Девочка с самокатом

скачать книгу бесплатно


Это конец света, точнее, это мир после конца света, так что, на самом деле, в том, чтобы шариться по помойкам, нет ничего криминального. Ко всей их ситуации, ко всей прошлой истории куда больше подошло бы «надеюсь, твоя подружка не ворует чужую одежду» (да, воруют многие, но брать чужое по-прежнему плохо), вот только воровство Вика вряд ли заденет, а упоминание о помойках – должно.

Наверное, это чертовски низко, но разве Эмбер не имеет права бить его бывшего друга его же оружием? Почему она должна обязательно подставлять правую щёку? Или левую? Она не помнит, как было в той книге.

Эмбер отворачивается от Вика и, открыв жестянку, насыпает немного заварки в самую большую кружку, а потом отключает газ и, накинув на раскалённую ручку посеревшее от времени полотенце, снимает чайник, чтобы добавить в кружку воды. Она делает всё это быстро, уверенно, и руки у неё не трясутся.

Руки у неё начинают трястись, когда она добирается до кресел и пытается поставить свою кружку на тумбочку.

– Что случилось? – в голос спрашивают Дженни и Джонни.

У Эмбер с трудом, но всё-таки получается ничего не пролить. Она снова усаживается в своё кресло, возится в нём, пытаясь забиться дальше и глубже, чтобы прижаться к спинке и оказаться под защитой двух подлокотников. Колени нужно подтянуть к груди, руками обхватить их, чай – пусть остынет.

Она несколько секунд гипнотизирует собственные колени (редкие тёмные волоски на тёмной же коже выглядят забавным узором, интересно, почему она раньше не замечала), прежде чем отвечает:

– Он оскорбил мою мать. – Звучит горько и отчего-то неправильно, нужно бы исправиться, но у Джонни получается опередить.

– Козёл, – выплёвывает он.

Воздух свистит у неё в горле, когда она вдыхает и выдыхает. Да, Вик – козёл, и можно оставить это слово висеть, как непреложную истину, а можно пойти до конца и рассказать до конца.

– Он сказал только правду.

Каждое слово даётся Эмбер с трудом.

Дженни замирает, не донеся фляжку до рта.

– И что это за правда?

Эмбер выпрямляется в кресле. Ноги – опустить обратно на пол, руки – сложить на коленях, зажмуриться на пару секунд, решиться – и произнести:

– Моя мать – алкоголичка. Всё плохо. Вик сказал, я права, что пью чай, иначе могу закончить так, как она.

– Вик – козёл, – шипит Дженни, повторяя за братом.

Эмбер не спорит. Всё правда. Всё вообще очень просто, если смотреть на голые факты и озвучивать одни очевидные истины. Вик – козёл, её мать – алкоголичка, она сама – правильно делает, что пьёт только чай.

– Поступай как знаешь, конечно, – слышит она голос Джонни, – но это только твоя жизнь. Твоя, а не твоей матери, и не Вика тем более, и он уж точно не вправе указывать. И то, что у твоей матери проблемы с алкоголем, не означает, что ты должна сидеть на минералке до старости.

У неё получается улыбнуться.

– Это не минералка, а чай.

Джонни пожимает плечами (в этом движении они с Дженни абсолютно, потрясающе одинаковы), и Эмбер неожиданно замечает, что у него на рубашке нет ни единой пуговицы. Оторвать их – проще простого, и чаще всего, если одна покидает своё привычное место, то следом за ней пропадает и вторая, такой вот пуговичный закон, но все почему-то стремятся пришить их обратно – какие попало, а вот Джонни, похоже, плевать.

– Эй, – отвлекает её Дженни, опуская руку ей на колено, – не парься. Может быть, у Вика в контракте просто прописано быть мудаком.

– Тогда я тоже хочу такой же контракт, – отвечает Эмбер, одновременно задерживая дыхание, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться.

Дженни фыркает, пытаясь сдержать смешок, и, перегнувшись через тумбочку, одной рукой обнимает Эмбер за шею, а второй опрокидывает половину фляжки ей в чай. Коньяк – понимает Эмбер по запаху.

– Не получится, – шепчет Дженни ей в ухо, светлые волосы щекочут шею и лезут в глаза. – Ты для этого дерьма слишком добрая.

Эмбер представляет, как крушит живых мертвецов самокатом.

Эмбер вспоминает, как крушила живых мертвецов самокатом.

– Я не… – начинает было она, но Дженни не даёт ей договорить.

Отстранившись, она салютует ей фляжкой.

– За тебя.

– 7-

На жеребьёвке Эмбер понимает, что вечеринка оказалась пророческой. Ничего слишком страшного, просто кто с кем пересекался, тот с тем и выходит на старт. Дженни – предсказуемо с Джонни, Калани с Лиссой (и Эмбер готова поспорить, на трассе она стала бы не обвиваться вокруг него, а прямо сразу душить – ну, при условии, что у них была бы общая трасса), а Эмбер – с Виком.

Она шагает по стадиону, и её немного трясёт, но совершенно точно не от рёва трибун.

Вик идёт чуть впереди.

Его спина, обтянутая джинсовой курткой, напряжена, затянутые в перчатки руки сжаты в кулаки. Походка пружинит.

Вместе с ними сегодня на гонку выходят Нина и Джулиан, Эмбер успела запомнить их имена. Нина – милая и весёлая, у неё короткие пушистые волосы, облепившие голову рыжими кудряшками, этакий одуванчик, а ещё у неё круглые полные руки и крепкие полные ноги, и уютная складочка на животе – там, где футболка заправлена в джинсы. Грязные джинсы и грубые ботинки не вяжутся с её светлой улыбкой, и точно так же с её светлой улыбкой не вяжутся и сами гонки, но Эмбер не хочет думать о противоположностях.

А вот Джулиану гонки даже идут. Самодовольный, лоснящийся, он утверждает, что с детства хотел стать спортсменом, вот только незадача – опоздал на несколько десятков лет, поэтому собирается наверстать где-нибудь здесь. Он хочет денег и славы, и Эмбер не совсем понимает, зачем, но кто она такая, чтобы его осуждать. Для неё гораздо важнее разобраться с собой, вот только это ещё и сложнее.

Сегодня они – не первые, кто появляется на стадионе. И даже не вторые. До них уже прошло два заезда, и на этот раз Эмбер не придётся сходить с ума от беспокойства в душной комнатке для финалистов, потому что все, чья судьба её волнует, закончили свою гонку раньше неё. Калани уже, может быть, первый – а может быть, второй или третий, – и Дженни с Джонни уже празднуют победу – или снова удивляются тому, что их обскакал кто-то на лошади. Хотя нет, не на лошади точно, потому что Фредди выйдет на трассу только в четвёртом заезде.

Сама Эмбер в третьем.

Выходить на трассу сегодня сложнее. Она одновременно и предвкушает тот момент, когда все чувства обострятся, а летящий в лицо ветер станет не просто ветром, но символом свободы и силы, и боится его. Теперь, когда она уже знает, чего ожидать, пустые глаза и оскалённые рты сами по себе возникают перед глазами. Да, пожалуй, Дженни права: если ты всё равно уже зомби, то быть здесь и помочь кому-то решить жизненные проблемы – всё-таки лучше, чем с жутким рычанием бродить по просёлочным дорогам, пугая и даже кусая других, тех, кто ещё жив, но в этом всё равно есть что-то странное.

Когда-то и они были живыми. Чьими-то сёстрами и братьями, чьими-то детьми и родителями, друзьями, наставниками, любовниками, врагами… Мечтали и ждали, пытались выжить, ели солдатскую тушёнку прямо из жестяной банки, остервенело крутили антенну телевизора, чтобы поймать наконец-то единственный, с перерывами транслирующийся канал и наверняка тут же обругать работающих там репортёров. Искали подержанные вещи себе по размеру, пришивали на рубашки разнокалиберные пуговицы или отрывали их все, как и Джонни, комкали смятые бумажки разных валют и достоинств, пытались – для интереса – вспомнить, каким был курс доллара, когда всё изменилось. Читали помятые книжки или разводили ими огонь, жили честно или бродили от дома к дому с мачете в руках, хранили культуру своих предков или считали, что теперь всё бессмысленно.

Мать Эмбер считала, что теперь всё бессмысленно. У неё были дрожащие белые пальцы и одна-единственная богиня – бутылка, она не носила ни крестов, ни красных ниток вокруг запястья, которые Эмбер часто видела на других. Она не мигая смотрела светлыми глазами в сеточке набухших капилляров, и синие мешки у неё под глазами казались тёмными, но не настолько тёмными, как кожа у Эмбер.

Кем был отец Эмбер, мать не говорила. Ни разу. Может быть, у него между ключицами болтался деревянный крестик распятия, может быть – разноцветные бусы. Может быть, его руки были покрыты причудливыми татуировками, может быть, его волосы курчавились в дреды (и ему не приходилось каждый месяц подстригать их ржавыми ножницами, чтобы не лезли в глаза, достаточно было просто стянуть на затылке). Может быть, он, в отличие от Эмбер, помнил свои корни до сто пятого поколения; может быть, по его венам бежало раскалённое солнце Ямайки; может быть, он пережил Апокалипсис, потому что курил траву и смеялся. Может быть что угодно.

Может быть, он умер ещё до того, как она появилась на свет. Или, может быть, он стоит сейчас на трибунах, смотрит вниз и понятия не имеет, что его дочь вытягивает жребий, по какой дорожке ей ехать.

Вторая.

Шагая к воротам, Эмбер точно понимает одно: правды она никогда не узнает. Встречаться с матерью не входит в её планы на дальнейшую жизнь – это неожиданное открытие, осознание, которое приходит здесь и сейчас, совершенно спокойное, абсолютно определённое, а драматического узнавания друг друга по какой-нибудь выдающейся детали («твой отец оставил тебе вот этот браслет или хотя бы вот это родимое пятно необычной формы») никогда не случится, потому что выдающихся деталей на такой случай у Эмбер не припасено.

Она выдыхает, хватаясь за руль самоката.

Улучив момент, Лилит отделяется от группы организаторов (со стартовым пистолетом, кстати, стоит совсем другой человек) и кладёт тёплую ладонь ей на плечо – сквозь футболку и жилетку Эмбер ощущает лёгкую дрожь.

– Удачи, – говорит Лилит, и голос у неё тоже почему-то дрожит.

Эмбер кивает:

– Я справлюсь.

Она не оглядывается и не вслушивается в шаги, пытаясь понять, подходит ли Лилит точно так же ко всем остальным и делают ли что-то подобное другие организаторы. Наверняка у каждого из них есть свой любимчик, кто-то, кого они самостоятельно привели в здание бывшей гостиницы, но она об этом не думает. Просто смотрит вперёд и ждёт, когда ворота разъедутся, а потом, когда между ними только-только появляется пока ещё узкая щель, резко отталкивается и устремляется вперёд.

Вместо ветра ей бьёт в лицо пустота.

Пусто везде, куда она только может дотянуться взглядом. Нет, здесь, конечно, есть и заграждения из металлической сетки, и куски арматуры, и выдранные с мясом фрагменты стен, и даже тележки с погнутыми колёсами… Здесь есть всё, только нет живых мертвецов.

– И это паршиво, – подсказывает самой себе Эмбер.

Гоночная трасса – это не короткая дорога от Городка до аптеки, на которой может не оказаться ни одного живого мертвеца (и даже, скорее всего, не окажется). Гоночное трасса – это место, где живые мертвецы окажутся обязательно, для того она и создана, так что если их не видно первые несколько метров… И первые, и вторые, и третьи.