Лёля

Пока Лёля, сидя в своем маленьком автомобиле, пыталась успокоиться и уехать, Сусанна смотрела на свою недавнюю гостью через окно. Увидев, что машина тронулась с места, она достала мобильный телефон и набрала номер:

– Даша, я закончила. Можешь приезжать. Деньги твои, сережки и кольцо – мне.

***

Лёля мчалась по поселку, путаясь в переулках, никак не находя выезда. Наконец-то спасительный шлагбаум. Она выехала, из уже ставшего ненавистным места, оставляя за спиной гадалку и ее жуткие пророчества. В голове барабаном стучали слова: «Это ты во всем виновата!».

Лёля смотрела на дорогу, автоматически следила за знаками и ехала в никуда. Прямо, поворот, прямо…

Возвращаться домой совсем не хотелось. В пустой квартире ее ждала нерешенная проблема и вопросы, ответы на которые так и не были получены. Лёле хотелось улизнуть, спрятаться, убежать от этой реальности, чтобы, как обычно, нашелся кто-то сильный и мудрый, кто решит все ее проблемы, кто-то, но не она.

Увидев на указателе знакомое направление с названием родного города, Лёля решила, что это судьба – надо заехать к маме. Во-первых, она давно у нее не была, а во-вторых, там ничего не напоминает о случившемся. Там легко, там все просто, там мама…

Лёля включила поворотник и свернула в направлении города детства.

Проехав несколько десятков километров, оставив где-то позади деревья, печально склонившие над дорогой свои ветки, она оказалась в знакомом пригороде.

Прямо, поворот, прямо…

На горизонте возникла огромная стела мужчины с огнем в руке, силуэт которого стоял на буквах с названием города. Лёля нажала на газ и великан остался за спиной. Появился вокзал, магазин «Маяк», большие высотки, малюсенькие пятиэтажки, школа, аллея с героями труда у стен завода, опять дома, кинотеатр «Юность» и, наконец-то, нужный поворот во двор. Прямо на углу одного из домов пристроился компактный продуктовый магазин и Лёля поняла, что едет к матери с пустыми руками. «Надо что-то купить», – мелькнуло в голове. Припарковав машину, она прошла к магазину. Скупив все возможные и невозможные гостинцы, Лёля закинула пакеты с продуктами в багажник и поехала, прыгая по ухабам разбитых дорог узких двориков.

– Ну наконец-то! – прошептала Лёля, доехав до белоснежного Дома пионеров (его до сих пор так называют). Сразу за ним, утопая в соснах и тополях, стояла серая пятиэтажка. Припарковав автомобиль и нагрузившись пакетами с продуктами, Лёля отправилась к третьему подъезду. Как обычно, у входа на лавочках, сидела компания разновозрастных женщин, которые еще издалека заприметили бывшую соседку и сейчас обсуждали, она это или нет.

– Здравствуйте! – широко улыбаясь, громко сказала Лёля.

– Здравствуй! Здравствуй, Лёлечка! – загудело на разные лады собрание у подъезда. – Мамку проведать приехала? Молодец! Правильно, так и должно быть. Мамку забывать нельзя. Какая красавица…

Окончание приветственной речи Лёля уже не слышала. Она глубоко вдохнула, мысленно прокляла проектировщиков хрущевок за отсутствие лифта, нырнула в подъезд и рванула вверх по лестнице. Растеряв к пятому этажу весь свой задор, Лёля громко дыша и еле переставляя ноги, ввалилась в незакрытую квартиру матери.

– Мама-а! Мам! Это я! – прокричала с порога Лёля, опуская на пол пакеты с продуктами.

На кухне что-то шкварчало и на весь дом пахло жареным луком. Послышалась возня, а следом приближающиеся шаги со шлепаньем стелек о пятки. Через мгновение в дверном проеме показалась невысокая, грузная женщина, с раскрасневшимися щеками и растерянным взглядом. От неожиданности она замерла и прижала к груди полотенце с деревянной лопаткой, с которыми бежала прямо от плиты в коридор.

– Лёля, доченька! – женщина раскрыла руки для объятий. – Да брось ты эту обувку! Дай поцелую мою красавицу!

Лёля, возившаяся со шнурками кроссовок, освободила от обуви измученные сегодняшним днем ноги, и бросилась в объятия матери. Та обнимала дочь вытянутыми вперед руками, чтобы не вымазать кухонным полотенцем и жирной лопаткой, и целовала своего ребенка всюду, куда могла дотянуться. Внезапно мама вскрикнула, вспомнив о плите, и побежала на кухню.

– Дочушка, ты ж проходи! Давай-давай, сама! У меня ж горит! – доносилось из дальней комнаты.

Лёлина мама, Любовь Семеновна, была хоть и возрастной дамой с обширным списком болезней, но дожив до своих лет, оставалась активной и бодрой.

Она рано вышла замуж и вместе с мужем переехала из глухой деревни в районный городок, где и прожила всю свою жизнь. Когда-то работала кладовщицей на местном заводе, потом, по состоянию здоровья, была вынуждена уйти в вахтеры, потом в сторожи. Не выдержав ночные дежурства, Любовь Семеновна решила покончить с зарабатыванием денег и ограничиться пенсией.

Двое ее детей давно выросли и, выпорхнув из родительского гнезда, обустраивали свою жизнь в столице. Помогать им было больше не нужно и Любовь Семеновна зажила для себя.

Она считала, что все у нее сложилось удачно: дети устроены, звонят почти каждый день; муж жив-здоров, пусть он и не первый, но рядом; есть жилье, огород, небольшой садик с яблонями и розовыми кустами – что еще нужно для счастья?

Летом она варила компоты и катала салаты, осенью настаивала фирменную наливку, а зимой кормила и поила своими деликатесами, приезжавших в гости детей. Только вот внуков не было. У всех подруг были, а у нее – нет.

Каждую ночь Любовь Семеновна молилась небу, чтобы у сына и дочки появились дети. Но небо пока ничего не отвечало.

Она считала себя простой женщиной «Институтов ваших не кончала», но знающей ответы на все вопросы. Не случалось с ней такой задачи, которой бы она не смогла решить. Вот и сейчас, когда дочь без предупреждения нагрянула к матери, она сразу смекнула, что что-то произошло.

Быстро закончив свои поварские дела у плиты и накрыв стол незамысловатыми угощениями, Любовь Семеновна кормила нежданную гостью, пытаясь разговорить ее с помощью прошлогодней наливки.

– Мам, понимаешь, – всхлипывала захмелевшая Лёля, – у него же другая! Дру-га-я! Как с ним жить, зная, что он к ней ходит, покупает ей что-то, да и, в принципе, он с ней спит.

Рассказать матери все детали своего сегодняшнего дня Лёля не посчитала нужным. Ограничилась лишь тем, что узнала о любовнице и что мужу ничего об этом не известно. Любовь Семеновна выслушивала рассуждения дочери и красноречиво молчала. Она переживала за Лёлю, но очень сдержанно. Было заметно, что неверность зятя возмутила женщину, но не так сильно, как могла бы. Она поойкала, осуждающе покивала головой и продолжила молчать, словно речь шла не об измене мужа ее дочери, а о нашкодившем в углу котенке, с которым никакого сладу нет.

Такая реакция самого близкого человека на свою трагедию казалась Лёле недостаточной и раззадорила еще больше. Ей хотелось добавить драматизма, вызвать в матери бурю эмоций, ткнуть носом в Сашину неблагодарность . Для этого Лёля вспомнила, как, еще любовницей, помогала будущему мужу оформить компанию и большую часть имущества на него; как нашла адвокатов, которые помогли снизить алименты на его детей до возможного минимума.

– Я могла бы и не стараться и та сучка в два счета оставила бы его с голым задом. Кому бы он тогда был нужен?! – вопрошала Лёля, глядя на мать.

Она искренне считала, что деньги, положение, работа мужа – это ее заслуга. Сидя на кухне и перечисляя свои «достижения» в жизни супруга, Лёля в итоге пришла к выводу, что ненавидит его за неблагодарность, а любовницу его ненавидит еще больше, но ее просто за факт существования.

– Он ведь даже кольцо не снимает, когда с ней зажимается! – сказала Лёля, протягивая матери телефон с компроматом на мужа. – Значит не скрывает, что женат, а ей плевать на это! Ее, шлюху эту, совсем штамп в паспорте любовника не смущает?!

Разнервничавшись, Лёля перешла почти на крик, но поняв, что добавить ей уже больше нечего, сникла. Решив поставить таким образом смысловую точку в своей тираде, она взяла со стола хрустальную стопочку с налитой наливкой и опрокинула ее в себя всю до дна. Поежившись от крепости напитка, Лёля глубоко выдохнула и вернула пустую рюмку на стол. Неприятный вкус сладкой горечи стоял во рту. Она протянула руку к мясной нарезке на тарелке, схватила ломтик колбасы и, отправляя его себе в рот, задумчиво произнесла:

– А ты знаешь, что я подумала? Я, наверное, это все заслужила.

Мать оторвала глаза от телефона с фотографиями и недоумевающе уставилась на дочь.

– Мне все вернулось. Мам, это мое наказание, понимаешь? За то, что увела мужа из семьи. У нас в начале просто шуры-муры были, ничего серьезного, а потом я знала, на что иду. Ты даже не представляешь, как я замужества добивалась. Самой от себя страшно становится. И противно. Это так ужасно… И я ужасная… Вот за это мне и наказание…

Любовь Семеновна взяла свою стопку с наливкой, к которой за весь вечер не притронулась, и выпила ее до дна. Закусывать не стала. Не привыкла.

– Знаешь, дочечка, – начала говорить Любовь Семеновна. – Ты Бога-то не гневи! Наказание! Какое такое наказание? За что? Ну развелся мужик, к тебе ушел. Ну полюбились, полюбовничали, чего уж отрицать. Так что ж, убивать теперь за это? А бывшая его – дура, если такого мужика упустила. И ты дурой будешь, если скандалить начнешь: пока мужика за руку не словила, с бабы чужой не сняла – ослепни и оглохни!

Теперь уже Лёля молчала в недоумении. Таких наставлений от матери она никогда не получала.

– Он на развод не подавал, ночами дома, к тебе не цепляется, ничем не попрекает. Значит не серьезно там все, – подытожила мать. – Так, загулял, да и все. Забудь!

Любовь Семеновна посмотрела на часы и пробубнила себе под нос:

– Ты подумай, почти двенадцать! Как засиделись!

Она смахнула со скатерти соринку и сразу же разгладила кончиком пальца образовавшуюся складочку, потом вздохнула и поднялась с места – надо прибирать со стола. Хватая тарелки с угощениями и пустую грязную посуду, она проворно маневрировала от стола к мойке, от мойки к столу, от стола к холодильнику. Что-то выбрасывала, что-то складывала в литровые банки и между делом продолжала свои нравоучения:

– Ты, Лёлечка, не выдумывай про наказания всякие, про судьбу. Глупости это все! Будешь обо всех думать, сама ни с чем останешься. А о тебе кто подумает? А? Жизнь нам дается одна и со всеми возможностями. Главное их заметить, и не прощелкать! Я сколько? – мать многозначительно растопырила перед лицом дочки три пальца, – Целых три раза вдова и ничего! После папашки твоего, царствие небесное гаду такому, с вами малыми на руках осталась. Он долгов наделал и в петлю, а мне куда? В Гнилку нашу с обрыва кидаться?

Любовь Семеновна успела убрать стол, разложить остатки еды в холодильнике, перемыть посуду, а заодно рассказать дочери всю свою непростую личную жизнь. Впервые она была так откровенна не только с Лёлей, но и сама с собой. Ей было больно вспоминать тяжелые моменты, но она считала это необходимым.

Рассказала Любовь Семеновна, как после смерти первого мужа, им очень не хватало денег.

– На зарплату кладовщицы сильно не разгуляешься, а тут еще кредиторы папкины пороги оббивают. Опять же, вы совсем малышня сопливая, вам сколько не дай, все мало. Не вытягивала я совсем, стала выносить с завода и продавать. Воровала значится.

Любовь Семеновна говорила, опустив глаза вниз, совсем не глядя на дочь. Казалось, что она ведет диалог сама с собой: объясняет, корит, оправдывает, утвердительно кивает головой или грустно пожимает плечами. Это была исповедь. Но не перед Лёлей. Это была исповедь перед самой собой.

– Очень быстро меня поймали. Мастер смены, Василий Маркович, пожалел и не доложил куда следует. У него самого трое детей было, понимал, как это тяжело и простил меня. Я, не будь дурой, смекнула, что мужик толковый, с пониманием, и приласкала разок-другой. Так и сошлись. – Любовь Семеновна вздохнула и добавила уже громче, посмотрев на дочь, – И совестей никаких не испытывала, что троих без отца оставила! Выживать надо было! А если его жена за таким мужиком не присматривала, то это ее грех, пусть она за него и отвечает. Я взяла, что без присмотру лежало.

Лёля хорошо помнила Василия Марковича. Они всего семь лет прожили с мамой, три из которых, он воевал с бывшей женой. Та писала на него анонимки, требовала на заводе вернуть гулящего мужа в семью, просила исключить из партии, а он так нервничал, что, как говорила Любовь Семеновна, к нему рак и прицепился. Несмотря на то что после наконец полученного развода, Василий Маркович свою бывшую никогда больше не видел, вина за его спустя годы случившуюся смерть, все равно была возложена на нее.

Любовь Семеновна перекрестилась, глядя в ночное окно и, немного помолчав, продолжила свои рассуждения:

– Как схоронили Василия Марковича, я уже точно знала, что траур отношу и замуж надо. Тебе только-только тринадцать стукнуло, Вовчику и того меньше, некогда мне было во вдовах сидеть.

Ломать голову, с кем связать свою дальнейшую жизнь, Любовь Семеновна не стала. Она рассказала Лёле, как еще на поминках обратила внимание на соседа, который вместе с женой помогал с похоронами и кладбищем. Степка-сантехник, его все знали! Хороший человек, добряк, простой и трудолюбивый. По-соседски помогал с мужской работой овдовевшей женщине – тут прибьет, там подкрутит. И за благодарностью дело не стало. Ходил-ходил Степан к соседке, да и остался.

Лёля не могла забыть, как к ним однажды нагрянула бывшая жена дяди Степы и бросалась на мать с кулаками. В доме стоял такой визг, что испугавшись, они с братом убежали к себе и до следующего дня так и не вышли из комнаты. А взрослые этого даже не заметили: мама разбиралась с милицией, которую вызвали соседи и, «чтобы два раза не вставать», написала заявление на бывшую жену дяди Степы.

Рассказала Любовь Семеновна и про то, сколько пересудов было, сколько проклятий выслушала в свою сторону, но ни на что она не обращала внимания. Люди поговорили и успокоились, а она, тем временем, и разводом занималась с мужем, по судам ходила и имущество помогала делить. Ничего не дала новому мужу подарить бывшей жене, проследила, чтоб разделили ровно пополам. Вот и дачка с огородом появилась, и мебель в доме новая и дети все с иголочки одеты.

– Жаловаться мне было не на что, – говорила Любовь Семеновна, – а от косых взглядов и сплетен, масло не горкнет и хлеб не черствеет, можно пережить. Зато я цвела за Степаном, как майская роза, пока не случился у него сердечный приступ. Был и нет. Похоронила.

Обо всех своих мужьях горевала Любовь Семеновна, даже о самом непутевом, об отце детей, Григории, но вот убивалась на похоронах больше по Степану. С ним детей выучила, дочку замуж отдала, сына в столице пристроила, узнала жизнь без забот и хлопот. Казалось, впервые искренне полюбила и до последнего своего дня хотела прожить с ним. Но жизнь распорядилась иначе.

– Вот так вот, дочечка. А если б я про морали ваши думала, об том, что люди скажут, да что подумают, разве сложилась бы у тебя так жизнь? Сидела б тут как Верка, подружка твоя, и ссаные штаны мужу-пьянице стирала, да синяки от людей прятала. Ради вас ведь всё.

Любовь Семеновна смахнула выступившую слезу, шмыгнула носом и продолжила нравоучения.

– А ты тут сидишь, сопли развесила, ой-ой, мужик загулял. Ну загулял! Ну и что! Ты первая что ли? Главное, чтоб не ушел! Терпи и молчи, дочечка. Терпи и молчи. Бабья доля она такая…

Лёля дослушала нехитрую философию матери и отправилась спать.

Лежа в постели, в комнате, которая когда-то была ее детской, раздираемая воспоминаниями и мыслями, Лёля перебирала в голове мимолетные выводы, сделанные в этот, богатый на события, день. Как в детстве, повернувшись к стене, она рисовала пальцем узор на висящем ковре, освещаемом дворовым фонарем из окна. Выводя новую закорючку в цветастом ворсе, она вспоминала ошарашенное лицо своей подруги, узнавшей о Сашиной любовнице, слышала сиплый голос гадалки с обвинениями и страшными предсказаниями, мамины рассказы о тяжелой жизни после смерти отца. Так и заснула в гуле этих голосов, пробиваясь сквозь людей, которые рисовала память.

***

Из незашторенного окна, сквозь сомкнутые ресницы спящей Лёли, настойчиво продиралось солнце. Шум возни на кухне, разговоры и работающий телевизор не оставляли даже малейшего шанса подремать еще чуть-чуть. Сладко потянувшись в кровати, Лёля поднялась и присела на край.

Растрепанная и немного опухшая после вчерашней наливки, она бездвижно застыла, глядя в одну точку и перебирая в голове воспоминания о вчерашнем дне.

Где-то рядом зазвонил телефон.

Прощупав глазами комнату, Лёля увидела на столе тренькающую коробочку. Она нехотя поковыляла в ее направлении, пытаясь по дороге распрямить затекшее тело.

– Алло!

– Детка, доброе утро! Еще спишь что ли? – пробасил из телефона голос мужа.

– Ага, – нехотя ответила Лёля.

– Пока я тут вкалываю ей на новую шубку, она беззаботно спит, – в привычно шутливом тоне прокомментировал ответ Саша. – Просыпайся, моя радость!

– Угу.

– Ладно, ты еще сонная. Пытаться поговорить бесполезно. Короче, у меня все норм. Сегодня весь день работаю, вечером банкет с партнерами. Не знаю, позвоню или нет. Завтра, если без форс-мажоров, к трем буду дома.

– Угу.

– Целую. Не скучай.

В динамике послышался звук причмокивания.

– Ага. И я тебя.

По утрам Лёля и раньше предпочитала общаться жестами и мычанием, пока полностью не проснется, но именно это начало дня было другим. Сегодня ее «многословность» была вызвана омерзением. Ей не хотелось ничего говорить этому человеку, а может просто было страшно, что если уж начнет, то не остановится и обязательно выпалит то, о чем пожалеет.

«Завтра Саша будет дома. А я? А что я? Я до сих пор не знаю, что ему сказать. И надо ли что-то говорить? Да, прислали фотографии. Да, я узнала… А о чем я собственно узнала? Что на вечеринке он зажимался с какой-то шалавой. Пьяный был. Конечно же, он был пьян! Напился и потерял контроль. Мужики все одним местом думают, а под коньячок-вискарик вообще соображать перестают».

Лёля почти объяснила себе все случившееся вчерашним утром, но в руках все еще был телефон. Она заглянула в переписку с неизвестным абонентом, надеясь найти подтверждение своих мыслей, но присмотревшись к лицу мужа, к счастливой улыбке незнакомки, убедилась в совершенно обратном.

– Сука-а-а! – цедила сквозь зубы Лёля прямо в телефон, сжимая его до боли в ладони.

Дверь в комнату тихонечко приоткрылась и в щель заглянула Любовь Семеновна.

– Дочечка, проснулась? Ну давай, иди умываться и к столу. Сергей Сергеич уже пришел с дежурства и ждет тебя, чтобы позавтракать вместе. Давай-давай, поднимайся! – промурлыкала дочери Любовь Семеновна, протягивая приготовленный халат.

Лёля с удовольствием убрала в сторону телефон. Смотреть в него уже не было сил и желания. Она взглянула на мать с теплотой и любовью, с благодарностью за вчерашний разговор. Пусть он ничего не решил, но угрызений совести Лёля больше не испытывала. Она взяла из материнских рук ее немного потерявший цвет, но целый и идеально отглаженный халат, накинула его на себя и вышла из комнаты.

Закончив все утренние ритуалы в ванной, постирав нижнее белье и повесив на батарею, Лёля накинула на голое тело мамин халат и пошла завтракать. На кухне уже был накрыт стол, дымился в чашках разлитый чай, а за столом сидели румяная Любовь Семеновна и улыбчивый Сергей Сергеевич, ее новый сожитель.

– Доброе утро! – проговорила Лёля, усаживаясь на табуретку.

– Доброе утро, Лёлечка! – ответил щуплый мужчина, сидящий напротив.

Сергей Сергеевич появился в доме Лёлиной матери совсем недавно. Дети и немногочисленные родственники Любови Семеновны приняли его сразу, но еще не успели привыкнуть, поэтому при встречах обстановка была дружелюбной, но немного натянутой. Все, что Лёля знала о нем, было со слов матери: вдовец, работает сторожем на автомобильной стоянке. Не пьет. Всю зарплату с пенсией отдает. Спокойный, работящий. Дети есть, но живут в столице, с отцом почти не общаются.

Лёля не понимала, как при своей совершенно обыкновенной внешности, Любовь Семеновна никогда не оставалась в одиночестве. Не понимала, но радовалась этому.

После смерти дяди Степы, мать очень сдала. Все время плакала, стала часто болеть. Из женщины, которая всегда приходила на помощь советом или деньгами, она превратилась в обузу, требующую внимания и присутствия рядом. Неожиданно и совсем некстати в Лёлину семью пришло время пресловутого «стакана воды». Каждый день Любовь Семеновна звонила то сыну, то дочке с причитаниями или просьбами. Любое ее недомогание преподносилось как тяжелейший недуг, на который надо было реагировать обязательным присутствием рядом. Отказ или решение проблемы на расстоянии, воспринималось как предательство. Детям приходилось постоянно разрываться между домами. Забрать мать к себе никто не предложил, да она бы и не согласилась. Было тяжело, но справлялись.

Когда появился Сергей Сергеевич, Любовь Семеновна ожила. Появились заботы и хлопоты. Болезни никуда не делись, но переносить их вдвоем стало легче. Мать увлеклась новыми отношениями и перестала донимать детей, а Сергей Сергеевич обрел заботливую и хозяйственную женщину рядом. Все выдохнули.

– Доченька, я вот что подумала, – завела разговор Любовь Семеновна. – Ты же на машине, а Сергей Сергеич только с ночной пришел. Может ты съездишь на рынок? Картошки и капусты надо купить. Мы бы сами как-то, но раз ты тут, чего не съездить?

– Хорошо, но ты же свою всегда ела и картошку, и капусту, – не поняла просьбы Лёля. – Зачем еще покупать?

– Свою! Была бы она своя, так я б, конечно, не тратилась. – сокрушалась Любовь Семеновна. – Не уродилась что-то в этом году. А капусту я и не садила. Ну ее! Ро́стишь-ро́стишь, а гусеница всю и сожрет. И спасибо не скажет.

– Да, хорошо, сейчас съезжу, – ответила Лёля, чтобы оборвать начавшийся разговор об огороде.

Лёля позавтракала, выслушав местные новости и сплетни, получила ценные указания по картошке и капусте, взяла отсчитанные с точностью до копейки деньги, которые невозможно было не взять, потому что «Ты с ума сошла! Еще свои деньги тратить мне на картошку будет! Бери и не выдумывай!» и отправилась в свою комнату. Там, постояв в недолгом замешательстве над джинсами и кофточкой, решила надеть их прямо на голое тело. Других вариантов не было: высохнуть постиранное белье еще не успело.

Выйдя из подъезда, накинув на себя плащ, Лёля поежилась от еще не успевшего прогреться утреннего воздуха и пошла к машине.

Дорога до рынка была короткой. Припарковав автомобиль, Лёля остановилась, пытаясь сообразить, куда именно надо идти за овощами.

Стоянку от рынка отделял бесконечный ряд когда-то белых киосков. Теперь серые, расписанные из баллончиков ругательствами и признаниями в любви, они прятали за собой торговые ряды от внешнего мира. Сплошная бело-серая стена прерывалась небольшими зазорами. Сквозь них местные жители попадали на базар. Лёля помнила, что каждая прорешина между киосками вела в определенную часть рынка: выберешь неподходящую, окажешься вместо овощного, в мясном или рыбном ряду, а еще хуже – в вещевом или строительном. Но ребус был разгадан, когда из одного прохода показался здоровяк в грязной робе, вскинувший на спину огромный мешок картошки. Прямо за ним семенила бабуля.

«Понятно, – догадалась Лёля, – значит мне туда».

Пройдя в нужном направлении, она оказалась на овощной части рынка. Прямо на асфальте стояли поддоны с мешками картошки, свеклой и морковкой. Рядом ящики с помидорами и огурцами. Местами попадались открытые бочки с квашениями и солениями. Они так благоухали, что Лёля остановилась, поддавшись сиюминутному порыву, чтобы купить и сразу съесть один бочковой огурец. Вспомнив, что наличных денег у нее хватит только на капусту и картошку, передумала.

«Как в детстве, – пронеслось в голове, – я на рынке. И денег ровно на покупку. Даже на мороженое, наверное, не хватит».

– Лёля? – раздался за спиной женский голос.

Лёля обернулась. Голос принадлежал улыбающейся женщине с очень знакомым лицом. Бледная, обветренная кожа, тонкий, длинный нос, яркая алая помада, делающая лицо без тонального крема еще более бледным и, подведенные иссиня-черным карандашом, изогнутые брови. Лёля мгновение всматривалась в большие, улыбающиеся глаза, смотрящие на нее в упор и не могла понять, кого они ей напоминают.

– Ну, что молчишь? Не узнала? – съязвила женщина.

– Верка! – наконец догадалась Лёля. – Тьфу на тебя! Что ты как чушка оделась? Мать родная не признает!

Худая, почти прозрачная, Верка была словно вешалка для старого пальто, которое было на нее надето. Оно казалось чужим. Слишком большое и старомодное: когда-то теплое и красивое, но выношенное до состояние тряпки. Верка болталась в пальто сама по себе, а пальто болталось на ней.