Прощай, оружие!

– Да, – согласилась она. – А вот Франция – это ни у кого не укладывается в голове. Если бы укладывалось, так не могло бы продолжаться. Какое там сабельное ранение. Его разорвало на мелкие кусочки.

Я помалкивал.

– По-вашему, это будет продолжаться бесконечно?

– Нет.

– Что может это остановить?

– Где-то сломается.

– Мы сломаемся. Во Франции мы сломаемся. Нельзя проделывать такие вещи, как на Сомме, и не сломаться.

– Здесь не сломаются.

– Думаете?

– Да. Прошлым летом все получалось.

– Могут и сломаться, – сказала она. – Кто угодно может сломаться.

– Немцы тоже.

– Нет, – возразила она. – Я так не думаю.

Мы подошли к другой паре.

– Вы любите Италию? – спросил Ринальди мисс Фергюсон по-английски.

– Недурственно.

– Не понимать. – Ринальди тряхнул головой.

– Abbastanza bene, – перевел я.

Он неодобрительно покачал головой.

– Не так. Вы любите Англию?

– Не очень. Видите ли, я шотландка.

Ринальди вопросительно уставился на меня.

– Она шотландка, поэтому она любит Шотландию больше, чем Англию, – сказал я по-итальянски.

– Но Шотландия это же Англия.

Я перевел для мисс Фергюсон.

– Pas encore[2], – возразила она.

– Не совсем?

– Совсем нет. Мы не любим англичан.

– Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?

– О, это другое дело. Не воспринимайте все так буквально.

Вскоре мы попрощались и ушли. По дороге домой Ринальди сказал:

– Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это очевидно. А шотландочка очень даже ничего.

– Даже очень, – согласился я, хотя толком ее не разглядел. – Она тебе нравится?

– Нет, – ответил Ринальди.

Глава пятая

На следующий день я снова наведался к мисс Баркли. В саду ее не было, и я направился к боковому входу, куда подъезжали санитарные машины. Внутри я нашел старшую сестру, которая сообщила, что мисс Баркли на дежурстве.

– Идет война, знаете ли.

Я сказал, что в курсе.

– Вы и есть тот американец, который служит в итальянской армии? – спросила она.

– Да, мэм.

– Как вас угораздило? Почему вы не в нашей части?

– Сам не знаю, – признался я. – А сейчас я могу записаться?

– Боюсь, что нет. Скажите, почему вы пошли в итальянскую армию?

– Я жил в Италии и говорю по-итальянски.

– Вот как, – сказала она. – Я учу итальянский. Красивый язык.

– Кто-то сказал, что его можно выучить за две недели.

– О, только не я. Я его учу уже столько месяцев. Если хотите ее увидеть, приходите после семи. К тому времени она освободится. Только не приводите с собой кучу итальянцев.

– Даже при том, что у них красивый язык?

– Даже при том, что у них красивая форма.

– До свидания, – попрощался я.

– A rivederci, tenente[3].

– A rivederci. – Я отсалютовал и вышел. Стыдоба – салютовать иностранцам, изображая из себя местного. Итальянский салют явно не предназначался на экспорт.

День выдался жаркий. Я побывал на позициях перед мостом возле Плавы в верховье реки. Именно оттуда должно было начаться наступление. Осуществить его в прошлом году не представлялось возможным, так как от укреплений до понтонного моста вела только одна дорога, которая почти на милю простреливалась из пулеметов и пушек. К тому же она была недостаточно широкой, чтобы пропустить весь транспорт, необходимый для наступления, и австрийцы устроили бы настоящую бойню. Но итальянцы перешли через понтонный мост и, рассредоточившись вдоль реки примерно на полторы мили, укрепились на австрийской стороне. Место было крутое, так что зря противник позволил им окопаться. Пожалуй, то была уступка с обеих сторон, поскольку австрийцы по-прежнему удерживали плацдарм ниже по течению. Их траншеи на склоне холма отделяли от итальянских считаные метры. На этом месте раньше был городок, превратившийся в руины. Мало что осталось и от железнодорожной станции, и от разбитого каменного моста, который невозможно было отремонтировать и использовать, так как он был весь на виду.

Я проехал до реки по узкой дороге, оставил машину возле перевязочного пункта у подножия холма, пересек понтонный мост, защищенный от неприятеля выступом горы, и пошел по траншеям на месте разрушенного городка у подножия склона. Все сидели в окопах. Фугасные огнеметы стояли в ряд, готовые в любой момент попросить артиллерийскую подмогу или дать сигнал, что перерезан телефонный провод. Здесь было тихо, жарко и грязно. Я посмотрел сквозь колючку – австрийцев не видать. Я выпил в блиндаже со знакомым капитаном и тем же путем пошел обратно.

Заканчивалось строительство новой широкой дороги, петлявшей в лесу на горе и зигзагами выходившей к мосту, после чего должно было начаться наступление. Идея заключалась в том, чтобы все подвозить по новой дороге, а порожные грузовики, прицепы и загруженные санитарные машины пускать по старой узкоколейке. Перевязочный пункт находился на австрийском берегу, у подножия холма, и санитары таскали носилки с ранеными через понтонный мост. Так же будет и во время наступления. Насколько я мог понять, последний, что-то около мили, участок новой дороги, где она сглаживалась, станет объектом регулярных артобстрелов со стороны австрийцев. Перспектива пугающая. Но я нашел укромное место для «санитарок», где, миновав опасный участок, они смогут спокойно дожидаться, пока доставят раненых через понтонный мост. Я бы проехал по новой дороге, но она еще не была закончена. На вид широкая и добротно сделанная, под правильным углом, и ее изгибы, проглядывавшие сквозь лесные прогалины на горном склоне, впечатляли. Автомобилям с хорошими тормозами, тем более прибывающим порожняком, ничто не угрожало. Обратно я поехал по узкоколейке.

Меня тормознули два карабинера. Впереди разорвался снаряд, и, пока все ждали, на дорогу упали еще три. Снаряды семьдесят седьмого калибра со свистом пролетали над головой, после яркой вспышки содрогалась земля, и дорогу заволакивал серый дым. Наконец карабинеры дали отмашку, что можно ехать. Объезжая воронки, я вдыхал запахи взрывчатки, обожженной глины и камня и разбросанной кремниевой гальки. Я вернулся в Горицию на нашу виллу, а впереди, как я уже говорил, был визит к отдежурившей мисс Баркли.

Я быстро поужинал и отправился на виллу, где помещался британский госпиталь. Вилла была огромная и красивая, обсаженная прекрасными деревьями. Мисс Баркли сидела в саду на скамейке вместе с мисс Фергюсон. Кажется, они были рады меня видеть. Вскоре мисс Фергюсон извинилась и встала.

– Оставлю вас вдвоем, – сказала она. – Вам и без меня хорошо.

– Хелен, не уходи, – попросила мисс Баркли.

– Мне надо идти. Я должна написать несколько писем.

– Доброй ночи, – сказал я.

– Доброй ночи, мистер Генри.

– Не пишите такого, что могло бы насторожить цензора.

– Можете не беспокоиться. Я только описываю, в каком красивом месте мы живем и как отважны итальянцы.

– Тогда вас представят к награде.

– Это было бы чудесно. Доброй ночи, Кэтрин.

– До скорого, – сказала мисс Баркли.

Мисс Фергюсон скрылась в темноте.

– Она милая, – сказал я.

– Да, очень милая. Она же сестра милосердия.

– А вы?

– Я – нет. Я из ЖДК[4]. Мы трудимся, не жалея сил, но нам не доверяют.

– Почему?

– Нам не доверяют, пока ничего не происходит. Когда доходит до дела, отношение меняется.

– А в чем разница?

– Медсестра почти врач. Она к этому долго шла. ЖДК – это короткий путь.

– Ясно.

– Итальянцы не подпускают женщин к линии фронта, поэтому у нас особый режим. Мы не выходим.

– По крайней мере я могу приходить сюда.

– Это да. Мы не монахини.

– Забудем про войну.

– Легко сказать. Как ее забудешь?

– Все равно, давайте забудем.

– Договорились.

Мы смотрели друг на друга в темноте. Она была такая красивая, и я взял ее за руку. Она не возражала, и тогда другой рукой я приобнял ее за талию.

– Не надо, – сказала она. Я не убрал руку.

– Почему?

– Не надо, и все.

– Надо, – сказал я. – Пожалуйста.

Я наклонился в темноте, чтобы ее поцеловать, и тут меня словно обожгло. Она влепила мне увесистую пощечину. По носу и по глазам, от чего у меня навернулись слезы.

– Ох, простите.

Кажется, я получил небольшое преимущество.

– Все правильно.

– Мне ужасно неприятно, – сказала она. – Я взвилась от мысли, что это из серии «у медсестры свободный вечер». Я не хотела вас больно ударить. Вам больно? – Она глядела на меня в темноте. Я был зол, но при этом уверен в себе – будущее просчитывалось, как шахматные ходы.

– Вы поступили правильно, – ответил я. – Никаких обид.

– Бедняжка.

– Я веду довольно нелепый образ жизни, практически не говорю на английском, а тут вы, такая красивая. – Я не сводил с нее глаз.

– Не говорите глупости. Я перед вами извинилась. По-моему, мы поладим.

– Да, – сказал я. – И мы убежали от войны.

Она засмеялась. Я первый раз услышал, как она смеется. Ее лицо было прямо передо мной.

– Вы милый, – сказала она.

– Вот уж нет.

– Да. Вы прелесть. Я вас поцелую, если не возражаете.

Я заглянул в ее глаза, приобнял, как прежде, и поцеловал. Я привлек девушку к себе и впился в ее губы, пытаясь их разжать, но безуспешно. Я был все еще зол, и вдруг она задрожала в моих объятьях. Я так прижал ее к себе, что чувствовал биение ее сердца, и тут она разжала губы, прижалась затылком к моей руке и заплакала у меня на плече.

– Ах, дорогой, – сказала она. – Ты ведь будешь паинькой, правда?

Черт знает что, подумал я, гладя ее по волосам и похлопывая по плечу. Она продолжала плакать.

– Будешь, да? – Она подняла глаза. – Нас ждут необычные времена.

Через какое-то время я проводил ее до дверей, и она ушла, а я отправился домой. Я поднялся наверх. Ринальди лежал на своей кровати. Он посмотрел на меня.

– Понемногу охмуряешь мисс Баркли?

– Мы друзья.

– У тебя вид кобелька в период гона.

Я не понял, о чем он.

– В период чего?

Он объяснил.

– Это у тебя, – огрызнулся я, – вид кобелька, готового…

– Хорош, – перебил он меня. – Этак мы можем разругаться. – И сопроводил свои слова смехом.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, щенок.

Я подушкой смахнул на пол его свечу и в темноте залез в постель. Ринальди свечу поднял, снова зажег и возобновил чтение.

Глава шестая

Два дня я объезжал посты. Когда вернулся, время было уже позднее, и с мисс Баркли я увиделся лишь на следующий вечер. В саду я ее не застал, и пришлось дожидаться в офисе, пока она спустится. В комнате, используемой под офис, на крашеных деревянных колоннах вдоль стен стояли мраморные бюсты. Бюсты украшали и прихожую. Мрамор делал их все на одно лицо. Скульптура всегда казалась мне скучным делом. Бронза еще туда-сюда, но мрамор напоминает мне о кладбище. Хотя одно кладбище мне понравилось – в Пизе. Ну, а если вы желаете увидеть удручающие мраморные бюсты, идите на генуэзское кладбище. Эта вилла когда-то принадлежала очень богатому немцу, и такая коллекция бюстов должна была ему обойтись в изрядную сумму. Интересно, кто их изготовил и сколько за них выручили. Я пытался понять, это члены семьи или кто-то еще, но на них на всех лежала печать классицизма, и невозможно было сказать ничего определенного.

Я сел на стул, держа пилотку в руках. Вообще-то мы даже в Гориции должны были носить стальную каску, но она была слишком неудобной и выглядела чертовски театрально в городе, из которого не эвакуировалось гражданское население. Каску я надевал, когда объезжал посты, и еще брал с собой английский противогаз. Мы как раз начали их получать. Это были настоящие респираторы. Нас также обязали носить пистолет, даже врачей и офицеров санитарных частей. Я ощущал его прижатым к спинке стула. Если ты не носил его на видном месте, тебе грозил арест. Ринальди набил кобуру туалетной бумагой. Я носил оружие и чувствовал себя настоящим солдатом, пока не поупражнялся в стрельбе. Это была «Астра» калибра 7,65 с коротким стволом и такой отдачей, что попасть в цель было нереально. Я пробовал подводить прицел под мишень и хоть как-то контролировать скачущий дурацкий ствол, но все, чего я добился, это попадать в метре от мишени, стреляя с двадцати шагов, и тогда, поняв всю бессмысленность ношения оружия, я про него забыл, оно просто болталось у меня на пояснице, и я не испытывал ничего, кроме смутного стыда, при встрече с теми, кто говорил на моем родном языке. Я сидел на стуле под неодобрительными взглядами какого-то дежурного за столом и рассматривал то мраморный пол, то колонны с мраморными бюстами, то фрески на стенах в ожидании мисс Баркли. Фрески были неплохие. Любая фреска хороша, когда она начинает отслаиваться и осыпаться.

Я увидел идущую по коридору Кэтрин Баркли и поднялся. Она не показалась мне высокой, зато ужасно миловидной.

– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.

– Как поживаете? – спросил я.

Дежурный за столом обратился в слух.

– Сядем здесь или выйдем в сад?

– Давайте выйдем. Там прохладнее.

Я последовал за ней в сад под пристальным взглядом дежурного. Когда мы оказались на гравийной дорожке, она спросила:

– Где ты пропадал?

– Объезжал посты.

– Ты не мог меня известить?

– Нет, – сказал я. – В этом не было смысла. Я полагал, что сразу вернусь.

– Милый, все-таки надо было меня известить.

Мы свернули под деревья. Я взял ее за руки, остановил и поцеловал.

– Мы можем куда-нибудь уйти?

– Нет, – ответила она. – Нам остается только прогуливаться. Тебя так долго не было.

– Всего третий день. Я же вернулся.

Она посмотрела на меня.

– Ты любишь меня, правда?

– Да.

– Ты ведь говорил, что меня любишь?

– Да, – солгал я. – Я люблю тебя. – На самом деле я ей этого не говорил.

– Я для тебя Кэтрин?

– Кэтрин.

Мы немного прошли и остановились под деревом.

– Скажи: «Я вернулся вечером к Кэтрин».

– Я вернулся вечером к Кэтрин.

– Ах, милый, ты правда вернулся?

– Да.

– Я тебя очень люблю, и мне было так тяжело. Ты не уедешь?

– Нет. Я всегда буду возвращаться.

– Я тебя очень люблю. Пожалуйста, снова положи туда руку.

– Я ее не убирал.

Я запрокинул ей голову, чтобы видеть лицо, когда буду ее целовать. Глаза закрыты. Я поцеловал ее в закрытые глаза и подумал, что она, пожалуй, немного того. Пусть даже так. Мне было все равно, во что я влезаю. Все лучше, чем ходить каждый вечер в бордель, где девочки в перерывах между уходами наверх с другими офицерами забираются к тебе на колени и разворачивают головной убор задом наперед в знак особого расположения. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и в мыслях такого нет. Это была игра, вроде бриджа, только здесь вместо карт выкладываешь слова. Как в бридже, нужно изображать, что играешь на деньги, и делать ставки. Правда, никто не объяснил, какие здесь ставки. Но мне было все равно.

– Хорошо бы куда-нибудь пойти, – предложил я, испытывая затруднение сродни тому, когда надо стоя долго заниматься любовью.

– Некуда идти, – отозвалась она, вернувшись из какого-то другого мира.

– Можем ненадолго присесть.

Мы сели на каменную скамью. Я держал Кэтрин Баркли за руку, обнять себя она не позволяла.

– Сильно устал?

– Нет.

Она опустила взгляд на траву.

– Некрасивая у нас игра, не правда ли?

– Игра?

– Дурачка из себя изображаешь?

– И не пытаюсь.

– Ты славный парень, – сказала она. – И играешь настолько хорошо, насколько это возможно. Но игра некрасивая.

– Ты всегда читаешь чужие мысли?

– Не всегда. Но твои – да. Зачем притворяться, что ты меня любишь? На сегодня хватит. Может, еще о чем-то хочешь поговорить?

– Но я правда тебя люблю.

– Давай не будем лгать без необходимости. Пожалуйста. Мне показали маленький спектакль, и я его досмотрела. Как видишь, не разозлилась, не вышла из себя. Так, разве что чуть-чуть.

Я сжал ее руку.

– Кэтрин, дорогая…

– Прозвучало забавно – «Кэтрин». Каждый раз у тебя это звучит по-разному. Но ты такой милый. Ты хороший.

– Вот и наш священник так говорит.

– Да, ты хороший. И ты же будешь приходить ко мне?

– Конечно.

– И можешь не говорить, что меня любишь. Оставим это на время. – Она встала и протянула руку: – Спокойной ночи.

Я хотел ее поцеловать.

– Нет, – сказала она. – Я страшно устала.

– И все же поцелуй меня, – попросил я.

– Я очень устала, милый.

– Поцелуй меня.

– Тебе так хочется?

– Да.

Мы стали целоваться, но она вдруг вырвалась.

– Нет. Спокойной ночи, милый.

Мы прошли до дверей, и я проследил за тем, как она ушла по коридору. Мне нравилось смотреть за ее движениями. Она ушла, и я отправился домой. Вечер был душный. В горах разворачивались серьезные дела. На Сан-Габриеле темноту прорезали яркие вспышки.

Перед виллой «Росса» я остановился. За закрытыми ставнями еще кипела жизнь. Кто-то распевал. Я пошел дальше. Ринальди вошел в комнату, когда я раздевался ко сну.

– Ага! – сказал он. – Дела не ахти. Малыш озадачен.

– Ты где был?

– На вилле «Росса». Это было очень поучительно. Все пели. А ты где был?

– Проведывал англичанок.

– Слава Богу, что я не спутался с англичанками.

Глава седьмая

На следующий день я возвращался с первого поста в горах и велел остановить машину перед smistimento[5], где рассортировывали раненых и больных согласно направлению в соответствующий госпиталь. Я сидел в машине, пока водитель относил бумаги. День был жаркий, небо пронзительно голубое, дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье «фиата» и ни о чем не думал. Просто глядел на проходивший мимо полк. Все обливались по́том. Некоторые солдаты были в стальных касках, но у большинства они висели поверх скаток. Солдатские каски такие большие, что у многих не видно ушей. Офицеры же в касках подходящего размера. Это была часть бригады Базиликата. Я их узнал по петлицам в красно-белую полоску. За колонной с большим опозданием тянулись отставшие солдаты, не поспевавшие за своими взводами. Мокрые от пота, запыленные, изнемогшие. На некоторых было жалко смотреть. Наконец показался последний солдат, хромоножка. Он остановился и уселся на обочине. Я вышел из машины и направился к нему.

– Что случилось?

Он поглядел на меня и поднялся на ноги.

– Я пошел.

– А в чем проблема?

– В войне, чтоб ее…

– Что у вас с ногой?

– С ногой ничего. У меня грыжа.

– Почему вы не воспользовались транспортом? – спросил я. – Почему не обратились в госпиталь?

– Меня не примут. Лейтенант считает, что я нарочно снял бандаж.

– Дайте я пощупаю.

– Она совсем вылезла.

– С какой стороны?

– Вот тут.

Я ее нащупал и попросил его:

– Покашляйте.

– Как бы она от этого не стала еще больше. Она и так с утра увеличилась в два раза.

– Садитесь в машину, – велел я. – Как только получу документы на раненых, провожу вас в санитарную часть.

– Он скажет, что я нарочно.

– Вам ничего не сделают, – сказал я. – Это ведь не рана. Давно она у вас?

– Но я потерял бандаж.

– Вас направят в госпиталь.

– А я могу остаться с вами, лейтенант?

– Не можете. У меня же нет на вас никаких бумаг.

Тут вышел водитель с документами на наших раненых.

– Четверых в сто пятый. Двоих в сто тридцать второй, – сказал он. Оба госпиталя находились по ту сторону реки.

– Садитесь за руль, – сказал я и помог солдату с грыжей взобраться на сиденье.

– Вы говорите по-английски? – спросил он.

– Да.

– Как вам эта чертова война?

– Хреновая штука.

– Вот-вот. Хреновая штука, черт бы ее побрал.

– Вы бывали в Штатах?

– А то. В Питсбурге. Я сразу понял, что вы американец.

– Разве мой итальянский недостаточно хорош?

– Я сразу просек, что вы американец.

– Еще один американец, – сказал водитель по-итальянски, бросив взгляд на солдата с грыжей.

– Послушайте, лейтенант. Вы непременно должны отвезти меня в часть?

– Да.

– Наш старший врач знает о моей грыже. Я выбросил дурацкий бандаж, чтобы стало совсем плохо, и тогда меня не пошлют на передовую.

– Ясно.

– Может, отвезете меня в другое место?

– Если бы мы были на передовой, я бы мог отвезти вас в ближайший медпункт. Но здесь вам нужно направление.

– Если я вернусь в часть, меня прооперируют и пошлют на передовую с концами.

Я задумался над его словами.

– Вы бы не хотели оказаться на передовой с концами? – спросил он.

– Нет.

– Черт, эта мерзкая война.

– Послушайте, – сказал я. – Вы могли бы неудачно упасть на обочине и набить шишку на голове, а я бы на обратном пути вас подобрал и отвез в госпиталь. Альдо, съезжайте.

Мы съехали на обочину. Я помог солдату выбраться из машины.

– Я буду здесь, лейтенант, – сказал он.

– До встречи, – ответил я.

Мы продолжили наш путь, обогнали полк, уже протопавший около мили, затем пересекли стремительно убегающую из-под свай моста реку, мутную от талого снега, и покатили по равнине, чтобы доставить раненых в разные госпитали. Обратно, уже порожняком, я гнал машину, чтобы подобрать солдата из Питсбурга. Сначала мы поравнялись все с тем же полком, совсем уже спекшимся и едва волочившим ноги, потом с отставшими одиночками. А потом мы увидели санитарную повозку, стоящую на обочине. Двое мужчин поднимали с земли солдата с грыжей. Все-таки они за ним вернулись. Завидев меня, он помотал головой. Он был без каски, лоб в крови, нос ободран, рана и волосы покрыты пылью.

– Вон какая шишка, лейтенант! – закричал он. – И ничего не сделаешь. Они вернулись за мной.

Когда я приехал на виллу, было пять часов пополудни, и я отправился на моечную для машин, чтобы принять душ. Затем писал отчет в своей комнате, сидя у открытого окна в брюках и нательном белье. Через два дня начнется наступление, и я со своими машинами отправлюсь к Плаве. Я давно не писал в Штаты и понимал, что уже пора, но дело было так запущено, что непонятно, о чем писать. Решительно не о чем. Я послал парочку военных открыток из Zona di Guerra[6], последовательно вычеркнув все, кроме слов, что я в порядке. То, что требуется. В Америке они будут выглядеть отлично: странно и загадочно. Такой же странной и загадочной была наша зона боевых действий, хотя, думается, они велись неплохо и жестко в сравнении с другими войнами против австрийцев. Австрийская армия была создана, чтобы проигрывать Наполеону любого калибра. Можно было только мечтать о своем Наполеоне, но вместо него мы имели генерала Кадорну, толстого и преуспевающего, и Витторио Эммануэле, маленького человечка с длинной тонкой шеей и козлиной бородкой. На правом фланге орудовал герцог Аоста. Для выдающегося генерала он был, пожалуй, слишком хорош собой, но в нем чувствовалось мужское начало. Многие итальянцы были бы не прочь, если бы он стал королем. У него для этого были все данные. Он, будучи дядей короля, командовал 3-й армией. Я попал во 2-ю. В 3-й армии было несколько английских батарей. В Милане я познакомился с двумя артиллеристами оттуда, хорошими ребятами. Мы провели вместе отличный вечер. Физически крепкие, при этом робкие и застенчивые, а еще необыкновенно отзывчивые. Жаль, что я не попал к англичанам. Все было бы гораздо проще. Зато я мог бы запросто погибнуть. Не то что в санитарной службе. Впрочем, и в санитарной. Англичан, водителей «санитарок», периодически убивали. Но я знал, что меня не убьют. Во всяком случае, на этой войне. Дело было не во мне. Война казалась мне не более опасной, чем в кино. Но я молил Бога, чтобы она закончилась. Может, этим летом. Может, австрийцы сломаются. Они ломались во всех войнах. А эта что, какая-то не такая? Все говорили, что французы слились. Я слышал от Ринальди, что французские войска устроили бучу и пошли на Париж. Я спросил, а дальше что, и получил ответ: «Что-что, их остановили». Я мечтал побывать в мирной Австрии. В Шварцвальде. В горах Гарц.

А кстати, где они находятся? Бои шли в Карпатах, но туда я не рвался. Хотя, может, там и неплохо. Я мог бы отправиться в Испанию, если бы не война. С заходом солнца становилось прохладнее. После ужина я наведаюсь к Кэтрин Баркли. Жаль, что она сейчас не здесь. Поехать бы с ней в Милан. Поужинать в «Кове», потом теплым вечером прогуляться по виа Манцони, свернуть на набережную канала и дойти до отеля. Возможно, она бы не отказалась. Возможно, я сойду за ее убитого мальчика, мы войдем через парадный вход, и швейцар в знак приветствия снимет фуражку, я остановлюсь у стойки портье и попрошу ключи, а она будет ждать у лифта, потом мы в него войдем, и он медленно поползет вверх, клацая на каждом этаже, пока не доберется до нашего, и тогда мальчик-лифтер откроет железную дверь и будет стоять снаружи, пока не выйдет она, а затем я, и мы пойдем по коридору, и я вставлю ключ в замок и открою дверь, и мы войдем, я сниму телефонную трубку и попрошу прислать в номер бутылку «Капри бьянка» в серебряном ведерке со льдом, и мы услышим, как в коридоре позвякивает лед, а потом посыльный постучит в номер, и я попрошу его оставить ведерко за дверью. А все потому, что из-за жары мы в чем мать родила, окно нараспашку, над крышами домов носятся ласточки, а если в ночи подойти к окну, то можно разглядеть крошечных летучих мышей, охотящихся над деревьями и домами, и мы пьем капри, и дверь на запоре, а в комнате так тепло, что достаточно одной простыни, и всю теплую миланскую ночь напролет мы занимаемся любовью. Вот как должно быть. А сейчас я быстро поем и пойду к Кэтрин Баркли.