скачать книгу бесплатно
Щурясь из-за завесы дождя, она развернулась, надеясь вернуться по своим следам. Но Темный Лес как будто менялся с каждым ее шагом, и тропинка, ведущая обратно, никак не находилась. Ей было холодно и одиноко, хотелось есть. Колени подкашивались, а сумка казалась такой тяжелой, будто была набита камнями. Она с сожалением поняла, что Марта была права, когда предостерегала ее не ходить в лес, и она поступила глупо, ослушавшись.
Подняв глаза к верхушкам деревьев, Иммануэль заметила, что последние грозовые тучи начали рассеиваться. Ветер по-прежнему сотрясал ветви деревьев, но ливень успокоился, перешел в моросящий дождь, и сквозь стволы сосен просачивалось тусклое свечение заходящего солнца. Она бросилась бежать на его свет, на запад, и бежала, что было мочи в ее онемевших ногах. Но тени сгущались еще быстрее, и вскоре на лес опустилась ночь.
Когда последние лучи солнца растворились в темноте, у Иммануэль подкосились ноги. Она качнулась и рухнула на раскисшую землю в ложбинке между корнями дуба. Там, ежась в грязи, она подтянула колени к груди и попыталась восстановить дыхание. Пока в деревьях завывал ветер, она сидела там, крепко стиснув мамин кулон на удачу.
Но Иммануэль не молилась. Не решалась на такую дерзость.
Над головой гроза утихла окончательно, оставив после себя лишь россыпь звезд и горбатую луну, низко висящую в вечернем небе. Вглядываясь в высокие небеса, Иммануэль почувствовала, как ее охватило спокойствие, словно укутав в мягкие одеяла, и чувство острого одиночества отступило вместе со страхом. В том, как свет луны облизывал листья, и ветер шелестел в верхушках деревьев, было столько нежности, что казалось, это сам Темный Лес поет ей уже знакомую колыбельную: «Ближе, Иммануэль. Ближе».
Голос ветра сочился сквозь деревья, тени поплыли у нее перед глазами, и лунный свет перемешался с темнотой, как акварель. Она как будто встрепенулась и ощутила металлический привкус в горле, похожий на кровь. Но страха почему-то не было. Он вышел из нее, как будто она стала чуть менее, чем целым – полудевочкой, существующей между тем, что есть, и тем, чего нет.
Сейчас она была не просто Иммануэль. Она была чем-то большим. И чем-то меньшим.
Она попала в Темный Лес, и Темный Лес тоже попал в нее.
Опираясь на ствол дуба, она поднялась с земли, еще чувствуя дрожь в коленях и немоту в стопах. Шепот ветра стал громче, и она последовала за ним по темноте, на ощупь, надеясь, что он выведет ее к опушке.
Деревья мало-помалу редели, и на мгновение Иммануэль показалось, что она нашла выход из леса. Но эта надежда угасла, когда она поняла, что очутилась на небольшой поляне в форме круга в самой гуще леса, ярко залитой светом луны. По периметру круга плотным кольцом росли сморчки, такие крупные, каких Иммануэль никогда прежде не видела.
А в самом центре кольца лежали, слившись друг с другом, две обнаженные женщины. Их голые ноги переплелись, рты были распахнуты. Первая, высокая и черноволосая, своим видом напоминающая паука, лежала сверху другой, изогнувшись в позвоночнике и так напрягая плечи, что Иммануэль было видно, как сокращаются и перекатываются мускулы под кожей, тонкой и серой, как у покойника. Вторая женщина извивалась под своей любовницей и тянулась губами к ее плечу.
Сумка Иммануэль соскользнула с ее плеча и упала на землю.
Женщины замерли, дернулись в судороге и, оторвавшись друг от друга, встали с земли. Одна из них выхватила что-то из тени высокой травы – темный предмет, которого Иммануэль не могла разглядеть со своей позиции. Женщины синхронно повернулись к ней.
В полный рост женщины оказались на фут выше нее. Лица обеих выражали одинаковую отрешенность: рты разинуты, алые губы блестят, как зияющие раны. Меж их бровей было высечено что-то вроде печати невесты, только звезда в центре рисунка незначительно отличалась, возможно, меньшим вниманием к деталям. Женщины стояли неподвижно, но кости в их телах словно ходили ходуном, как будто сами скелеты норовили вырваться из-под кожи. Их глаза казались мертвенно-белыми, цвета выбеленной солнцем кости. Ни зрачков, ни радужки, и все же, каким-то образом, их взгляды были устремлены на Иммануэль.
Глава 4
Удивительна любовь между Отцом и Матерью, светом и тьмой. Одно не может существовать без другого. И все же им никогда не стать единым целым.
Священное Писание
Сначала вперед вышла женщина со светлыми волосами, высвободив руку из хватки любовницы. В несколько широких шагов она пересекла поляну и остановилась буквально на расстоянии вытянутой руки от Иммануэль. Вблизи стало заметно, что лицо женщины было сильно изуродовано: нос переломан, кость на переносице выпирала под острым углом. Ее полные губы немного припухли, и Иммануэль увидела, что нижняя была рассечена посередине. Ее обнаженные груди грузно висели, а голова упала набок, словно шее не хватало сил, чтобы удерживать череп вертикально.
Следом за ней, пробираясь сквозь траву и папоротники, к ним подошла и черноволосая женщина. И ростом и красотой она превосходила первую женщину, и ступала с робкой грацией лани. Она остановилась рядом со своей возлюбленной и обвила рукой ее талию, словно утягивая обратно. Но женщина отмахнулась от нее, упрямо шагнула вперед и медленно протянула руку к Иммануэль, как будто приветствуя. В пальцах, бледных и искореженных, совсем как у Абрама, она сжимала небольшой предмет черного цвета.
Это была тетрадь в кожаном переплете.
Бледная женщина прижала тетрадь к груди Иммануэль, и она отшатнулась, припав к стволу ближайшей сосны. Рот женщины скривился в подобии улыбки.
«Возьми». Слова разнеслись на ветру, беснующемся в ветвях деревьев. Когда Иммануэль их услышала, у нее подогнулись колени. «Она твоя».
Дрожащими руками она приняла подарок. Тетрадь оказалась тяжелой и непривычно теплой на ощупь, словно под ее переплетом струилась кровь. Вцепившись в тетрадь, Иммануэль не чувствовала ни страха перед этими женщинами, ни стыда за их наготу. Необыкновенное чувство охватило ее. Слово она оторвалась от земли, словно ее душа больше не была привязана к ее телу.
Лес огласился задушенным криком, выводя ее из оцепенения.
Иуда.
Иммануэль резко вскинула голову и повернулась к деревьям. Она с усилием преодолела несколько шагов, подняла с земли упавшую сумку, сунула тетрадь в наружный карман, и только после этого бросилась бежать со всех ног.
Ветки цеплялись за ее платье и хлестали по щекам. Она не могла разобрать, то ли это ветер завывал в ушах, то ли женщины с поляны звали ее обратно. Но с каждым шагом, с каждым рывком вперед, она как будто глубже проваливалась в дебри леса. Кустарник здесь рос гуще, кроны деревьев нависали ниже, а тени ползли, как пролитые чернила.
Ей было все равно. Она бежала дальше.
Ботинок Иммануэль зацепился за корень дерева, и она упала, глухо ударившись о землю. Ловя ртом воздух, она заставила себя подняться с земли, и вдруг увидела знакомые глаза, вперившиеся на нее из темноты: Иуда.
Но не весь Иуда: лишь его отрубленная голова, истекавшая кровью, покоилась на пне неподалеку.
При виде этого зрелища она зажала рот ладонью, сдерживая крик и тошноту, подступившую к горлу. Ее заколотил озноб такой страшной силы, что она еле удержалась на ногах.
Она снова бросилась бежать, еще быстрее, чем прежде, ломясь напролом через заросли, продираясь сквозь сосны, лишь бы унести ноги. И, слава Отцу, у нее получилось.
Мрак рассеялся, деревья стали редеть, и мало-помалу лес уступил свои права вефильской равнине, когда Иммануэль увидела наконец извилистую тропу, ведущую к ее дому. Уже у самой опушки у нее подкосились ноги, и из тени деревьев она выползала на четвереньках, едва не задыхаясь. С трудом поднявшись с земли, она преодолела остаток пути до Перелесья, еле волоча негнущиеся ноги и загнанно дыша, точно к ее лодыжкам были прикованы гири. На подходе к землям Муров она увидела Марту, Анну и Глорию. Неся перед собой факелы, они бродили по пастбищам на холмах и безжизненным кукурузным полям, и звали ее по имени.
Иммануэль окрикнула их, и женщины обернулись. Глория первой бросилась ей навстречу, путаясь в подоле ночной сорочки. Она обвила Иммануэль за талию и крепко стиснула в объятиях.
Следом подошла Анна. Вознося хвалу небесам, она потянулась к лицу Иммануэль, дотрагиваясь пальцами до кровоточащих ранок на щеке, где ее оцарапали колючки, до разбитой губы и ушибленного подбородка.
– Что с тобой стряслось?
Иммануэль открыла рот, чтобы ответить, но не смогла вымолвить ни слова. Она перевела взгляд на Марту. Та стояла в нескольких ярдах от них, опустив фонарь и сузив глаза. Не говоря ни слова, она мотнула головой, жестом командуя девушкам возвращаться на ферму. Глория убрала руки с талии Иммануэль, Анна отстранилась, и вчетвером они пошли по пастбищу в полной тишине.
Едва переступив порог дома, Анна увела Глорию вверх по лестнице, задержавшись лишь затем, чтобы пожелать Марте и Иммануэль доброй ночи. Когда мать и дочь скрылись в своих комнатах, бабушка повернулась к Иммануэль и сказала:
– Следуй за мной.
Марта провела ее через гостиную в кухню, где было почти темно, если не считать теплого мерцания очага. Там она сняла с крюка кочергу и поворошила угли в камине, затем поставила кочергу к стенке, прислонив рукоять к кирпичной кладке, оставив железное острие в центре пламени.
– Ты продала барана?
Иммануэль отрицательно покачала головой.
– Тогда где же он?
Иммануэль закрыла глаза. Она и сейчас как наяву видела голову Иуды, водруженную на том пне, видела его кровь, замаравшую деревья вокруг.
– Я его потеряла. В лесу.
– Ты ходила в Темный Лес? Ночью?
– Я не специально, – тихо ответила Иммануэль, чувствуя, как пульсирует от разговоров разбитая губа. – Иуда сорвался с повода и убежал в чащу. Я думала, что смогу его найти, но тут началась гроза, и я заблудилась, а потом наступила ночь. Прости. Я повела себя глупо и неосторожно. Я виновата. Нужно было тебя послушаться.
Марта прижала ладонь ко лбу. В эту минуту она выглядела ужасно старой и немощной, словно события ночи выжали из нее последние капли молодости. За минувшие годы не только Абрам угасал на глазах. Иммануэль видела, что и Марта тоже страдает. Она понимала, что бабушка цепляется за церковные догматы и писания не столько из-за веры, сколько из страха. И пусть Марта никогда не произносила вслух имени дочери, было несомненно, что она живет в тени Мириам. Все, что делала Марта, начиная с молитв и заканчивая благотворительностью, она делала в тщетных попытках снять с себя проклятие, наложенное смертью дочери.
– Я кое-что видела там, – сказала Иммануэль, и собственный голос показался ей далеким и чужим, как будто кто-то незнакомый заговорил из соседней комнаты.
– Что? – в глазах Марты вспыхнул жуткий огонек. – Что ты видела?
– Женщин. Двух женщин в лесу. Они были там одни.
Ее пальцы сжались на лямке мешка. Таинственная тетрадь лежала на самом его дне, тяжелая, как камень. Иммануэль знала, что должна отдать ее Марте. Но она не хотела этого делать – она не могла. В памяти всплыли слова женщины, принесенные ветром: «Она твоя». У Иммануэль никогда не было ничего своего. Иногда ей казалось, что она и сама себе толком не принадлежит. Мысль о том, чтобы расстаться с одной из немногих вещей в мире, которую она могла по праву считать своей, была почти невыносимой и хуже любой порки. Нет, она не станет отказываться от тетради.
– И что же эти женщины делали в лесу?
Иммануэль тяжело сглотнула. На секунду она вспомнила, что чувствовала во время своей первой исповеди: она сидела на краешке стула в тени кухни, а напротив нее сидел апостол Амос, держа в руке Священное Писание, и хмурил брови. Он спрашивал, предавалась ли она когда-нибудь греху плоти, и не кладет ли по ночам руки туда, куда не пристало.
Марта вздохнула, и Иммануэль вынырнула из воспоминаний.
– Они были вместе, держались за руки. И глаза у них были такие странные, остекленевшие, и совсем белые. Они выглядели болезненно. Как будто… мертвые.
Губы Марты дрогнули, лицо исказила лютая гримаса, в тусклом свете очага почти уподобившая ее Абраму. Дрожащей рукой она снова потянулась к кочерге и, обхватив железную рукоять, выудила из углей, дымящуюся и раскаленную докрасна.
– Протягивай руку.
Иммануэль сделала полшага назад. Она ни в какую не могла заставить себя разжать пальцы. Ногти глубоко впивались в мягкую кожу ладоней.
Взгляд Марты помрачнел.
– Либо рука, либо щека. Выбор за тобой.
Стиснув зубы, Иммануэль протянула руку в пятно кровавого света, исходящего от очага.
Тогда Марта зачитала молитву грешников.
– Отвернись от искушений, не молви и не слушай зла. Прочь гони чертей и бесов, но явись на зов Отца. Если все же ты впотьмах с верного пути собьешься, исповедуйся в грехах, и молитвою спасешься.
Марта стиснула кочергу крепче в руке и занесла ее мерцающее острие над ладонью Иммануэль.
– Во славу Отца.
От нестерпимо жгучей боли у Иммануэль подогнулись колени. Сквозь ее стиснутые зубы вырвался крик, и она рухнула на пол, заливаясь слезами и прижимая руку к груди.
В глазах на миг потемнело, а когда зрение снова вернулось к ней, она обнаружила, что сидит на полу, прислонившись к кухонному шкафу, и Марта сидит рядом. В воздухе витал едва различимый запах обуглившейся плоти.
– Зло – это болезнь, а болезнь – это боль, – произнесла Марта, сама готовая расплакаться, как будто наказание далось ей не менее тяжело, чем Иммануэль. – Ты слышишь, что я говорю тебе, дитя?
Иммануэль закивала головой, давясь всхлипами. Здоровой рукой она подтянула к себе заплечный мешок, опасаясь, что бабушка обыщет его и найдет тетрадь.
– Скажи, что ты все поняла. Дай мне слово.
Иммануэль вытянула слова на свет из глубины своего чрева. Ложь, слетевшая с ее языка, оказалась горькой на вкус.
– Даю слово.
Глава 5
Отец любит тех, кто служит Ему верой и правдой. Но те же, кто сбился с пути истинного – язычники и ведьмы, развратники и еретики, – познают жар Его небесного пламени.
Священное Писание
В ту ночь, после того, как Анна забинтовала ей руку, и все Муры крепко спали в своих постелях, Иммануэль достала со дна мешка запретную тетрадь и поднесла ее к пламени свечи. Рассмотрев ее со всех сторон, Иммануэль пришла к выводу, что это была очень добротная тетрадь, с обложкой, сшитой из лоскутов кожи, мягкой, как щечки новорожденного теленка. Промеж страниц торчала шелковая закладка, такая тонкая, что слегка трепетала от дыхания Иммануэль.
Она открыла обложку, хрустя потревоженным корешком, и вдохнула запах старой бумаги с примесью белого клея. Внизу на первой странице стояла подпись: «Мириам Элизабет Мур».
У Иммануэль так сильно задрожали руки, что она чуть не выронила тетрадь. Имя и почерк ее матери. Эта тетрадь принадлежала ей. Но как мамин дневник мог оказаться у женщин из Темного Леса? Что их связывало?
Ниже подписи Иммануэль с удивлением обнаружила небольшой набросок, выполненный тушью. Края рисунка были неровными, точно его вырвали из какой-то другой тетрадки и вклеили на страницы этой, но в тщательно прорисованных деталях Иммануэль без труда узнала черты матери, знакомые ей по портретам, висящим в гостиной. Мириам с наброска была молода, лет семнадцати-восемнадцати от роду, едва ли старше самой Иммануэль, и одета в длинное платье, бесцветное здесь, но на самом деле винно-красное – Иммануэль знала это, потому что оно хранилось, сложенное, на дне ее сундука. За спиной нарисованной Мириам простирался лес, она улыбалась.
На следующей странице был изображен молодой мужчина, внешностью похожий на Иммануэль. Густая копна тугих вьющихся кудряшек, самые непослушные из которых падали ему на лоб. Остро очерченный подбородок, темные глаза, обрамленные густыми ресницами, и кожа – на несколько оттенков темнее, чем у Иммануэль. Несмотря на строгое выражение лица, глаза его казались добрыми. Под портретом не стояло даты, только имя, впервые упомянутое на страницах дневника: «Дэниэл Льюис Уорд». За портретом шли заметки, больше всего похожие на любовную лирику:
«Порой мне кажется, у нас одна душа на двоих. Я разделила его боль. Он разделил мою».
И несколько страниц спустя:
«Я люблю его. Это он научил меня. Думаю, не встреть я его, я бы так и не сумела открыться навстречу этому чувству».
Потом записи стали короче, нацарапанные более небрежным, чем прежде, почерком, как будто в сильной спешке. По большей части в них Мириам описывала свои короткие встречи с Дэниэлом под покровом ночи, или после церкви в субботние дни, тайком ото всех. Ни в одной из записей, коих здесь были десятки, она и словом не обмолвилась о пророке. Однако Иммануэль чувствовала его присутствие на страницах дневника – тенью на полях, кляксой между строк. И хотя она знала, что этой истории уготован трагичный финал, она все же тешила напрасные надежды на другой исход. Счастье Мириам сменилось надеждой, затем страхом, и наконец, чистым отчаянием… А вслед за отчаянием пришла какая-то беспомощность.
Несколько месяцев прошло без единой записи, и Иммануэль оставалось только догадываться, что в этот период Мириам держали под стражей в Обители Пророка. А потом: «Они отняли его у меня. Они отвели его на костер. Пламя поднялось так высоко. Они заставили меня смотреть, как огонь забирает его».
Иммануэль пыталась сдержать слезы, но несколько слезинок все равно сорвались с ресниц. Она заставила себя перевернуть страницу. Следующая запись была датирована «летом года Омеги». Запись гласила: «Я жду ребенка».
Слезы потекли ручьем, и Иммануэль прервалась, вытирая лицо рукавом ночной сорочки. Следующая запись была сделана «зимой Омеги», целых восемь месяцев спустя предыдущей. Иммануэль прочла: «Я видела зло этого мира, и я полюбила его».
Со временем записи приобретали все более и более странный вид. Размашистый каллиграфический почерк, в котором Иммануэль уже узнавала руку своей матери, стал неряшливым, как будто она писала в дневник в темноте. Рисунки тоже изменились. Портреты и пейзажи превратились в лихорадочные каракули, абстракции, забрызганные кляксами, до того маловразумительные, что Иммануэль смутно понимала, что на них изображено. На одном таком рисунке женщину, согнувшуюся в три погибели, похоже, рвало ветвями деревьев. На другом – автопортрете Мириам – она стояла нагая, одной рукой обнимая себя за груди. Ее распущенные волосы спадали по спине, а на животе, округлившемся от бремени, был начертан неровный символ, напомнивший Иммануэль о печатях, которыми клеймили невест между бровями, только намного большего размера.
На следующей странице сплетались в одно целое две женские фигуры. Нагие, как и все женщины на рисунках, они держались за руки. У обеих меж бровей виднелось то, что Иммануэль поначалу приняла за печать пророка. Только при ближайшем рассмотрении она заметила, что звезда в середине этой печати была семиконечной вместо привычной восьмиконечной. В углу рисунка стояло название и дата: «Возлюбленные. Зима года Омеги». Это были те самые женщины, которых видела в лесу Иммануэль. Женщины, которые вверили ей этот дневник. Не какие-то случайные женщины, а сами Возлюбленные, Иаиль и Мерси, ведьмы и служанки Темной Матери, погибшие в огне Священной Войны, расплачиваясь за свои грехи и распутство.
Каким-то образом, вопреки всякой логике, они были живы в Темном Лесу, и ее мать была с ними знакома. Возможно, жила с ними. Иначе зачем бы ведьмы отдали ее дневник Иммануэль? Иначе откуда бы в нем взялись портреты ведьм? Возможно, Возлюбленные считали, что выполняют волю Мириам, когда отдавали его Иммануэль? И это стоило расценивать как некое подобие наследства? Выполнение обещания, давным-давно данного Мириам?
Потрясенная до глубины души, Иммануэль вернулась к изучению дневника. Записи становились короче и реже. Остались в основном только простенькие наброски, то и дело перемежаемые неразборчивыми зарисовками. На одном из рисунков были изображены два дуба со странными вильчатыми символами, вырезанными в их стволах. А сразу за деревьями, в небольшой лощине посреди Темного Леса, стояла маленькая пасторальная хижина. Иммануэль не сразу сообразила, что именно видит перед собой. Это была та самая хижина, где, со слов Мириам, она провела зиму после своего бегства в Темный Лес.
Иммануэль продолжала листать странную тетрадь – казалось неправильным и дальше называть ее дневником, учитывая, насколько бессвязными стали записи. Но один рисунок привлек ее внимание. На переднем плане проступало лицо – штрихованная линия рта, два узких глаза, полные губы и длинный кривой нос, казавшийся сломанным. А на фоне маячил искривленный абрис обнаженной женщины, у которой вместо головы было нечто, что Иммануэль описала бы как череп оленя, увенчанный развесистыми рогами.
Лилит.
Имя невольно всплыло в памяти Иммануэль, обрывком истории, которую пересказывали друг другу у костров или нашептывали по секрету, прячась за сложенными ладонями. Лилит, дочь Темной Матери. Владычица грехов. Королева-ведьма Темного Леса. Иммануэль узнала бы ее где угодно.
Следующую страницу занимал рисунок женщины, выходящей из какого-то будто бы озера. Как и Возлюбленные, она была без одежды, и длинные черные волосы безжизненно свисали с ее плеч. Рисунок назывался «Далила, ведьма воды». А рядом – приписано: «Я снова видела Зверя и ее дев. По ночам в лесу я слышу их возгласы. Они взывают ко мне, и я взываю к ним. И нет любви более чистой».
Что-то противно закопошилось у Иммануэль в животе. Дрожащими руками она переворачивала страницы, приближаясь к концу дневника. Из всего увиденного, эти каракули внушали ей наибольшее беспокойство. А подписи к ним были до того невразумительны, что прочесть их оказалось почти невозможно. Но Иммануэль удалось разобрать одну фразу, которая снова и снова повторялась по краям рисунков, выдавленная на полях криво исписанных страниц: «Ее кровь порождает кровь. Ее кровь порождает кровь. Ее кровь порождает кровь».
Чем дальше продвигалась Иммануэль, тем абстрактнее становились рисунки. Некоторые страницы были просто забрызганы чернилами, другие – испещрены росчерками, нанесенными с неистовством, рвавшим страницы в клочья. Среди этих последних рисунков, если их вообще можно было так назвать, Иммануэль поняла только один. Это… нет, она, потому что, по какой-то неведомой причине, Иммануэль не сомневалась, что это именно она… она была вихрем. Месивом из зубов, глаз и изорванной плоти. Тюльпанный бутон, знаменующий, вероятно, женское начало существа или, быть может, разинутую пасть. Переломанные пальцы и обестеленные глаза с узкими зрачками-щелочками. Необъяснимым образом, чернила до их пор выглядели влажными и зыбью устремлялись к краю страницы, словно норовя пролиться на постель и дочерна пропитать простыни.
Последняя запись в дневнике разительно отличалась от остальных. Каждый дюйм этого разворота был исписан четырьмя повторяющимися словами: «Кровь. Мор. Тьма. Резня. Кровь. Мор. Тьма. Резня. Кровь. Мор. Тьма. Резня. Кровь. Мор. Тьма. Резня…»
И далее, и далее.
