скачать книгу бесплатно
Пока разговор шел в этом направлении, он попросил меня рассказать о самом раннем болезненном воспоминании. Я не сразу его обнаружила, – должно быть, оно было похоронено далеко в пыльных глубинах моего подсознания, – но теперь, когда я его извлекла, я не могу перестать о нем думать. Мне было пять лет, всего год после ухода папы, не то чтобы я хорошо помнила его уход. Первые отрывки воспоминаний, которые я все еще храню, о том времени, когда мама водила нас в библиотеку. Ферн тогда была счастлива! Она вспоминает тот год с такой нежностью – как библиотека стала ее домом, как она открыла для себя скрытые миры на страницах книг, что именно благодаря этому стала библиотекарем. Мне аж кричать хочется. Иногда я задаюсь вопросом: может, как в тех приключенческих книгах, что мы читали взахлеб, мы обе жили параллельными, альтернативными жизнями?
Хотите знать, что мне запомнилось из того года? Как мы спали на диванах, пропахших псиной; как меня подняли посреди ночи и увезли из нашей старой квартиры, не разрешив взять с собой ни одной игрушки, даже мистера Медведя, хотя я так умоляла маму; как мы каждое утро таскали полосатые полиэтиленовые пакеты из чужих домов и клали их в багажник маминой маленькой машины, отправляясь в следующий пункт назначения, невесть куда; как каждое утро я просыпалась с болью в животе – как я потом поняла, от голода и страха.
Знаете, что самое забавное? Думаю, Ферн даже не подозревает, что весь тот год мы были бездомными. Она, наверное, убедила себя, что это было приключение или просто своеобразный жизненный опыт. А может, вообще не задумывалась над этим. Она умела принимать жизнь такой, какая она есть, а не подвергать ее сомнению. Иногда – да что там, каждый день, – я ей в этом завидую.
Очевидно, отец был виноват в том, что мы оказались на улице. После его ухода мама не могла самостоятельно платить за квартиру. Она говорила, что арендодатель брал так много, что ни один честный человек не смог бы себе этого позволить. И поэтому нам пришлось улизнуть оттуда посреди ночи с тем лишь, что смогли унести с собой. Следующие двенадцать месяцев мы жили в машине, на диване или на полу в доме у тех, с кем мама на тот момент дружила. К счастью, мама умела заводить друзей.
– Девочки, это Нэнси! Мы познакомились в парикмахерской! – восторженно знакомила она нас, а через пару дней мы уже жили в доме Нэнси и называли ее «тетя Нэнс». Неделю или две спустя мы ее больше никогда не видели, чего не скажешь про украшения и вещи, которые та давала маме поносить. У нас всегда была крыша над головой, и мама очень этим гордилась. Каждый вечер перед сном она напоминала нам об этом.
– Я делаю все это для вас, девочки, вы же знаете, да? Чтобы вам было где жить. Если бы не вы, я бы легко нашла себе жилье. Вот как сильно я вас люблю.
– Спасибо, мамочка.
– И кого вы любите?
– Тебя, мамочка.
Шли месяцы. Днем библиотека, ночью чей-то диван. Не все было плохо. В библиотеке мне тоже кое-что нравилось. Нравилось, что каждое утро было куда пойти и не приходилось вести светские беседы с тем, у кого мы ночевали. Даже тогда я понимала, как стыдно занимать место в чужой жизни. Мне нравилось теряться в закоулках библиотеки, воображая, что это мой дом. Нравилось, что это общественное место – место, где мы были в безопасности, по крайней мере на несколько часов. Мне миссис Делаханти тоже нравилась, хоть и не так сильно, как сестре. Время от времени, когда она читала нам, я фантазировала, что миссис Делаханти – это наша мама. Помню день, когда она читала нам «Большой красный пес Клиффорд». Закончив, вместо того чтобы задавать вопросы о том, что мы услышали и поняли, как она обычно делала, она спросила нас, позавтракали ли мы тем утром.
– Не-а, – ответила Ферн. – Любому человеку достаточно кушать дважды в день, а если кушать больше, то ты обжора.
Она повторила мамины слова, конечно. Помню, как украдкой взглянула на маму, занятую чтением журналов, и желудок свело.
Затем миссис Делаханти спросила, где мы спали.
– На диване, – ответила Ферн. Она не выражала ни намека на беспокойство. Помню, я тогда подумала, как же здорово – не понимать всего. И как опасно.
Миссис Делаханти в лице не изменилась, но голос ее повысился на тон.
– О, и чей же это диван?
Ферн пожала плечами.
– Смотря чей дом.
Библиотекарь посмотрела на меня. Я опустила взгляд в пол.
Немного погодя миссис Делаханти встала и подошла к маме. Я зарылась головой в книгу, боясь смотреть. Через несколько минут мама подошла и сказала, что нам пора уходить.
– Кто сказал библиотекарю, что мы бездомные? – спросила мама, когда мы вышли на улицу. Мы стояли по обе стороны от нее, держа ее за руки. Помню эту деталь, потому что она необычная. Мама любила, чтобы мы с Ферн держались за руки вдвоем – завидев нас, прохожие мило улыбались, и, казалось, это делало маму счастливой.
– Кто сказал библиотекарю, что мы бездомные? – повторила она.
Голос ее прозвучал резко, и помню, как Ферн начала беспокойно ерзать и повторять слово «бездомные» в своей странной манере. Мы свернули за угол на тихую улицу, и мама снова спросила, впившись ногтями в мою ладонь.
– Миссис Делаханти… она спросила нас… – начала я.
– Значит, это ты? – Мама резко повернулась ко мне.
Я посмотрела на Ферн. Она была напугана и растеряна. Она никому не сказала, что мы бездомные; не использовала конкретно это слово. Она не понимала, что это ее вина.
Я кивнула.
Мама отпустила наши руки и наклонилась.
– Ты глупая, глупая девчонка! Эта женщина, может, и милая, но она хочет забрать вас у меня. Ты этого добиваешься?
Я покачала головой.
– Хочешь в приемную семью, к какой-нибудь ужасной тетке, которая не будет тебя любить? И больше никогда меня не увидеть?
Ее лицо исказилось в гримасе ярости, брызги слюны полетели мне в глаза.
– Нет! – закричала я. Конечно, я хотела быть с ней. Моим самым большим страхом была разлука с мамой. Она была права, а я была просто глупой. – Прости, прости меня, мамочка!
– Пойдем домой, Ферн, – сказала она, схватив Ферн за руку.
Я побежала за ними, пытаясь взять маму за руку, но она убрала ее в карман. Я шла за ними всю дорогу до дома и плакала. Мама даже не вздрогнула, когда я бросилась к ее ногам, при этом сильно ушиблась коленом.
Когда мы вернулись домой, – не помню, у кого мы остановились и почему их не было там тем вечером, – мама приготовила ужин на двоих. Когда я спросила, могу ли я немного поесть, она повела себя так, будто меня там не было. После этого она искупала Ферн и прочитала ей сказку на ночь. Мама редко нас купала и никогда не читала нам сказки. Я забралась на диван, чтобы послушать, но мама так грубо меня оттолкнула, что я упала на половицы, ударившись больным коленом. Я плакала так сильно, что болел живот, но она продолжала читать. Закончив, она уложила Ферн и вышла из комнаты.
Каким-то образом я поняла, что в кровать лезть не нужно, и в конце концов так и уснула на полу. Когда я проснулась, Ферн лежала рядом, обнимая меня худенькими ручками и зарывшись лицом в мои волосы. Она притащила одеяло и подушку с кровати и соорудила вокруг нас маленькую постель. Она держала меня в своих объятиях всю ночь до утра.
Многие думают, что я защитник Ферн. Но на самом деле каким-то странным, но забавным образом это она была моим защитником.
Ферн
Ровно в 18:15 я открываю белую калитку из штакетника во двор Роуз и Оуэна и шагаю по дорожке из красного кирпича. Я ужинаю у Роуз по понедельникам, вторникам и четвергам, если только она не уезжает в командировку или не задерживается на работе, в таком случае мы все отменяем. Попытки перенести ужин на другой вечер, как показал печальный опыт, не увенчались успехом. Строгий распорядок дня – это краеугольный камень моего спокойствия и уравновешенности. У Роуз и Оуэна прекрасный дом, будто с обложки журнала «Дом и сад», даже несмотря на то что газон уже не такой ухоженный, как до отъезда Оуэна. Он косил и подравнивал траву раз в две недели в зимний сезон и еженедельно летом, но сейчас он работает и живет в Лондоне. Тем не менее газон – это единственное, что омрачает картину. Промасленный пол веранды подметен; рядом с дверью стоит плетеная корзина для зонтов, рядом с корзиной – обувница, а на ней перевернутой стоит пара неношеных красных резиновых сапог. Роуз очень гордится тем, как она ведет дом и хозяйство, говорит, это все идет из детства, что, мягко говоря, звучит странно. Я тоже придерживаюсь высоких стандартов порядка и чистоты в своем доме, но примером для журналов меня не назовешь.
Одним прыжком я преодолеваю три парадные ступеньки. Когда я открываю дверь, меня встречает Альфи, и я опускаюсь на колено, чтобы погладить его. Даже пес у них идеальный: с блестящей шерстью и смешным красным ошейником с платком на шее.
– Привет, Альфи! – приветствую я его, и он запрыгивает ко мне на колени, а когда я встаю, с восторгом бегает вокруг меня. Когда Роуз с Оуэном взяли пса, сестра настаивала, что тот должен жить на улице.
– Видела когда-нибудь, чтобы собаки породы кавапу жили на улице? – шепотом спросил меня Оуэн.
– Никогда, – ответила я, – но и других кавапу, кроме вашего, я не знаю, так что это вопрос с подвохом.
На кухне Роуз сидит на корточках перед духовкой с двумя огромными рукавицами на руках, наблюдая за курицей на гриле.
– Я пришла! – объявляю я.
Роуз вздрагивает, едва не упав вперед на плиту.
– Ферн! Ты напугала меня до смерти!
Роуз встает, глядя на меня хмуро. Хмуриться она умеет. Даже когда смеется, между ее бровями пролегают две маленькие вертикальные линии, будто ее лицо боится чрезмерно веселиться. Оуэн говорил, это потому, что она постоянно обо всех беспокоится. Я знаю, она за него переживает. Знаю, потому что всякий раз, когда она говорит о его работе в Лондоне, то улыбается чересчур широко и затем резко меняет тему. А еще Роуз очень беспокоится обо мне. Как-то раз я услышала, как она сказала кому-то по телефону, что из-за меня поседела (хотя волосы у нее вовсе не седые, к тому же из-за стресса волосы не седеют; однако стресс может привести к телогеновой алопеции – это такое состояние, когда волосы выпадают в три раза сильнее, так что из-за меня она могла облысеть, но никак не поседеть).
– Принесла молоко? – спрашивает Роуз. На ней белая рубашка и черные кожаные штаны, по дому она ходит босиком. Она всегда носит какие-нибудь вариации черно-белого, изредка может добавить в свой гардероб оттенки бронзового или бежевого. (Я бы местами добавила стразы.) Роуз – дизайнер интерьера, но «из тех, кто разрабатывает дизайн офисных помещений, а не из тех, кто подбирает декоративные подушки». Исходя из того, как часто и горячо она это акцентирует, я делаю вывод, что для нее это важное отличие. А потому я никогда не упоминала, как сильно люблю декоративные подушки.
– Молоко? – повторяет она, пока я смотрю на нее, недоуменно моргая. – Я звонила тебе полчаса назад. Ты сказала, что заскочишь по пути в продуктовый.
Интересно. Я ничего такого не помню. Для такого привередливого и требовательного человека я бываю порой на удивление рассеянной. Это странно. У меня фотографическая память на имена и лица, я могу найти любую книгу в библиотеке по одному только имени персонажа или описанию обложки, но зачастую, выходя по утрам из дома, оставляю дверь настежь открытой. (Соседка миссис Хейзелбери пару раз звонила мне на работу, испугавшись, что меня ограбили, а потом взяла за правило закрывать за мной дверь.) Роуз говорит, что рассеянность лишь придает мне обаяния, но меня это только раздражает. Я ненавижу это ощущение, когда не знаю, что у меня на уме, когда не могу себе доверять, даже несмотря на тот факт, что мне нельзя доверять.
– Забудь, – говорит Роуз, улыбаясь. – Куплю после ужина. Она достает из холодильника готовый салат с киноа и ставит его на стол. – Итак, расскажи мне что-нибудь о своем дне.
Мне нравится, как Роуз выбирает слова. Обычно люди спрашивают: «Как прошел день?» – до боли поверхностный и неглубокий вопрос. А рассказать кому-то что-то о своем дне, с другой стороны, это уже что-то более конкретное. Я подумываю рассказать Роуз об общении с предполагаемым бродягой в библиотеке, но поскольку существует большая вероятность того, что на меня посыплется гора вопросов, я выбираю другую тему для разговора.
– Я выяснила, кто зачеркивал ругательства в книгах.
Роуз пробует салат на вкус.
– О, и кто же?
– Миссис Миллард, – отвечаю я. – Из сообщества пенсионеров. У нее еще родинка такая на щеке, из которой волоски растут. Она опустила книгу в ящик возврата после встречи книжного клуба, а я как раз стояла рядом. Я увидела, что слова перечеркнуты, и сказала ей об этом. Она не стала отрицать. Я сказала ей, что она должна заплатить за замену этого экземпляра, а если увижу еще хоть одну книгу с ее каракулями, то приостановлю действие ее пропуска в библиотеку!
– Отличная работа, офицер Касл.
Технически Роуз могла сказать «констебль», но я понимаю, что она имеет в виду.
– Никто не смеет портить библиотечную собственность в мою смену.
Роуз улыбается. Она очень красивая. Невысокого роста, с круглым лицом, большими глазами и каштановыми волосами. Мы не выглядим как близнецы (многие нам об этом говорят). Я высокая, с узким лицом и светло-рыжими волосами. По правде говоря, единственная схожесть во внешности у нас – это глаза. Бледно-голубые, как морская вода на мелководье на белом песчаном пляже (один из бывших Роуз однажды так сказал, и я подумала, что это лучшее описание, что я когда-либо слышала для этого цвета глаз).
– Почти готово, – говорит Роуз, доставая ланцет и полоску для определения глюкозы в крови.
У Роуз диабет первого типа. Это значит, что ее поджелудочная железа вырабатывает мало или совсем не вырабатывает инсулин, который необходим организму для функционирования. Чтобы компенсировать его недостаток, Роза вынуждена дважды в день делать себе инъекции инсулина, проверять уровень сахара в крови до десяти раз в день и строго контролировать тип пищи и время приема. Это отнюдь не просто, но она никогда не жалуется. Готовая уколоть палец, чтобы измерить уровень сахара, сестра предупреждающе поднимает на меня глаза, и я, как всегда в такие моменты, отправляюсь бродить по дому (при виде крови меня тошнит).
Войдя в гостиную, я отмечаю, каким пустынным стал дом без Оуэна, даже спустя столько месяцев. Я любила Оуэна, несмотря на многие не самые приятные его качества, такие как склонность закинуть руку мне на плечо в самый неожиданный момент или отказ называть меня по имени, предпочитая вместо этого «Ферни», или «Фернстр» или «Ферминатор». Мне всегда казалось, что это одна из величайших загадок жизни – кого мы любим. Пробираясь обратно к кухне, я чуть не споткнулась о стоящий на полу открытый чемодан, частично заполненный обувью, и сложенный чехол для одежды. При виде чемодана у меня сводит желудок.
В пятницу Роуз уезжает в Лондон на четыре недели, чтобы повидаться с Оуэном. Один полный лунный цикл. Знаю, что она волнуется и предвкушает, поэтому пытаюсь радоваться за нее, но мы никогда еще не разлучались на целых четыре недели, даже когда Роуз и Оуэн поженились. Свадьба проходила в Таиланде, там же они провели, так сказать, «коллективное свадебное путешествие», с присутствием всех гостей (включая меня). Я стараюсь не думать о том, что может пойти не так, пока ее нет, что, в свою очередь, наводит на воспоминания о том, что произошло той ночью, и неожиданно осознаю, что больше ни о чем другом думать не могу. Я не хочу, чтобы она уезжала.
– Ужин готов!
Я кладу чехол для одежды в чемодан и в этот момент замечаю бутылочку. Белая бутылочка с розовой этикеткой, на которой изображена женщина с полной грудью и изогнутым животом. Я поднимаю ее и читаю: «ЭЛЕВИТ. ДЛЯ ПОДДЕРЖКИ НА РАЗНЫХ СТАДИЯХ БЕРЕМЕННОСТИ».
– Ферн, ужинать!
Я стою как вкопанная.
– Роуз, ты беременна?
Думаю, это было бы не смешно. Роуз двадцать восемь лет – более-менее подходящий возраст. Я смотрела телевизионные программы о том, как снижается фертильность после тридцати лет. Вполне очевидно, что врачи рекомендуют женщинам, состоящим в браке и желающим иметь детей, начинать как можно раньше. Когда удивление немного проходит, я чувствую, как меня охватывает нечто, похожее на возбуждение и волнение. Ребенок. Я всегда была неравнодушна к детям. Их простота восприятия, умение говорить прямо, без задней мысли или заготовленной речи. Само собой, я давно смирилась с мыслью, что у меня не будет своего ребенка, а вот ребенок Роуз – это лучшее, что может случиться.
Я возвращаюсь на кухню и молча изучаю сестру. Не сказать, что она набрала вес. С другой стороны, если верить здравому смыслу, утренняя тошнота может препятствовать набору веса в первые месяцы. Может, она последние недели и чувствовала дискомфорт, испытывая отвращение к привычной еде, но держала это в секрете, ожидая подходящего момента рассказать? Но Оуэна нет уже несколько месяцев. Что бы это значило?
– Полагаю, ты нашла «Элевит»? – отвечает Роуз не сразу. – Врач посоветовал, если хочу забеременеть. К сожалению, – продолжает она, – этого еще не случилось.
– Так… ты пытаешься забеременеть? – спрашиваю я.
Роуз берет тарелки и несет их к столу.
– Не хотела тебе говорить, пока… хотелось рассказать, когда будет что объявить. Оказалось, забеременеть не так просто, как я надеялась.
– О! – Я сажусь за стол. – Из-за диабета?
– Вообще-то нет. Оказывается, у меня ПНЯ – преждевременная недостаточность яичников. – Она предлагает мне соус, но я мотаю головой.
– Преждевременная недостаточность яичников, – повторяю я. В воображении тут же появляется ряд морщинистых яиц с седыми волосами и крохотными тросточками. – Что такое преждевременная недостаточность яичников?
– Если в общем, это значит, что у меня яйцеклетки как у пятидесятилетней женщины, – отвечает Роуз. – Не очень хорошего качества, к тому же их немного. Мы можем попробовать ЭКО, но это зависит от того, смогут ли у меня извлечь хорошие яйцеклетки. На данный момент врачи не уверены, что мои яйцеклетки переживут этот процесс.
Теперь я воображаю, как яйца лежат на смертном одре на больничных койках. В ряд, мои потенциальные племянники и племянницы.
– Это печально.
Роуз откладывает вилку.
– Да, – говорит она. – Печально, не правда ли?
– Значит… если у тебя такое… состояние, то у меня тоже? Мы ведь близнецы.
– Нет, – отвечает Роуз. – Ну, то есть возможно, но маловероятно. Можешь пройти обследование, если тебя это беспокоит.
Конечно, меня это не беспокоит. У меня прекрасное здоровье, к этому я отношусь очень серьезно. Мой личный режим поддержания здоровья включает в себя ежегодный осмотр у терапевта, дважды в год – у стоматолога, также дважды в год визит к гинекологу и осмотр груди. Из физических упражнений – пешие прогулки до работы и обратно, что составляет пять километров. Еще я дважды в неделю занимаюсь карате. В дополнение к этому каждое утро по полчаса я занимаюсь виньяса-йогой – ввиду ее многочисленных преимуществ, таких как растяжка мышц и сохранение ясности ума. Так что о преждевременной недостаточности яичников мне можно не беспокоиться. К тому же заводить детей я не планирую. Я никогда не была беременна. Я занималась сексом три с половиной раза (был первый раз наполовину, и этого более чем достаточно). Все три с половиной раза были с одним и тем же парнем – студентом-медиком по имени Альберт, с которым я встречалась четыре месяца десять лет назад, и то, если так можно назвать совместные выходные, которые мы проводили за учебой, игрой в странную игру судоку и, конечно же, сексом. Признаюсь, мне было любопытно узнать о сексе до встречи с Альбертом, но я была досадно удивлена тем, что занятие это странное и не особо приятное. Альберт же, казалось, наслаждался им куда больше меня, но ни один из нас не достиг никакой эйфории, о которой я читала в любовных романах. Тем не менее я наслаждалась игрой в судоку, оказалось, ему это тоже нравилось, поэтому я была озадачена, когда четыре месяца спустя он внезапно перестал отвечать на мои звонки и опускал голову, когда мы встречались в библиотеке. Когда я поговорила об этом с Роуз, она объяснила мне, что мужчины могут быть непостоянными, а если все, что показывают в американских подростковых телевизионных шоу, правда, то так тому и быть. После этого я перестала беспокоиться о мужчинах и уж тем более о детях.
Я не способна вырастить ребенка, вот и все. Я смирилась с этим. Но неожиданно мой интерес к детям возрос. Если мои яйцеклетки окажутся молодыми… может, им, в конце концов, найдется применение? Может, это мой шанс отплатить Роуз за все, что она для меня сделала?
Я плохо сплю, и это меня очень беспокоит. Я прочитала об этом всю возможную литературу и опробовала все методы. Ложусь спать в одно и то же время каждый вечер, регулярно занимаюсь спортом, избегаю смотреть в экран телефона перед сном и кофеина после обеда. И все же проблема не отступает. Словно некая жестокая карма.
Засыпаю я обычно нормально, проблема в пробуждении. Я просыпаюсь по несколько раз за ночь, причем резко; тело мое напряжено, дыхание учащенное. Как правило, я ворочаюсь с боку на бок, запутываюсь в простынях, будто в смертельной схватке пытаюсь их задушить. Около часа уходит на то, чтобы восстановить дыхание и успокоиться настолько, чтобы суметь снова заснуть.
Я никогда не просыпаюсь с криком, как это бывает в кино. В таком смысле тишина – самое страшное. Она напоминает о той тихой ночи у реки, когда мне было двенадцать лет, когда я совершила тот ужасный поступок.
В обычные рабочие дни я прерываюсь на обед всего на полчаса, за это время съедаю сэндвич с медом и батончик мюсли, сидя за своим столом и избегая обеденной болтовни с коллегами (правда, удается это не всегда). Но по пятницам все по-другому. В этот день большинство библиотекарей уходит обедать в отель «Брайтон». Сегодня туда отправляются Гейл, Линда, Бернадетт и Тревор. Самые «общительные». Один из нас должен остаться, чтобы «держать оборону», и неделю за неделей я с радостью выдвигаюсь добровольцем. Я наслаждаюсь тишиной и покоем. Тем не менее мне стал нравиться ритуал, когда меня зовут пойти с ними, а затем быстро и без обид отвечают: «Ну разумеется!» и уходят. И похоже, сегодня все идет по плану. Я отвечаю привычное: «Нет, спасибо!», но вместо: «Ну разумеется!» Кармель говорит:
– Пойдемте с нами, Ферн, вам понравится!
Кармель – моя начальница. С тонким и строгим лицом она похожа на лишенную чувства юмора директрису интерната из старых английских романов. На подбородке у нее излишняя растительность, изо рта пахнет кофе, а большую часть рабочего времени она толкает по залам свою тележку, огрызаясь на посетителей, которые обращаются к ней за помощью. Кармель говорит, что наша работа заключается в том, чтобы складывать книги и помогать людям с ксероксами.
– Библиотека – это не только книги, – сказала она мне однажды, и я тогда громко рассмеялась. Хорошо, что, в отличие от директрисы интернатов, чувство юмора у нее имеется.
У моей прежней начальницы, Джанет, было круглое, доброе лицо и огромная грудь, она напоминала добрую матрону, ухаживавшую за солдатами в послевоенном лазарете. Джанет прочитала все книги в библиотеке и говорила сотрудникам, что мы солдаты на передовой в войне против безграмотности и отсутствия воображения. Однажды я рассказала об этом Кармель, и она нахмурилась так, будто пыталась решить сложную математическую головоломку.
– Ферн? – выводит меня из задумчивости Кармель. – Взгляните на меня, пожалуйста.
Я не свожу глаз с экрана компьютера и начинаю быстро печатать, делая вид, что занята таким срочным делом, что меня нельзя отвлекать, даже Кармель. Эта техника успешно срабатывает примерно в пятидесяти процентах случаев. Шансы невелики, но в этом своего рода утешение: заполнить неловкое молчание, яростно стуча по клавиатуре, и пережить воцарившееся надо мной ожидание. Наконец Гейл приходит мне на помощь:
– Ладно! Мы ведь не хотим потерять наш столик? Линда, возьми сумочку Кармель.
