектабельные техасские адвокаты, познакомились в университете Южной Калифорнии. Хорошенькая трехлетняя дочь по имени Лиззи с родимым пятном на плече в форме сердечка. Дряхлый пряничный особняк в викторианском стиле с таким количеством тайников, закоулков и закутков, что для их исследования потребовались бы поистине шерлокианские усилия.

Николетт и Маркус Соломон только начали возрождать былую славу особняка, когда маленькая Лиззи пропала. Только что стояла на кухне в голубом сарафане с пуговками в форме ромашек на плечах, и с тех пор никто больше ее не видел.

Мать девочки клялась, что вышла из кухни на десять минут, ответить на телефонный звонок. Ее муж находился в двухстах милях от города у постели умирающей матери. Все двери были заперты на засовы, до которых Лиззи не сумела бы дотянуться – их первыми установили перед заселением в особняк.

Николетт в отчаянии позвонила в 911, решив, что дочь застряла в каком-нибудь закутке дома площадью в пять тысяч квадратных футов, играя в новую игру – прятки с плюшевым мишкой. Минут пятнадцать мать звала Лиззи, пока не сообразила, что ее малышка может сейчас задыхаться в ловушке.

Прибыли пожарные. Затем полиция. Затем собаки.

Николетт Соломон ни разу не изменила показаний в ходе девяти изнурительных допросов: четыре раза ее допрашивали детективы из Форт-Уэрта, которые вели дело в начале, трижды – техасские рейнджеры и дважды – ФБР. Ее муж, адвокат по семейным делам, присутствовал на каждом допросе. Общество, с одной стороны, им сочувствовало, с другой – проявляло признаки растущего недоверия. Почему и куда мог пропасть ребенок из кухни в десять часов утра?

Разве это не трагично, не удивительно, разве это не странно? Более сотни волонтеров под руководством полиции рыскали по гостиничным парковкам в поисках автомобиля, который соседка описала как синий или серый седан со знаками «L» и «8» в номере.

Девять дней спустя буйным цветом начали расцветать теории заговора. Муж неохотно оставил поиски, временно уехав в Восточный Техас хоронить мать. Почти два дня Николетт провела в одиночестве. Глубокой ночью соседи по обе стороны слышали громкий стук, доносившийся из особняка.

Николетт Соломон замуровала дочь в стену? Убийство было случайным? Или намеренным?

Техасские рейнджеры прибыли со своими кувалдами и лучшими поисковыми собаками.

Под детской кроваткой они нашли розовый бант с пятнами крови, происхождение которых Николетт – но не врач – объяснила тем, что Лиззи ударилась головой, когда лазила по игровому комплексу в ближайшем парке.

Супруги утверждали, что дело в мешках с известковой мукой, которые лежали в подвале для устранения неприятного запаха: в течение двадцати лет, пока дом пустовал, подвал облюбовали кошки.

Было доказано, что телефонный звонок, ради которого Николетт вышла из кухни, был исходящим, а не входящим и адресовался ее двадцатичетырехлетнему клиенту, звезде родео, владельцу ранчо в две тысячи акров, на которых можно зарыть труп. Сообщения, которыми эти двое обменивались, доказывали, что у них роман.

Николетт Соломон осудили год спустя. Тело девочки так и не нашли. Косвенные улики включали детсадовский рисунок Лиззи, который мог изображать кровавую драку между родителями, а мог – тарелку спагетти с томатным соусом. А еще показания подруг, которые утверждали, что за две недели до исчезновения Лиззи Николетт после двух бутылок вина пожаловалась, что поспешила с замужеством и рождением ребенка.

На вторую годовщину исчезновения дочери муж Николетт вошел в покинутый им особняк и попытался повеситься на перилах, которые обломились и тем самым спасли ему жизнь.

Слишком много подробностей.