Родинка

– Да мы ж самые сильные, кто против нас пойдет? – все спорил я, при этом не забывая все-таки помешивать тесто и подбавлять ингредиенты, на которые кивком указывала Бабушка. Честно сказать, катать тесто было приятно, а с сушенной снытью и еще какими-то травками, масса сделалась вся зеленая, смешная, а пахла так ароматно, что съесть хотелось сейчас, до запекания.

– И на твою долю хватит, сынок. Не беспокойся! – успокоил дед, с удочками заходя в дом. В другой руке, он как обычно держал свежую газету, с утра пятницы доставленную почтальоншей тетей Светой.

И стал ей махать. Как обычно. Как мечом или стягом.

– Ты понимаешь, обложили со всех сторон. Прям, как на минном поле! Сталина на них нет!!! – краснел дед. – Дождутся! Дождутся, спиногрызы. Проснется русский дух. Покажет, где раки-то зимуют. Французы тех раков пробовали, фашисты вотась недавно откушали. А вообще, – и он приподнял седую бровь, за которой блестел недобро голубым свечением глаз. – Проигрываем мы, сынок, проигрываем по всем фронтам. – И отчаянно тихо выругался.

– Не ругайся, Саня! При хлебе нельзя… – спокойно молвила бабушка, что-то наговаривая на массу, которая окончательно была сформирована, переливалась всеми цветами радуги и даже была в крапинку. Но красивая-красивая. Вкусная-вкусная.

– Поэтому и на тебя, Вася, хватит. Учись, сынок, у бабушки науки врачевания…

– Она меня хлеб учит готовить, – хотел было похныкать я.

– Так хлеб и есть медикаменты, – удивился моему непониманию дед.

Теперь мои брови поползли вверх.

– Будешь все травы знать – никогда не захвораешь. Никогда! Где немец не пройдет, фин не пройдет, – и он наклонился ближе, – даже заяц сгинет от холода или голода, – ты жив останешься. Знаешь, татары почему всех завоевали? они ведь нам, братья хитрые, все порассказали про колдовство свое, когда мы им жердочку-то подпилили. Про зелье татарское. Трава есть болотная, как ведь, мать, она зовется? – спросил помощи дед у бабушки.

– Ирный корень или аир болотный, – подсказала та, с таинственным видом направляясь в красный угол, где печь, куда мужчинам вход заказан.

– Вот! Они его завезли черте откуда… Но вещь хорошая! Засадили им все болота, где локацию обосновали, и бед не знали. Какая хворь – а им хоть бы хны. Ну а потом уж, когда мы их победили, обменялись, так сказать, опытом-то…

– А вот как же мы их победили, если они такие хитрые были? – вымыл я руки и выставился как оловянный солдатик, готовый к рыбалке за пескарями.

– Потому что русские непобедимы, – удивился такому простому вопросу дед и торжественно вручил мне удочки с червяками. – Ну, пойдем что ли я тебя магии боевой поучу… Раз такое дело!

– Ну, наконец-то!!! – вскричал я радостно.

– Не орите, лешаки. Хлеб все слышит… – выглянула бабушка Оля из разноцветных занавесок, с грустью поглядывая на украденного дедом ученика.

Продолжение следует

«Васька, Колька и Зизи»

– Я вот одного не понимаю, – обращался дедушка Саша как бы к бабушке Оле, но чувствовалось, что он ни ей говорил. Да и ей было не особо до его размахиваний новой пятничной газетой, уже значительно помятой у основания кулаком. – Что они к нам все лезут и лезут?! Ведь живут получше нашего, судя по писанине своей же?! – и он опять с жаром напялил очки, удивительной прочности от таких пятничных страстей, на свой большой нос и стал вчитываться в проценты роста чего-то там, чего нам с бабушкой не дано было понять. Ибо оно никак не влияло ни на редьку в огороде, ни на красивые зелененькие огуречики из теплицы, ни на свиней в хлеве, которых мы только что с ней покормили.

– Главное, Ольга… Ольга! Да ты меня слышишь или нет? – Бабушка повернула свое красивое безмятежное лицо с большими добрыми голубыми глазами, в которых отражалась вся правда мира. – Стало тяжело, понимаешь! Все вверх дном! Черт им в печенки! Диверсия! Не иначе.

– Тяжело, да, дедушка стало русскому солдату? – хотел подлить я холодненького кефирчика на дедовы раны, как наткнулся на тяжелый чернеющий на глазах взгляд пращура.

– Тяжело, Вася, должно быть врагам русского солдата!!! Ибо еще не одна вошь мимо сапога ейного не прошмыгнула… Только вот разозлить его трудно, уж больно ленив и жирен стал… на кредитах вражьих… – и стал читать какие-то экономические подъемы чего-то и спады кого-то. Читал-читал, а потом вдруг всмотрелся в меня и говорит:

– А ты, Васек, что дома-то тухнешь, как кочерыжка от капустки, почему не с Колькой по огородам носитесь? Хошь рыбалку организую, удочки вам сооружу, червей накопаю? – и просверлил меня взглядом до самых до носков, видя и смятение и румянец, и прячущиеся глаза.

– Поссорились что ли со столичным пижоном?

– Ну не то, чтоб поссорились… Просто он выпячивается, – я сама выпячил грудь, показывая, как друг ее колесом выставляет.

– Продолжай, – проговорил дедушка, откладывая скандальную газету в сторонку. Бабушка отошла в сени огурцы малосолить.

– Ну, он меня все поучает и поучает. Мол, это слово так не говорится. Так вот и так – не делай, эдак вишь деревня немытая только делает. Приличные люди, по-другому себя ведут. Потом говорит, там не молчи, а здесь говори… Прям до смерти надоел со своей школой! Смешно! – взорвался я, хотя было не до смеха.

– Странно, Вася… Он ведь у тебя не просто в приятелях, а в лучших друзьях ходил. Мы его по моему тесту военному проверяли. По всем признакам – лучший друг.

– Ну, проверяли, а он, взять, и изменился… – отмахивался я.

– Что-то, Вася, мне другое мерещится. Но если тебе, конечно, не интересно моего мнения послушать, – то помолчу! – закрыл он рот своими большими рабочими руками на замок.

Я сам замолчал, будто воды в рот набрал. Естественно, послушать мудрого деда, который никогда зря не скажет, зря не обидит и не похвалит – ой, как хотелось. Но чувствовалось, беседа волнительная предстояла, где я, сам не зная почему, знал, что выйду не красавцем.

– Ладно, валяй, – разрешил я, сразу приготовив недоверительное лицо.

– Ты, сынок, только сначала до конца выслушай, а потом скажешь свое мнение и морду козью строить потом будешь, – он удобнее уселся, прислушался, как копошится бабуля с огурцами, прикинул сколько времени есть до того, как она вернется и начал:

– Я, знаешь, не по своей воле мир повидал, и не только в столице бывал, в Москве нашей матушке, а везде, по миру. И японскую захватил и нашу отечественную. И скажу тебе честно, люди, Вася, везде одинаковые. Хоть чехи, хоть хазары, хоть самураи, хоть арабы, хоть евреи. Среди них много плохого племени и семени бродит, это правда, а много и хорошего. Но в городах больших, куда люди, как муравьи скапливаются от бестолковости и отчаяния, тоже свои плюсы имеются. От общежития тесного вырабатываются, сынок, правила суровые, что б другому на ногу или на голову не наступить. И в этом они, городские, от нас, деревенских, конечно, молодцы. Может и прав в некоторых местах Колька, что надобно ножик и вилку держать, как полагается, а не ложкой махать, будто саблей. В столицах учат ровнее быть, выдержанней, терпеливее, торопнее и расторопнее, – и он погладил меня по голове. – Но везде мера нужна. Мы ведь городским фору в удали, здоровье, в силушке, в смекалке мужицкой дадим. Земля русская только деревенским одним силу дает, ибо они ее милую только и орудуют в поле. Поэтому нос задирать ни одному, ни другому нельзя. А то так стенка на стенку пойти можно. И история знает такие примеры. – Он посмотрел на злосчастную газету. – А вот поучиться друг у друга есть чему. И раз ты обиделся на Кольку – значит, есть правда в его словах. Иначе б что тебе зря обижаться? Ну, назвал друг друга «дурачком», велика беда? Ты ж не дурак? Или как? – и вострился на меня своими острыми глазами из-под седых мохнатых бровей.

Я надулся словно жаба, и минуточку пожевав губами, все-таки их разомкнул:

– Ты думаешь, я не понимаю? Все я понимаю! Вот этого самого и боюсь. Папка с мамкой собираются в Москву переезжать, знал? – и я воткнул свою иголочку в дедушкин взгляд, который тут же разбился, как стекло. Мне даже послышались падения осколков. Дед отпрянул.

– И чего это всех в Москву-то понесло? Дома стены навозом мазаны, что ль?

– Работа новая папке предлагается. Да и мамка говорит, ей там лучше. Здесь на художников как на инопланетян смотрят.

– Ну, сноха-то всегда с придурью была, это правда. А Иван-то что? Хочет всех в столице переработать? Здесь он кто, а там никто, – тихо проговорил дед, что-то прикидывая в уме.

– Ну и как я там буду жить? – взмолился я в отчаянии, думая о своей судьбе. – Колька все меня поправляет: мол, не окай, не акай, башкой не крути, как деревенщина… – я почти плакал от понимания, что нет мне больше места ни здесь, ни там.

– А ты и не крути, что тебе жалко? – сказала бабушка, входя в дом. – Городским всегда в деревне будет тесно, а деревенским в городе тошно. Это нормально, – проговорила она спокойно. – Каждому не угодишь. Кому бусы, кому серьги…

– Нет! – отрезал я весь бабушкин расклад. – Они какие-то другие эти городские… и я так хочу, но не понимаю… как надо!? Вот Зизи говорит, – обратился я к бабуле, чуть ошалелой от моих рассуждений. Дедушка тем временем весь погрузился в раздумья. – В Испании все бабушки и дедушки не хоронят себя в деревне, как рабы на плантациях, а каждый день танцуют в клубах и песни веселые поют. В свое удовольствие живут. А им еще за это правительство пенсии повышенные платят. Зизи ж в Испании живет. Она знает.

Бабушка заморгала, будто ей муха в глаз попала. Дедушка даже проснулся.

– Зизи?

– Ну, у них имена другие там дают, – повторил я за Зизи.

– Зинка что ль Вереднякиных внучка? – спросила недоверчиво бабушка Оля.

– Она, – ответил просто я.

– И что еще рассказывает твоя Зинка испанская зараза? – спросил заинтересованно дедушка.

– Ну что танцуют старики, какую бишь? Бачату! Или орчату? Короче, себя не гробят на полях, – припоминал я, как попугай. – Все красивые, веселые, вовсе на бабушек и дедушек не похожие. И им еще за это платят повышенные пенсии. Вот!

– А картошку с початками кто за них собирает? Какие рабы? Кто-то же должен на полях-то работать! Жрать-то хочется после танцев? – поинтересовалась хмуро бабушка. – А нам вот танцевать некогда, сынок… Хоть я на свадьбе Ярославских, – вдруг прыснула она от воспоминаний, – дала жару. Кто свиньям давать корму будет? – опять возвратилась к хмурому тону, – кто за огородом ухаживать? Сад вишневый надо кумовьям собирать помогать. Кстати, Саня, Аглая уж дважды заходила, звала, – локтем тронула бабушка дедушку.

– А за внуками присмотр кто будет вести? – опять ко мне обратился серьезный взор голубых бабушкиных глаз. – У Бориса три снохи на сносях! – разулыбалась она, сменяя гнев на милость от таких вестей радостных. – Вот поедет Аглая помогать снохам-то! А кто еще поможет, как не родная свекровушка?! На то она и кровушка, милок… – она погладила меня по голове и поцеловала. – Вот твоя жена забеременеет, я, если в силах буду, обязательно приеду помочь.

– А испанским бабушкам, – вдруг серьезно сказал дедушка Саша, – не с кем нянчится, внучков-то и нет. Перевелись, – он почему-то опять сурово схватился за газету, как будто она причина всех бед. – Вот они и пляшут от горя. Диверсия, Вася! Не иначе. А внучков у них нет, потому что огородов нет. Им ведь пенсии большие платят за то, чтоб они помои со своих супермаркетов жрали, какие уж теперь внуки? – он плотно сжал губы, они аж посинели. – Рабы. А рабам что воля, что неволя, вот и пляшут, чтоб забыться. Несчастные. Мы ведь с испанцами большие друзья были… А потом сплыли наши друзья… в омут капиталистический.

– А тебе вот, что скажу, Вася! Если какая бестолковка или зараза глупость смолола… Это не значит, что надо глупость повторять. Сам подумай, разве хорошо, что бабушка на бабушку не похожа: пляшет, малюется, помои ест. Так мужик на мужика перестанет быть похожим, женщина на женщину. Глядишь, и дети переведутся от такой моды… – и топнул ногой. – А вот другая мода «для себя все жить» и молодых и старых, уже из ума выживших, изводит совсем. Ну, пожила она для себя, натанцевалась вдоволь до радикулита, а ради нее кто жить станет? Кто ее старую, немощную, любить на старостях лет будет, коли все на себя истратила? А ради полей колхозных кто станет жить? Ради природы? Ради общества? А если война, кто родину защищать пойдет?

– Да и пригоже ли бабе… – бабушка Оля не стала заканчивать. – Но ты, Вася, не беспокойся за нас, если думаешь, что мы не пожили. Пожили. Всякое было. Только в памяти, родной мой, танцы все стираются, а рождение и взросление детей, а потом внуков, и если Бог даст, правнуков, только и остается. На такое никакой пенсии не жалко.

Я слегка прослезился. Это увидели бабушка и дедушка и тоже почему-то стали утирать глаза.

– Уезжает Вася наш в столицу… – проговорил тихонечко дедушка.

– Покорять уезжает…– проговорила бабушка.

– Я вас никогда не забуду… – хмыкнул носом я и уткнулся в большую бабушкину грудь, пахнущую…. Пахнущую … Большим Домом.

– Ты не забудь только про правнуков, ладно? – сказала она, поглаживая светлые мои волосы.

Продолжение следует

«Родинка»

– Свекровка, помоги, родная! – вскричала тетя Таня, влетая в нашу избу, держа на руках огненного цвета мою недавно народившуюся племяшку Женьку, которая словно очумелая, кричала во все горло, что виднелись первые десять молочных зубов.

«Эх, опять беда какая-то» – уныло подумалось мне, и я даже не скакнул с постели, как это делал раньше, когда ночью, обязательно прям ночью!!! Кто-нибудь из деревни прибегал с какой-нибудь напастью. То корова пеной пошла, то пожар, то ребенок с температурой – и все к нам. Нет, чтобы в милицию или в больничку…

Но здесь все-таки родня, и поэтому я привстал, надел майку, штанники и побрел за повскакивающими, словно солдатики из коробки, бабушкой Ольгой и дедушкой Сашей, на ходу надевающие одежды.

– Помоги, Ольга, кричит, как ошпаренная… А все этот прыщ виноват, – и тетя Таня перевернула двухгодичную Женьку спиной к бабуле, показывая невероятных размеров прыщ, нехорошего красного взрывного цвета. Да то не прыщ, а какой-то горб рос! Дедушка присвистнул, я машинально тоже. Дядя Петя, что вошел позже «без лица», весь белый, уже не свистел, так как навидался этого и наслушался еще дома.

– Не дурите, езжайте в центр, пусть хирург глянет, – посоветовал дедушка. – У нас на войне и не такие гангрены бывали, – он почесал седую голову. – А, оне, хирурги, хрясь! – рубанул ночной воздух. – И нет проблемы-то! Не дурите. Тут специалисты нужны.

– Были мы уже у специалистов, – ответила слезно Татьяна, – прикладывали ихние и примочки и мази, так он только за этот день в два раза вырос, – и прикусила губу в страхе за единственную дочь.

– Не дурите! – грознее вещал дед. – Оне, хирурги, ножиками своими почикают и нет горба.

Все молчали и смотрели на бабушку Ольгу, которая внимательно всматривалась в ребенка, что-то кумекая.

– То не прыщ… – лишь кинула она, глянув в озабоченные лица родни, понимая, что ситуация критическая, и прямо сейчас надо принимать решение. – Дайте нам полчаса, а потом поедете в больницу. – Сказала и махнула рукой, чтоб все вышли из избы. Сама позвала внучку, но та продолжала орать, ничего не видя, ничего не слыша, как будто бес в нее вселился.

Я тоже побыстрее поплелся из крика-ора, чтоб в сенях где-нибудь прикорнуть, пока сыр-бор с прыщом уляжется… да только меня кто-то за шиворот воротнул назад.

– Вася, останься. Мне помогать будешь. Пойди полынь из чулана достань, из мешка с вязью. Нитку черную льняную, что я травы перевязываю принеси, – командовала спокойным голосом бабушка, хотя на руках у нее выворачивалась Женька, на которую страшно было смотреть. Чертенок какой-то! Рожек только не хватало.

«И откуда столько сил, что б так орать-то», – подумалось мне.

– Силы бесятся, – ответила бабуля, моргнув, – мы сейчас их успокоим. – И подошла к умывайнику и давай красную вскипяченную Женьку умывать, от чего она еще в два раза больше взбесилась.

– Ладно, ладно, – не унималась бабушка, окропляя водой детское лицо. – Ты ж моя хорошая, ты ж моя любимая. Самая моя любимая! Никто никогда с тобой не сравнится… Всегда тебя любить буду, даже когда помру, – тихо-тихо зашептала ей на маленькое огненное ушко бабуля.

Я было хотел прислушаться к таким речам, мне ухо режущим, да бабушка толкнула в спину, что б поторапливался за прошенным.

Уложила на руках Женьку, закатывающую глаза и хрипом булькующую, силы истощались у ребенка, и давай посыпать тихонечко ее травкой, что я принес.

– Смотри, Вася, сынок, внимательно. Учись! Все в нашем теле нужное, ничего лишнего нету, ибо сверху получше знают, какой подарок или урок послать… И этот горб нужный… Родной он нам, как мы друг другу, – и принялась ему слова все те же наговаривать, как песню: про любовь, про уважение да про то, что скучает по нему сильно, и знает, как он скучает по семье. Жалеет, что не в этой жизни увидеться придется, а может, Бог пошлет, хоть малую встречу, хоть одним глазком. Тем души родные и успокоятся…

– Погладь, сынок, свою сестричку… Скажи, как ты рад, что она родилась. Ведь хуже, Васек, ничего не придумаешь – как в одиночестве быть да жить, куковать. А так теперь у тебя сестра имеется. Есть кого охранять. Есть кому печали излить. Есть кого на день рождения позвать, да горе вместе выпить, если придется… Да не простая она у нас. Ух, сильная богатырша народилась, – потрясла в больших сильных руках бабушка свою действительно богатырскую внучку, – посильнее тебя и меня станется, – и улыбнулась своей улыбкой светлой и доброй.

К бабушке Оле с ее мешками травы да приговорами, я еще как-то привык, к дедушке с его боевыми приемчиками и сказочками про войну тоже, но вот к орущему ребенку, который отнимал все внимание моих любимых дорогих бабуль теперь к своей маленькой, хоть и упитанной персоне, – я привыкнуть не мог. И потому поморщился.

Но бабушка настойчиво подтолкнула одной рукой, и я тихонечко коснулся мокрой от пота и слез рыжей головки.

– Вот, Васек, Женечке-то не здоровится, была б она постарше, как ты, рассказала бы я ей как горб убрать растущий… Да ведь совсем мала. Говорить еще не научилась.

– Это же прыщ… – поправил я бабулю.

– Видел ли ты прыщи с кулак ростом?! – я и в самом деле поглядел на чудовищный красный кожный нарост и ужаснулся, чувствуя сострадание и жалость к сестричке. Прикусив губу, я посмотрел на бабушку, готовый расплакаться, лишь бы напасть с прыщом ушла и болеющий ребенок успокоился.

– Запомни, Васек, в жизни не раз пригодится… все в нашем теле нужное, токашма понять надо, на что нужное. А что б уразуметь – поговорить требуется, на то нам Господь язык и уши послал.

Я взметнулся глазами на бабушку: с кем поговорить? С горбом что ль?

– С горбом, с горбом, – опять, будто услышав мои мысли, повторила бабушка, переходя на шепот.

– Вот скажи, Васек, кем ты в жизни мечтаешь стать? – я одурело заморгался, вот те на! в полночь какие вопросы задаются.

– Сначала солдатом хочу стать, как дедушка Саша… – неуверенно начал я, когда получил подзатыльник за нерасторопность. – Родину хочу защищать и научиться в армии танком управлять, и из автомата стрелять, и что б сильным быть и красивым, ну на фотокарточке хорошо выйти, что б мамка с папкой гордились и невеста… и Вы с дедулей… А потом…

– Да… – поддакивала бабушка, все поглаживая сестренку и втирая в нее траву.

– А потом генералом хочу заделаться, нет! Маршалом! Как Жуков! – мои глаза взметнулись куда-то, где жили мечты о моем большом и заметном будущем. – Хочу такую армию создать, что б ни одна вошь фашисткая носа не сунула на нашу землю. Такую мощь! – я показал кулак выдуманной вше, повторяя немного за дедушкой Сашей, который всегда так делал, и мне нравились его этот взгляд, жесты, слова, – чтоб все войны на свете прекратились! Чтобы знали, подлюки, с кем дело имеют и на кого прут! И что не сойдет с рук коварство и подлость. Вот так их держать станем! – и показал кулак, намертво сжатый до белых костяшек, светившихся в лунном свете этой ночи.

– А хотел бы ты, Вася, что б у тебя сын родился и по твоим стопам пошел? Все слова твои верные за тобой повторил и в жизни сумел в быль превратить? – говорила бабушка, но я ее не слышал… и не видел ни Женьки, ни дома, ни ночи, сон, как рукой сняло… Был я где-то в других краях и землях, и назывались они – мечтами моими. Хоть днем, хоть ночью готов был я часами о них грезить. О временах этих светлых.

– Хотел бы, – сухо, по-солдатски, ответил я.

– Значит, придет время и переродится сильный из сильнейших щуров и пращуров в подмогу тебе и земле нашей общей. А покамест, – и она завязала вокруг прыща льняным черным шнуром четыре узла и поцеловала сердечно его, тот уже не горел так яростно, да и Женька давно перестала плакать, а мирно спала на бабушкиной руке, пуская слюни, – а покамест потерпи. Придет и твое время, Чур… – и ничего мне ошарашенному не говоря, направилась к кровати и уложила малютку спать, накрыв своим одеялом, верно, еще не потерявшим тепло ее сна.

– Молодец, Вася! Уговорил Чура. Теперь все хорошо будет, – сказала бабушка и обняла меня крепко, прижимая к своему большому теплому телу.

Через пару минут позвали тетю Таню и остальных, которые были удивлены не меньше моего.

– Спасибо, свекровка, – в жарких счастливых слезах говорила молодая женщина.

– Так на то мы и живы, родная, чтоб помогать, – и поддалась на объятия любимой снохи. – Вы ведь в отпуск собрались? Так оставляйте Женьку… Не бойся, Петр, все хорошо будет, – теперь мать обнимала сына. – Я ж не против таблеток, таблетки – дело хорошее… – сын, не веря в волшебство, все-таки не выдержал и пошел поглядеть на дочку, которая мирно посапывала в бабушкиной кровати.

– Эх, мать, – и он закусил губу, обнимая ее вновь. – Спасибо. Что-то давно в городе живу, забыл про чудеса-то твои… – и вытер скупые мужские слезы.

– Езжайте, ей тут хорошо будет… А, одежду? – услышала она мысли снохи. – Васькины майки в платьях придутся. Разберемся. Езжайте, не думайте. Отдыхайте пока молодые…

Дед тоже обнял сына и сноху, и мы спровадили их утомленных, но успокоенных в долгожданный отпуск.

– Ну, что, Васек, в сени ложись, – приказал дед, видя, как на моем месте разлеглась пухлая Женька, похожая на перевязанную авоськой довольную розовую докторскую колбасу.

– Да понял уже… – не злобно отвечал я, беря свою подушку, и зная, что с этой момента все вот кувырком покатится, будет теперь эта колбаса у меня отнимать и внимание бабушки Ольги, и дедушки Саши и, небось, всю вишню поест у дедушки Феди с бабушкой Аглаей…

И как в воду глядел. Сам себе накаркал.

Побежал с утра спозаранку на речку купаться и, как назло, натолкнулся на петуха-дурачка, который никогда мимо меня равнодушно пройти не может, начинает пыжиться, фуфыриться, налетать, драться. Как будто я у него кур собираюсь отбить. Эх, если б не торопился на речку, то огрел бы дурачка паленом… А он не успокаивается и как клюнет меня в коленку, аж до крови. Ну, я и чертыхнулся на задиру плохим словом. Так слышу…смех!…

Из-за угла дома выглядывает довольная Женька в одних трусиках, все это время следившая за мной, видимо. И как она из дома выскользнула незамеченной?! Вдруг закричит на каком-то своем девчачьем малышковом говоре:

– Буя! Дуя! А Ася на питуха ПАДВА сказав!!! – и под мое ошарашенное онемение и оцепенение, кстати, петух тоже обомлел, чувствуя новую угрозу, только уже более серьезную и себе и своим курам, мы следили за тем, как убегает Женька, на спине которой красовалась большая, но милая черная родинка.

Продолжение следует