Возвращение к Истине

Но … волшебная минута закончилась, и мы расстались.

Девочки пошли исчезли за дверями КПП, а мы с Охромовым побрели, оба под впечатлением от встречи восвояси. Я тут же поспешил поделиться впечатлениями, а заодно и узнать, каковы мои шансы. Мне очень тогда хотелось, чтобы интерес Гриши к Ней не выходил за рамки договора о вечеринке. Но как же я жестоко ошибался!..

– А эта, с которой ты болтал, как тебе, ничего? – спросил я у приятеля, стараясь сохранять спокойствие в голосе.

– Да, ничего, – как-то уж очень странно ответил Гриша.

– А о чём вы с ней говорили?

– Да, так, телефон у неё взял, – сказал он это со спокойствием и какой-то уверенностью, приведшей меня в уныние.

Телефон Её – был серьёзным козырем в его руках, лишавшим меня всех надежд. Но от того я лишь почувствовал желание хотя бы ещё раз встретиться с ней во сто крат большее, чем испытывал прежде. Мне не хотелось даже на миг представить, что это была наша последняя встреча. Однако, что я мог поделать. У Гриши было гораздо больше опыта по части, как заводить знакомства, а мой опыт стремился к нулю!..

– Слушай, вы хоть за дискотеку с ней договорились? – попытался я подействовать на совесть друга.

– Я сказал, что позвоню ей, и мы обо всём договоримся, – ответил Охромов тоном, дающим понять, что разговор на эту тему ему не очень-то приятен.

Вот так всё это и случилось. Потом я несколько дней томился в неведении, пытаясь окольными путями выяснить, как обстоят у друга дела на фронте общения с Той, которую я никак не мог забыть. Я впервые в жизни жутко ревновал. Мне казалось, что всё получилось очень несправедливо, что не Гришка, а я должен был с ней познакомиться. И я хотел и не знал, как исправить эту ошибку судьбы. Я тогда ещё думал, что судьбу можно кроить и перекраивать по своему желанию. Но судьба никогда не ошибается. Она не бывает ни права, ни виновата. Она такова, какова есть, только и всего! Её не исправишь, как не испрямишь горбатого.

Да, теперь я жестоко страдал и, сам не знаю, как, по прошествии нескольких дней мучений подошёл к Охромову и признался, что Она мне понравилась тоже, что я хочу знать её телефон.

Гриша ответил, что телефон надо было брать «тогда». Но теперь, признавшись, я уже не отставал от него до тех пор, пока не заполучил заветные пять циферок её номера. Охромов всё же снисходительно угостил меня Её телефончиком, но предупредил, что уже звонил ей, и у них уже наметилось кое-какие отношения.

Тем же вечером я попытался позвонить Ей тоже, но, услышав в трубке её волшебный, мягкий, чарующий голос, произнёсший тихо и вежливо: «Алло, я вас слушаю», – потерял дар речи и не смог ничего ответить, и лишь положил на рычаг телефона-автомата трубку, но тут же, почувствовав острую боль в груди и неописуемую злость на себя за своё молчание и малодушие, снова взял трубку и, опустив в монетоприёмник две копейки, снова набрал её номер, поторапливая едва вращающийся в обратную сторону диск номеронабирателя.

Однако, это произошло снова: услышав в трубке её вежливый ответ, я опять положил её на место.

Так я звонил, пугался, бросал трубку и снова звонил Ей до тех пор, пока, наконец, это Ей не надоело, и пока она не сказала:

– Если вы хотите поиграть в кошки-мышки, то делайте это где-нибудь в другом месте. А мне больше не звоните, я всё равно трубку не подниму.

Так и закончила мои терзания у телефона, причём интонация её очаровательного голоса нисколько не поменялась и осталась такой же вежливой и до безумия предупредительной.

Я точно совсем с ума сошёл. И, хотя разговора вовсе не состоялось по причине моей великой робости, которую так и не смог побороть, в ту ночь не мог заснуть от не вмещающейся в меня любви к ней до самого утра.

Я вспоминал звуки Её голоса, каждое слово, что произнесла Она, отпечаталось в моей памяти. Я был в восторге от того, что Она вообще со мной говорила, даже не догадываясь, кто беспокоит Её в столь позднее время.

Я лежал в своей постели и радовался, вспоминая каждый из этих глупых звонков по телефону, – хотя не было в них ничего, что стоило вспоминать, – и настраивался позвонить Ей снова завтра вечером и тогда уже сказать Ей о своих чувствах всё-всё-всё.

Больше всего я боялся, что опять не смогу говорить. … Так оно и получилось.

Следующим вечером я снова не смог сказать в проклятую телефонную трубку ни единого слова. И, удручённый этим, решил никогда больше на звонить.

А между тем Гриша продвигался в отношениях с Ней всё дальше, и не скрывал от меня этого. Он с каким-то превосходством, глядя сверху вниз и точно издеваясь, рассказывал мне, что Она приходила к нему на КПП, и всё у них складывается очень хорошо. Я не находил себе места от ревности. … Однако, и он допустил оплошность.

Как-то, в то же время, наш курс устроил дискотеку в училищном спортивном центре.

На этом вечере мы с Гришей были в разных кампаниях, народу на дискотеке было – не протолкнуться, и я-то уж был уверен, что Охромов где-то здесь, среди танцующих, сейчас с Ней, а это значит, что теперь они стали ещё ближе друг другу. Однако, как же я ошибался!..

После вечера прошло несколько дней, которые показались мне самыми мучительными из всех прожитых мною, как вдруг Гриша разоткровенничался со мной и признался, что «капитально обломался».

Оказывается, на той дискотеке он был со своей прежней подружкой, которой собирался дать от ворот поворот. Но Она сама, без приглашения, пришла на дискотеку и целый вечер наблюдала, как Охромов танцует с другой.

На следующий день Охромов позвонил Ей, а она спросила, с кем он был на вечере и почему не пригласил Её. Он начал оправдываться, но Она и слушать его не стала….

После признания Гриши я почувствовал некое подобие надежды, весьма унизительное, но тогда мне было всё равно.

С Ней у Охромова всё кончено!

Он довольно великодушно согласился с этим, сообщив, что в субботу Она сама придёт на КПП. Сначала с Ней поговорит он, а затем выйду к Ней я.

Я согласился.

После той субботы Гриша ушёл со сцены нашего любовного треугольника, и Она была полностью предоставлена мне.

Сначала у меня с ней всё пошло хорошо. Не знаю, как и получилось у меня, но состоялось даже нечто подобное объяснению в любви к Ней. Правда, я не сказал прямо, что люблю, на это у меня, видимо, не хватило духу, но признался, что Она нравится мне.

Мои переживания продолжались до августа месяца и закончились полнейшим поражением, хотя всё это время я пребывал в никогда ни раньше, ни позднее не испытанном состоянии эйфории.

Весь мир казался мне сотканным из лёгкой пены, и даже самые большие в прежние времена неприятности, которые и тогда не прекращали меня преследовать, не могли отнять у меня, выбить из души того волшебного чувства влюблённости и томления.

Томление то было особенное, не то томление по вожделенной женской плоти, которое пришло ко мне позднее, вместе с грешным искушением. Это было чистое, светлое, полное светлых грёз томление по будущему, которое всё время ускользало, едва мне казалось, что я вот-вот догоню его. Это было романтическое чувство, которое преобразило весь мир вокруг меня, сделав окружающее лишь колыбелью, в которой росло и полнилось моё счастье.

Однако первая влюблённость коварна не менее, чем все прочие.

Да, Гриша ушёл со сцены и уступил главную роль мне, начинающему. Он всё-таки был намного опытнее в отношениях с женщинами и не сильно огорчался от того, что потерял ещё одну из них, даже не смотря на то, что она ему нравилась. К тому же он был благороднее меня, а, может быть, и умнее, и с истинным благородством и гордостью покинул этот треугольник. Он не позволил выбирать за себя женщине и поступился ею раньше даже, чем она успела произнести «нет».

Впрочем, Она так и не сделала выбора. Это обстоятельства оставили нас вдвоём.

Я был счастлив до безумия, а Она, … теперь я могу сказать это точно, решила: «Ну, что ж, раз так получилось…» Гриша ей нравился, а остался, как его тень, я.

Едва мы остались, двое из троих, как она тут же принялась уезжать на выходные и праздники, когда я думал увидеть её, то в деревню к бабке, то в Харьков к сестре, которая училась там в институте. От этого мои страдания невероятно усиливались и обострялись, и потому, чтобы заглушить их и хоть немного отыграться, я познакомился случайно с другой девчонкой, которая подвернулась мне при первом случае и, хотя нрав мой упорно сопротивлялся этому насилию, начал усиленно культивировать с ней отношения, ходить с ней по выходным в город, на дискотеки, в бары. В один из выходных, когда я прогуливался со своей новой знакомой по Стометровке, одной из центральных улиц города, а Она была в это время в отъезде в очередной раз, нас с моей новой случайной, а потому впервые «взрослой» пассией «засекла» Оксана, та самая Её подружка, с которой они тогда остановились в училище.

Мне сделалось нехорошо, как последней шкоде, и я произнёс вслух, что это конец, но моя спутница не поняла, что я имею в виду.

На следующий день я позвонил Ей с самого утра, – из Харькова она должна была приехать ночным поездом, – и сказал, что гулял вчера с кампанией, однако так и не набрался смелости сказать спасительное: «Там была одна симпатичная девчонка, потом мы отделились от остальных и гуляли по городу, но, в конце концов, я с ней расстался, потому что не могу забыть тебя, хотя ты не очень-то жалуешь меня своим появлением».

К вечеру Она уже знала от Оксаны, что та выдела меня в городе в Её отсутствие в обществе какой-то симпатичной девушки, … и всё пошло прахом.

Мы поссорились, и я целых две недели крепился, чтобы первым не позвонить Ей, но всё же не выдержал – и позвонил.

Мы помирились, но теперь мои отношения с той, новой подругой зашли неожиданно так далеко, что я не знал, что и делать.

Два месяца я не мог сделать окончательного выбора.

Отношения с Ней питались моей привязанностью, а отношения со второй держались на том, что я ценил её тягу ко мне и хотел сам кому-то нравиться, иметь барометр собственной популярности у противоположного пола, чтобы определять свои шансы на успех, свой базис и потенциал.

За два месяца таких странных отношений я растерял всё своё волшебное чувство любви и даже потерял доверие у обеих, поскольку и той, и другой сторонами был уличён во лжи и «неверности».

Два месяца бесплодной растраты своих чувств, и август расставил всё на свои места.

Случилось то, что и должно было произойти.

Вторая нашла в себе силы уйти, потому как поняла, что я в неё нисколько не влюблён, и что я настолько неблагодарен, что даже не счёл нужным отказать ей, что было бы, по крайней мере, честно. А с Ней… с Ней… С Ней всё получилось, как в конце настоящего трагического любовного романа.

Всё кончилось тем, что я сидел одним августовским вечером, почти ночью, в подъезде у Её двери, как побитый пёс, и жалобно скулил, пытаясь таким отчаянным способом тронуть Её сердце. Я унижался, и до чего чертовски приятным было это унижение. Я унижался перед любимой женщиной, и чувствовал, что готов унизиться ещё больше, если только она скажет «Прощаю».

Ради этого унижения, наверное, а не из-за беспредельного бесстрашия, я мог в тот вечер выброситься из окна подъезда, лишь только бы услышать от неё намёк, что это будет Ей приятно. Я готов был стать половиком перед Её порогом, я хотел бы стать её любимой собачкой и послушно бегать за ней на поводке. Я мечтал стать бесплотным духом, чтобы быть при Ней везде и всегда, даже тогда, когда Она была бы наедине с другими мужчинами.

Об этом, о своём Великом Унижении говорил я с ней в тот вечер. Я знал, что вижу Её в последний раз, что это был Последний вечер моей Первой любви. Я чувствовал это. И от того я плакал и рыдал, сидя на бетонном полу у Её порога, от этого я говорил с Ней так откровенно, как никогда после ни с одной женщиной, от этого я открыто изливал Ей свою душу, препоручая Её воли подобрать её, утешить или растоптать.

Слабая надежда, что мои откровения тронут Её сердце, откроют дорогу в него для меня, ещё теплилась в предсмертной тоске в моей душе, добавляя своей грусти в чашу, переполненную страданием.

Да. … То был Вечер!

Ураган чувств родился в гом сумраке в моей душе и покинул её вместе с горючими слезами. Все угольки надежды погасли. Она не захотела подобрать моего цветка. Не тронули Её и мои страдания. Для Неё видеть их было скорее забавно и утомительно, чем горько, и только из чувства приличия, чтобы не обидеть, она не оказала мне этого, хотя я это понял. Она не подобрала моего Цветка, но и не растоптала его, хотя я просил Её сделать выбор и лаже сделать Это. Цветок моей души так и остался лежать на дороге невостребованный, да так и завял….

Было потом много других женщин, Видел и её я после Этого пару раз в городе. Но это была уже не Она. И не было больше во мне той любви, что цвела когда-то, рождённая ею. И ни одна струнка моей души ни разу больше не шелохнулась при виде её…

Глава 10

Я сильно отвлёкся, предавшись воспоминаниям о первой любви. Непростительное послабление ностальгии.

К дьяволу любовь, к чёрту!

Теперь у меня, как и у «Хромыча», много подруг, с которыми отношения складываются и рвутся легко и просто. Повеселиться, сходить в бар, потом переспать безо всяких объяснений и страданий…. «Зачем любить, зачем страдать, ведь все пути ведут в кровать?» – не правда ли, хорошая метафора из современного народного фольклора?

При приближении выпуска из училища у большинства курсантов наступал «трудный период». За месяц, два до него наши бравые ребятки, кто не терялся, конечно, рвали все связи с местным женским населением. И тогда начинались атаки девицами КПП, где они вылавливали и караулили кинувших их «кавалеров», запись на приём к училищному руководству, слёзы, угрозы – война полов вдруг обострялась до предела.

В эти дни училище напоминало какой-то дом спасения и надежд, а его управление – арбитраж по восстановлению справедливости и попранной чести.

Лишь немногие не испытывали затруднений в общении с противоположным полом, поддерживая отношения до самого до выпуска, а потом расставались тихо, мирно, грустно – навсегда.

Среди таких были и мы с Гришей. Наши «подружки» знали, что виды на нас делать бесполезно.

Не всем удавалось столь мирно расстаться.

Одного такого бедолагу судьба забросила в городскую больницу, и он лежал там, «болел», прячась от настырной пассии, не обращая внимания даже на то, что шли выпускные экзамены. С тройками его всё равно выпустили бы, что ему и не надо было, лишь бы избавиться от назойливых притязаний бывшей своей дамы.

Его-то и надо было навестить в больнице.

Была суббота, и комбат не мог найти для этого человека и, несмотря на обещание держать до выпуска «под замком», отправил меня в город.

Для меня же это был шанс снова оказаться на целый день за забором училища.

Наконец-то!

У «больного» я провёл от силы минут пятнадцать, – он тоже куда-то «намыливался» смыться из отделения, – и вскоре свободен.

До моей цели от больницы было рукой подать….

При свете дня мне предстала иная картина. Вроде бы давеча это был дом, затерявшийся в глубине густого заброшенного сада. Теперь же я обнаружил, что это – одноэтажный пристрой, примыкающий нелепым образом к глухой стене высокого здания, которого не заметил ночью. Сад выглядел теперь, в лучах солнца, довольно редким.

Стена дома, к которой примыкала пристройка напрочь была лишена окон и тянулась вдоль улицы на добрую сотню метров. Высоты в ней было этажа три, и нижнюю часть скрывали от обзора кроны деревьев прилегающих садовых участков в дворах приютившихся рядом частных домиков.

Я вспомнил странный наказ старика не приходить засветло, но всё же, постояв немного в нерешительности у калитки, открыл её и направился к пристройке, но там, где должна быть дверь, лишь после тщательного обследования обнаружилась чуть приметная щель в брёвнах. На расстоянии ширины двери пальцы мои нащупали и вторую. В них невозможно было просунуть даже лезвие бритвы.

Прошёл битый час, но я так и не смог попасть внутрь. Видно, старик не зря сказал, чтобы я приходил сюда с наступлением темноты.

С виду здание выглядело заброшенным.

Я с досадой подумал, что зря вообще сюда пришёл снова. Но неожиданно обнаружил, что меня тянет попасть внутрь загадочного дома снова.

Остаться в городе до наступления темноты значило опоздать из увольнения и снова нарваться на конфликт с комбатом. Надо было придумать что-то, чтобы продлить увольнение до утра.

Вскоре я снова был в училище.

В расположении батареи народу было немного. Фанатиков «секи» резались в Ленинской комнате в карты, ни на кого не обращая внимания. Любители «AC/DC» в другом конце общаги на всю катушку врубили наш взводный «кассетник», до последнего выжимая из магнитофона смачные басы и трели, в одной из пустых комнат в стакане булькал, по-видимому давно, кипятильник из лезвий бритвы, – это запустение лишь через несколько часов снова наполниться гулом голосов пришедших из увольнения курсантов как улей.

Послонявшись по комнатам, я заметил, что Охромова нет нигде тоже.

В канцелярии батареи ответственный офицер, командир взвода, читал какую-то книжонку.

Это был молодой лейтенант Швабрин. Его, в самом деле, считали «молодым», ведь сам он закончил нашу «артягу» всего лишь год назад. К тому же он боялся принимать самостоятельные решения, сильно зависел от мнения комбата и других офицеров, а потому и не мог пользоваться среди нас авторитетом и уважением.

Швабрин лишь несколько месяцев пробыл в войсках, а потом получил вызов в родную обитель для дальнейшего прохождения службы. Ходили упорные слухи, что в войсках его «заклевали» солдатики. Да и по его виду нельзя было предположить что-либо иное. Однако в общении с нами, особенно с теми, кто его не «обламывал» хотя бы из чувства приличия и уважения к званию, он был подчёркнуто гонорист и неестественно суров.

Лейтенант Швабрин так увлёкся чтением, что не заметил, как я вошёл.

С пару минут я наблюл его детское ещё лицо, не прикрытое маской лицемерия и напускной серьёзности, но потом кашлянул:

– Товарищ лейтенант!..

Он посмотрел на меня так, будто я мешаю ему заниматься каким-то очень важным делом.

– Чего тебе, Яковлев?

Хуже всего было иметь дело вот с такими лейтенантами. Сам ещё в недалёком прошлом курсант, он теперь пытался отгородиться от того, что сам совсем недавно, возможно, бегал в самоволки, ненужным официозом, удерживая глупо излишнюю дистанцию в разговоре. Общаться с ним было тяжело, а реальной власти в его руках не наблюдалось. И потому он лишь сильнее изображал «неприступность» и грозность. Но Швабрин не был лишён чувства юмора и, видимо, иногда, видя себя, сурового, со стороны, словно забывался. И на лице его проступала детская улыбка, предательски подводившая его в самый неподходящий момент. Однако, спохватившись, Швабрин мрачнел, как туча, и снова переходил на официальный тон, при этом краснея и нажимая усиленно на «вы», пытаясь скрыть, что он ещё «зелёный».

Из-за этого курсанты Швабрина не уважали и дали ему обидные клички: Швабра, Зелёный…

Клички, впрочем, были у всех офицеров, и самая «уважаемая» – у комбата: «Вася» «Васю», в самом деле, уважали: он был человек слова. Кроме того, в батарее по-прежнему была масса неведомых стукачей. Горе было тому, кто осмеливался сказать про комбата что-то в оскорбительном тоне: это почти сразу же доходило до старшего лейтенанта Скорняка, и он обидчику не прощал. В моих глазах комбат ассоциировался с настоящим белогвардейским офицером времён гражданской войны: спокойным, сухощавым, молчаливым, умным, знающим цену каждому своему слову.

В отличие от комбата от лейтенанта Швабрина не зависело ровным счётом ничего.

Другие командиры взводов в разной степени, кто больше, кто меньше, брали на себя ответственность и принимали самостоятельные решения. С ними можно было договориться. Конечно, они рисковали, но не боялись этого, как Швабрин, который бледнел до смерти, если его ругал Вася, будто сам господь Бог метал в него громы своего гнева. Он всячески избегал принимать самостоятельные решения и, обязательно на кого-то ссылаясь, отсылал к начальству повыше.

Так получилось и в этот раз. Швабрин выслушал меня и, разведя руками, сказал: «Ничем помочь не могу. Хотите, обращайтесь к дежурному по училищу, хотите, идите домой к комбату, только вряд ли он вас отпустит».

Идти к «Васе» было бесполезно, и я направился к дежурному по училищу.

В дежурке сидел, читая газету, толстый, обрюзгший майор, преподаватель с кафедры «Защита от оружия массового поражения», – ЗОМП, одним словом. Он был тучен, красен лицом и пыхтел под бременем своего веса, как раскочегаренный самовар.

Входя, я хлопнул дверью, и майор глянул на меня из-под своих косматых, нависших над глазами бровей, потом спросил:

– Тебе чего, юноша?!.

Отвисшие щёки его при этом затряслись, а сизые мешки под глазами набрякли от усилия, с которым он разговаривал….

– Мне бы в увольнение, товарищ майор.

– Ну, – кивнул по-лошадиному головой дежурный по училищу, – а чего же ты ко мне-то припёрся?.. У тебя комбат есть, есть ответственный офицер в батарее. Есть, наконец, командир взвода. … С ними и решай вот этот вопрос. … Кто я тебе такой, чтобы отпускать тебя в увольнение?!.. Да и, поздновато ты в увольнение собрался.

Майор глянул на часы, попробовал качнуться на стуле, но вовремя опомнился и потому оттолкнулся от пола лишь слегка, иначе хрупкий и к тому же расшатанный стул не выдержал бы веса его туши и завалился бы при попытке покачаться на нём.

«Действительно, чего ты к нему припёрся?» – спросил я себя.

Однако отступать было некуда, и потому я продолжил упрашивать дежурного:

– Да, понимаете, товарищ майор…. В увольнении я уже был…. Но мне на ночь нужно! Отпустите, пожалуйста!..

– На но-о-очь? – протянул офицер. – Ну, тогда тем более – только к своим командирам!

Он немного помолчал, но потом, видимо, любопытство взяло верх:

– А в чём дело-то?

– Да, ни в чём, – я кипел от досады, понимая, что лишь попусту трачу время, – девушка ко мне приехала. Из другого города. А я не знал….

– А-а-а. Девушка. Издалека, говоришь?

– Я же говорю, что из другого города.

– Да, дело, конечно, серьёзное, – майор явно затруднялся что-либо мне ответить. – Ну, и что же…. Пойди, объясни…. Кто там у вас из офицеров есть? Есть офицер-то ответственный?

– Да офицер-то есть. Но только, понимаете, он сам никогда ничего не решает. Боится ответственности. Вдруг что не так сделает.

– Ну, а я тут при чём? – жабьи глаза майора, обложенные пухлыми, болезненными мешками, вопросительно уставились на меня.

– Так он меня к вам отослал. Говорит, иди к дежурному по училищу, пусть он отпустит, если хочет.

Дежурный гляну на мой правый рукав, где были нашиты четыре шпалы, и удивился:

– Так у вас же выпуск вот-вот!

– Так точно, товарищ майор! – подтвердил ему я, чувствуя поворот в его мыслях.

– Ну, скажи ему, что я разрешаю, – дежурный снова взялся за газету, – пускай тебя отпустит, раз такое дело.

– Да он мне не поверит на слово, вы позвоните ему, пожалуйста, товарищ майор.

– Ладно, – согласился офицер, продолжая читать газету, – иди, я позвоню….

Едва я вошёл в казарму, как тут же натолкнулся на взбешённого Швабрина. Лицо его перекосило злобой, но он лишь молча сунул мне в руку увольнительную записку.

Пряча её в карман, я подумал, что завтра «Вася» порвёт меня на британский флаг: Швабрин несомненно ему настучит!».

Через пять минут я был уже далеко от училища. Несмотря на долгий летний вечер, на улице уже смеркалось, сгущались сумерки.

Вскоре я снова был на том самом месте.

Было уже довольно темно. Улица выглядела, как и в первый раз, безлюдно и пустынно. Ни человека. Кругом тихо, даже собаки во дворах не лают, а будто притаились. Несколько тусклых уличных фонарей на деревянных столбах едва испускают жёлтый свет, делающий всё вокруг ещё более неестественным, бутафорским. И я один, как в сцене с привидениями: никого не вижу, но чувствую, как сама темнота вперилась в меня своими очами. Ни дуновения ветра, ни шелеста листьев на деревьях. Ощущение такое, будто это театральная бутафория. Сквозь плотно закрытые ставни домов ни один луч света не проникает наружу. А есть ли, вообще, там свет? Уж не провалился в иной, заколдованный мир, где прячутся за окнами страшные упыри и вампиры?..

Страшно, жутко страшно сделалось мне. Я ощущал гнетущее предчувствие встречи с чем-то неведомым. И от того меня неудержимо влекло вперёд, хотя душа моя при этом полнилась животным страхом.

Я не мог понять, что не даёт мне повернуть обратно, вопреки мечущемуся во мне ужасу, но только шёл вперёд, ничего не соображая.

Вот калитка во двор. Я толкнул её.