Возвращение к Истине

Впереди была кромешная тьма. Она была тем гуще, чем дальше продвигался я наугад вглубь сада.

Выставленными вперёд руками я ощутил прикосновение к шершавой поверхности бревенчатых сеней здания, и вскоре нащупал дверь, толкнул её от себя. Она отворилась. Я не увидел, но почувствовал перед собой провал входа.

Мне стало не по себе, но, секунду помедлив на пороге, я шагнул в пахнущую замшелостью темноту неведомого прежде мира.

Желтоватый свет от спички сначала заставил тьму пригнуть на меня. Но вскоре она немного отступила. Я увидел знакомую кучу хлама в прихожей, на ней – светильник «летучая мышь». Внутри его корпуса ещё плескался керосин.

Фитиль лампы зачадил коптящим пламенем. Я опустил стекло, и копоть пропала.

Немного постояв и привыкнув видеть впереди хоть что-нибудь в неверном свете «летучей мыши», я направился по коридору вглубь здания и вскоре увидел знакомый стол, покрытый красной скатертью.

События недавнего вечера всплыли в моей памяти.

Ужасная погоня и полуночные разговоры. Барахтанье над страшным таинственным колодцем и блуждание среди стеллажей, заполненных какими-то книгами и бумагами.

Крупные щекотливые мурашки пробежали по телу. Меня бросило сначала в жар, потом в озноб.

Хотелось позвать старца, но было страшно нарушить мёртвую тишину окружившего меня мрака. И я молча двинулся дальше.

Вскоре я нашёл зияющий дверной проём, за которым был колодец, и заглянул в него, но ничего не увидел кроме всё тех же осклизлых стен и сломанной мною двери, отвисшей на вывороченных петлях: тусклый свет лампы не смог разогнать тьмы внизу.

Я снова вернулся обратно, в комнату, которую назвал гостиной, сомневаясь, стоит ли находится здесь дальше.

Но ничего не происходило, и любопытство взяло верх. Я пошёл по коридорам, заглядывая с порога в каждую комнату, в которых на стеллажах стояло множество книг и рукописей: листы их были скреплены огромными скрепками или прошиты.

Я растерялся от их великого скопления, не зная, откуда начать их осматривать, да и стоило ли, вообще, терять на это время.

Ориентируясь по алфавитным знакам на стеллажа, я стал искать место, где могли бы быть рукописи или книги моего отца, – ведь старик что-то упоминал о них, – но вскоре заметил, что книги стоят в алфавитном порядке по названиям, а рукописи – по фамилиям авторов. Поэтому, если у отца даже и были какие-нибудь книги, искать их без названий было бесполезно.

Я взялся за рукописи и вскоре наткнулся на аккуратно перевязанную тесёмочкой, завязанной на бантик, толстую папку, на корке которой увидел свою родную фамилию.

Дыхание перехватило, и сердце возбуждённо заколотилось в груди.

Так это была правда! В руках у меня была рукопись моего отца!..

Я поставил на пол лампу и ещё поднёс папку ближе к свету, потом сдул с неё толстый слой пыли, развязал бантик, снял тесёмку и… увидел, что рукопись эта вовсе не принадлежит моему отцу.

На первой странице значился его однофамилец: «Яковлев Тарас Богданович». А ниже было и название «Признание и милосердие».

«Тоже какой-нибудь бедолага,» – подумал я с разочарованием, и мой интерес к рукописи сразу же пропал.

С досадой я швырнул папку на пол так, что она раскрылась от сильного удара и страницы чьего-то труда зашелестели, разлетаясь, рассыпаясь под ногами.

Однако событие это заразило меня энтузиазмом: теперь я во что бы то ни стало хотел найти фолиант, вышедший из-под пера папы.

Мне встретились ещё четыре однофамильца, быть может, даже родственника.

Совсем уже было отчаявшись, я заметил красную картонную папку, которая была не на полке, а валялась внизу на полу под стеллажом. К тому же я поставил на неё свою лампу и, странное дело, не заметил.

Сняв с неё «летучую мышь», я поднёс папку ближе и прочитал посередине, прямо на передней обложке: Яковлев Платон Исаакович.

Не задумываясь, я решил забрать её с собой. И теперь мне не терпелось побыстрее покинуть этот дом: сегодняшней находки было вполне достаточно.

Я прихватил с собой ещё несколько рукописей наугад, и пустился в обратный путь по запутанным коридорам загадочного дома, держа в одной руке под мышкой несколько пухлых папок, а в другой впереди себя «летучую мышь», едва освещавшую дорогу тусклым слабеньким язычком пламени.

В одном месте внимание моё привлекли лестницы, ведшие вверх и вниз. Их тёмные провалы манили и пугали меня одновременно. Мне было любопытно и страшно, но опасаясь заблудиться, я всё же не рискнул свернуть со знакомого уже пути: кто его знает, в какие лабиринты могли они завести.

Вскоре я вновь был в «гостиной», положил бумаги на стол и поднёс ручные часы к керосинке.

Оказалось, что уже около трёх часов ночи. В моём распоряжении было ещё четыре часа, и при желании можно было заняться дальнейшим исследованием лабиринтов дома. Я чувствовал, что в этой темноте прячется ещё много неоткрытых тайн.

Как это ни было страшно, мне всё же хотелось снова заглянуть в колодец и увидеть, что там находится на его дне: старик же спускался вниз и открывал там ещё одну дверь в стене.

Любопытство победило, и, оставив на столе прихваченные рукописи, я направился к колодцу, освоившийся в доме и переставший боятся его немой тишины и беспросветной темени. Пройдя по коридору в поисках спуска вниз дальше двери в колодец, я увидел зияющий провал, круто уходящий вниз.

Осторожно ступая по чугунным литым ступенькам давности невесть каких веков, с литыми узорами в виде цветов и веток с листьями, закрученной винтом вправо лестницы, я очутился в сыром кирпичном коридоре с неоштукатуренными стенами.

Кирпичная бурая кладка, шершавая и плохо выложенная, гасила и без того тусклое отражение от лампы, и от того вокруг сгустилась совсем уже непроницаемая тьма. Сырой кирпич словно впитывал слабый свет от язычка пламени. И я не видел почти, но чувствовал, как под ногами на цементном полу расползаются во все стороны, хрустя под моими ботинками, какие-то твари, изредка жирно отблескивающие в слабых отсветах своими смолянистыми, чёрными хитиновыми панцирями.

Немного впереди, справа, в стене была железная проржавевшая дверца, похожая на увеличенную заслонку печки-буржуйки.

Я попытался открыть её и перепачкался в ржавчине, но это уже не могло остановить меня. Под следующим натиском, когда я взялся за дело обеими руками, поставив лампу на пол, дверца пронзительно завизжала несмазанными петлями. Этот звук гулко и страшно раскатился под низкими сводами коридорчика и ушёл в колодец, завыв в нём, словно в трубе апокалипсиса.

Противный, неприятный отзвук, спугнувший мёртвую тишину дома, заглох где-то наверху.

Я просунулся в проём дверцы, выставив вперёд руку со светильником.

Внизу, совсем не далеко, может быть, метрах в двух, увидел я своё отражение. Там в невозмутимом покое стояло чёрное зеркало воды.

Прямо под дверцей, метром ниже едва различимо виднелся выход небольшого, с полметра в диаметре лаза, отгороженного сверху металлической решёткой. Я нагнулся ниже и заглянул туда, насколько это было возможно.

Свет лампы выхватил из темноты обложенный булыжником ход. Я наклонился совсем низко к решётке, почти коснувшись её, желая заглянуть поглубже.

Внезапно из темноты показалось нечто, напоминающее не то крокодила, не то свиное рыло. Я содрогнулся от испуга и неожиданности и едва не выпал из двери за решётку.

Нечто, показавшееся из темноты лаза, высунулось ещё больше, и теперь уже можно было наверняка различить длинную, толстокожую морду крокодила. Его маленькие глазки, торчащие из кожистых мешков, ослеплённые светом лампы, смотрели куда-то мимо, нижняя челюсть, пожёвывая, отвисла, обнажая неровные, но мощные, страшные многочисленные кривые зубы-крючья.

В оцепенении от неожиданности я был не в силах шелохнуться.

Тварь пребывала в неподвижности ещё пару секунд, затем резко метнувшись с места, бросилась на решётку, целясь, видимо, в слепящую лампу.

Я отпрянул от испуга, а крокодил плюхнулся в воду.

В голове стоял лязг его челюстей.

Меня обдало брызгами.

Несколько капель, видимо, попало на стекло «летучей мыши». Оно тут же лопнуло и рассыпалось. Лампа зачадила и через мгновенье потухла.

Всё погрузилось во мрак, в котором снизу раздавались плески воды.

Я тут же захлопнул дверцу, лязгнувшую металлом, закрыл её на засов и, рухнув на землю, долго сидел так, приходя в себя.

Глава 11

Из дома я выбрался, когда на востоке уже начала заниматься малиновой полоской у горизонта заря, постепенно разрастаясь на всё небо.

Едва я вышел, как дверь тут же наглухо захлопнулась за мной, и в стене снова не осталось даже щели, напоминающей о её существовании.

Пробираться по мало знакомым коридорам в полной темноте, а потом впотьмах искать в комнате стол с оставленными рукописями и дальше тыкаться в темноте в надежде найти выход – кто бы спорил, что это приключение, которого никому не пожелаешь.

После такого даже просто стоять на улице, видеть занимающуюся зарю, дышать прохладным утренним воздухом казалось невообразимым счастьем.

Скоро я вернусь в училище. Пусть это и сулит мне большие неприятности, но это привычно, это неопасно, это почти родное.

Вдруг позади меня раздался негромкий лязг. Видимо, сработали какие-то хитроумные запоры, реагирующие на солнечный свет, и входная дверь была теперь надёжно заблокирована.

Стрелки на моих часах двигались к семи. Я заспешил в училище.

Вернувшись безо всяких особых приключений, я сунул папки в свою прикроватную тумбочку, быстро снял парадно-выходную форму, которая изрядно пострадала от моих приключений и переоделся в повседневное обмундирование, успев встать в строй без опоздания.

На занятиях ко мне подошёл Охромов.

– Ты где пропадал сегодня ночью? – спросил он.

– Да, так, в увольнение ходил, – ответил я уклончиво. Делиться на этот раз своими переживаниями мне почему-то не хотелось.

– А я тебя искал. Гляжу – тебя вечером нет, а потом и на отбое. Ну, думаю, артист, видать у Швабры до утра отпросился! Как это тебе удалось?!..

– Да, так и удалось….

– Ну, молодец! А я … вот что хотел. Люди дело предлагают…

– Ты опять за своё?! – возмутился я, но как-то примирительно, потому что понимал, что дело-то пахнет керосином: расплаты не избежать.

– Да ты пойми, дело – пара пустяков. Ну, плёвое совсем. А заплатят бешенные деньги: кусков по десять.

– Да, деньги и вправду сумасшедшие, – согласился я. – Но мне что-то не верится, что на простецком деле можно столько заработать.

– Да я тебе говорю…

– Что-то не нравится мне это дело. … А что, им нельзя было кого-нибудь другого на это дело поискать, кроме как без пяти минут офицеров?..

– Подумаешь, офицер нашёлся! – обиделся Охромов. – Я откуда знаю?!.. Может, в этом деле какой-нибудь секрет есть особый, который другим доверить нельзя.

– А нам можно?!.. Да я сейчас пойду и расскажу всем! Что скажешь?

– Ну, и иди, дурак! Кто тебе поверит? Я потом тебе ещё и морду наквашу, уж будь уверен… Эх, ты! Я тебе как другу, как товарищу. А ты?!.. Ты мне в последнее время, вообще, перестал нравиться. Я тебя не понимаю, ты это чувствуешь?! Я тебя не могу понять! Что тебе нужно?!.. А мне всегда казалось, что мы с тобой душа в душу живём!

– Хорошо тебе казалось, – его придирки вывели меня из себя. – Мне тоже кое-что казалось, да оказалось….

– Что? А?!

– Да то, что в картишки ты играешь, долгов у тебя пятнадцать тысяч. И я – не в курсе! Приятелей каких-то странных завёл….

– Дурак – ты! – перебил меня Охромов. – Подумай, лучше, как тебе свой долг отдавать!

– Не твоё дело. Сам как-нибудь выкручусь.

– Ну-ну, смотри, знаем мы таких шустрых, – Охромов развернулся и пошёл прочь….

После занятий, вечером, когда ничто уже не предвещало беды, меня вызвал к себе комбат.

– Яковлев! – сказал он, когда я вошёл в канцелярию и произнёс оставшееся без ответа «Разрешите, товарищ старший лейтенант?!». – Ты почему до утра ходил в увольнение?

– Как почему, товарищ старший лейтенант? Меня же отпустили.

– Кто тебя отпустил?

– Дежурный по училищу.

– А при чём здесь дежурный по училищу?!.. Кто имеет право отпускать тебя в увольнение?

– Вы…. Так вы же сами меня вчера отпустили, – напомнил я «Васе», понимая, что кораблик мой бумажный приплыл.

– Товарищ курсант, я вас отпускал всего на два часа и о по делу, по поручению. Я же обещал вам, что до выпуска из училища вы больше не будете ходить в увольнения за свой проступок? Это не говоря уже о том, что я ещё кое-что для вас устрою… Вчера, воспользовавшись моим отсутствием, вы пошли к дежурному по училищу, нажаловались ему, поплакались в жилетку, что к вам девушка из другого города приехала. А дежурный по училищу не имеет никакого права отпускать вас в увольнение. Мало того, что вы обманули одного, вы ещё и нахамили другому офицеру, командиру взвода. Вы нарушили воинскую субординацию и воинский этикет….

– Да я не жаловался, товарищ старший лейтенант, честное слово. Я только разрешения спросил, потому что Швабрин…

– Товарищ лейтенант Швабрин, товарищ курсант!

– Да. Потому что товарищ лейтенант Швабрин сказал, что не имеет права меня отпустить и сам отправил к дежурному по училищу.

– Что ж, Швабрин сказал абсолютно правильно, но он вас никуда не посылал, вы сами пошли и пожаловались. Это не в вашу пользу, товарищ курсант. Вы вчера поступили весьма хуёво, – он прямо так и сказал.

– Товарищ старший лейтенант, – я растерялся, не зная, что ответить, но спустя несколько секунд от осознания того, что припёрт к стенке, меня вдруг понесло. – Товарищ старший лейтенант, я ведь тоже скоро буду офицером…. И что? Как только я им стану, вы начнёте мне верить?.. А если два офицера скажут разные вещи, вы, что, – поверите тому, у кого выше звание? Потому как те, кто выше званием, не врут, да?..

– Не путайте божий дар с яичницей, Яковлев… С офицерами такое случается очень редко, чтобы они врали.

– Но ведь случается же?

– Что-то вы стали много разговаривать, товарищ курсант. Да, кстати, что это за девушка к вам приезжала?

Я опешил от его вопроса: комбат знал, что спросить.

– Зачем вам, товарищ старший лейтенант? Это моя личная жизнь.

– Я хочу убедиться, что к вам действительно приезжала девушка. Тогда, может быть, я буду снисходителен к вам. Подтвердите, что она действительно приезжала.

– Хорошо, – согласился я, соображая, как выкручиваться из ситуации.

– Но запомните, Яковлев! Вы поступили с лейтенантом Швабриным плохо, и вам это просто так с рук не сойдёт. Имейте это в виду.

В это время в канцелярию зашёл Швабрин.

– Товарищ лейтенант, скажите, пожалуйста, командиру батареи, что вы меня сами вчера послали к дежурному по училищу, ведь правда? – обратился я к нему с такой поспешностью, что он застыл от неожиданности на пороге.

– Товарищ курсант, – наконец пришёл в себя Швабрин, – вы до сих пор не научились обращаться, как положено, к старшему по воинскому званию, к офицеру…. Это раз! А, во-вторых, я вас никуда вчера не посылал. Не надо врать, ясно?!

Я негодовал от возмущения.

– Вы сами лжёте, – сорвалось в отчаянии у меня с языка, – … товарищ лейтенант!..

Швабрин покраснел, сделался багровым, потом сизым, как грозовая туча.

– Щенок! – завизжал он, как резанный поросёнок. – Сопляк! Как ты смеешь! Ты смотри, до чего обнаглели! Да как ты смеешь обвинять старшего по званию, как ты смеешь, вообще, рот здесь разевать!..

Пена спеси брызгала из его перекошенного рта прямо мне в лицо, однако я его не боялся.

– Скоро я буду в равном с вами звании, товарищ лейтенант, вот тогда мы с вами и поговорим! Мне уже ничто не помешает набить вам морду!..

Кровь в моих жилах клокотала от ярости.

Швабрин уже не мог произнести ни слова. Он задыхался от злости, ловил ртом воздух, не зная, что сказать, всё шире и шире его открывая. Глаза его лезли из орбит. Он был готов стереть меня в порошок, раздавить, как букашку, испепелить, уничтожить.

От возмущения и растерянности Швабрин даже не в состоянии был перевести дух. Наконец, он выдавил из себя еле слышно:

– Пошёл вон отсюда, нахал.

– А что это вы здесь раскомандовались?! – ответил я ему, – меня товарище комбат сюда вызвал!.. Он меня и отпустит, если надо будет.

– Пошёл вон!!!

Я не ожидал, что Швабрин так быстро и ловко подскочит ко мне, развернёт за плечо и выставит за дверь канцелярии.

Дневальный, стоявший у тумбочки, рядом с канцелярией, ошарашено посмотрел на меня. Несколько человек, привлечённые криками, подслушивавшие, что происходит за дверью, прыснули в разные стороны.

– Козёл! – зло процедил я сквозь зубы, не сдержавшись.

На следующий день я заступил дневальным по батарее. Наряд вне очереди мне объявил комбат. «За грубость со старшими по воинскому званию и попытку обмана», – объявил он, вызвав меня перед строем.

Обидно было, когда до выпуска осталось несколько недель, «залетать на тумбочку», но, сглотнув ком, я козырнул:

– Есть наряд вне очереди! – и следующим вечером уже стоял по середине коридора, рядом с канцелярией батареи, бдя службу.

Ко мне снова подрулил Охромов.

С тем, кто стоил «на тумбочке», разговаривать не положено, но … как говорится, на то положено.

– Ну, что, ты не передумал? – спросил он меня так, словно бы решил взять измором.

– Слушай, иди-ка ты к чёрту, пока я не послал тебя куда подальше, – я был очень зол.

– Но-но, полегче, – осадил меня Охромов. – Значит, не передумал? Ну, что ж, смотри!.. Я-то знаю, что ты всё равно ко мне прибежишь. Только учти: может быть поздно. У нас незаменимых людей, как известно, нет.

– Вали, вали отсюда! – оттолкнул его я.

На шум из канцелярии вышел Швабрин.

– Яковлев, ещё наряд хотите? – спросил он с готовностью исполнить угрозу.

Я сделал вид, что его не слышу и, вообще, стою чуть ли не по стойке «смирно» и бдительно несу службу.

Охромов ушёл.

После отбоя, как только ушёл домой ответственный офицер, я «сполз с тумбочки» и пошёл к себе в комнату, чтобы разглядеть, как следует свои трофеи: кроме дежурного по училищу теперь до утра в казарму вряд ли кто пришёл бы, а его шаги по лестнице к нам на четвёртый этаж в ночной тишине были бы слышны задолго до того, как распахнулась бы входная дверь: вернуться на тумбочку можно было бы из любого уголка общаги.

Достав рукописи, я перелистал их. Среди прочего на одной из них бросилась дата – 1778 год. И название у неё было интересное: «Магия чёрная и белая». Рядом, в кавычках, было дописано «перевод».

Написана рукопись была старым русским алфавитом, с «ять». Здесь было много слов, смысла которых я не мог понять, но в целом рукопись мне очень понравилась: рукописный текст её был выведен красивыми буквами. Каждую из них точно вырисовывали, как отдельно взятую, словно их в этой книге были не тысячи, а лишь несколько десятков.

Подивившись трудолюбию и усердию исполнителя текста и немыслимому труду, что был вложен в каждую строчку, я подкинул фолиант в руке, прикинув, что, пожалуй, на чёрном рынке выручу за неё, возможно, и в половину моего долга…. Выходили бешенные деньги!

Я вдруг осознал, что нечаянно наткнулся на золотую жилу: «Там ведь такого добра – пруд пруди!.. Конечно, надо везти это куда-нибудь в Москву или Питер, где можно найти хорошего покупателя! Продам её тысяч за десять, … а то и больше, если разыщу иностранного коллекционера!.. На местную «толпу» с этим не стоит соваться: здесь одна кугутня ошивается деревенская, да и кроме барахла никто ничем не интересуется. … Разве что перекупщика найти?..»

Конечно, без специалиста, знающего цену таким вещам, можно было продешевить. Я понимал, что в руках у меня редкая рукописная книга, быть может, единственная. Много-то рукою не напишешь, да, тем более, с таким старанием. Небось, писарь полжизни над одной этой книгой прокорпел. К тому же, вполне возможно, что эта книга принадлежала перу какого-нибудь знаменитого человека. Тогда эта рукопись была бесценна!..

От мелькнувшего передо мной нечаянного избавления от бедственного моего финансового положения закружилась голова, и я едва сдержался, чтобы не подпрыгнуть, вскинув руки и не заорать от восторга во всю глотку.

Соседи по комнате ещё не спали. Жорик Плёвый, – забавная фамилия его почему-то ассоциировалась у меня с Одессой, – увлечённо читал какую-то книгу. Рома Кудрявцев готовился к ночному похождению до знакомой девицы, к которой он частенько наведывался даже сейчас, когда все более менее благоразумные его сокурсники старались с этим «завязать». Вместе с ним собирался уйти, одевая спортивный костюм, и Максим Савченко. Правда, куда собирался он, было не известно никому в батарее.

Никто не обращал на меня внимания, занимаясь своими делами.

Однако лицо моё просияло радостью, я всё-таки не смог не взвизгнуть от бурного восторга, утвердительно тряхнув над головой фолиантом в знак нечаянной удачи, и не успел опомниться, как все оказались у моей кровати, трогая папки, пытаясь понять причину моего неожиданного воодушевления и рассматривая мои трофеи.

Мне это сразу не понравилось, но смог прийти в себя лишь через минуту:

– Э-э-э, ну вас на фиг, друзья!..

Я стал одного за другим отталкивать их от своей постели, но они тут же лезли обратно.

– Ты чего, посмотреть нельзя, что ли? – обиженно возмутился Савченко, потом всё же отошёл и добавил. – Подумаешь! – и бросил мне на кровать толстенный талмуд. – На, подавись!..

– Не, ребята, чего вы?! – они, один за другим, вернули мне бумаги. – Смотрите, пожалуйста. Только… только это вещи музейные понимаете, реликвии, можно сказать. Мне их на несколько дней дали почитать, – оправдывался я, как мог, чтобы вернуть расположение товарищей.

– Кто же это дал тебе музейные ценности почитать? – съязвил Жора.

– Одна знакомая. Она в музее работает.

– Ага. Наверное, дорогие, эти книжки? – продолжил Жорик.

– Наверное, – согласился я.

– А она не боится, что с ними что-нибудь случится, и ей придётся за них отвечать? Ей же за это, наверное, голову отвинтят.

– Боится. Так я потому и говорю: осторожнее, не рвите. А вы набросились, как с голодного края.

– Никто твои бумажки рвать и не собирался, – вступил в разговор Максим Савченко. – Поглядеть хотели. А ты: ну вас на фиг, ну вас на фиг… Деловой, как двери.

– Да, смотрите, пожалуйста, кто же вам не даёт? – продолжал я оправдываться.

– А иди ты к чёрту со своей музейной макулатурой, – досадливо махнул на меня рукой Максим и, подтягивая на ходу спортивные штаны, осматривая себя и отряхивая их от налипшей нитки и пыли, вышел из комнаты.

Рома Кудрявцев вышел за ним следом.

– Ладно! Ерунда! – подвёл черту Жора. – Скажи только чего у тебя волосы на голове шевелились? Я такого никогда не видал.

– А ты почитай, – посоветовал я ему, – тогда и у тебя зашевелятся.

– Да ну? – удивился он. – И что же там такое написано?

– Хочешь прочту?

– Прочти.

Я открыл первую попавшуюся страницу и, спотыкаясь на каждом слове, прочёл ему пару страниц из подвернувшейся главы «Заручение у дьявола».

– Ну, … как, страшно?

– Да ты знаешь, не настолько, чтобы так бурно реагировать, – отрезюмировал Жорик и снова уткнулся в свою книгу.

– Ну и ладно! – притворно уязвлённым голосом ответил я и стал собирать разбросанные после нашествия на них соседей по комнате книги.

Ночью меня сморил необыкновенно крепкий сон.

Моя смена выпадала на вторую половину ночи. Сменявшийся «с тумбочки» дневальный разбудил меня и пошёл спать, но я, так и не проснувшись окончательно, снова заснул.

Под утро в казарму пришёл проверить несение нарядом службы замполит дивизиона и застал наряд полностью спящим.

На его возмущённый окрик выскочил заспанный дежурный по батарее и пока тормошил меня, замполит пошёл по комнатам считать людей.

Оказалось, что на месте нет девяти человек.

Замполит не стал долго разбираться, поднимать замкомвзводов, вызывать командира батареи: всё-таки мы были уже без пяти минут выпускники, и лишь сказал попавшему впросак дежурному, уходя из казармы:

– Видишь, сержант, девятерых нет!.. Утром доложишь комбату….

Утром «Вася» был вне себя от ярости. На его побледневшем от напряжения лице, едва заметно ходили желваки. Видно было, что он едва сдерживается:

– Будь моя воля, перестрелял бы вас всех, паразитов!..

Никто и не сомневался, что так бы оно и было.

Нас сняли с наряда и вместе с самовольщиками поставили перед строем дивизион.

– Вот, полюбуйтесь, маешь! – разгорячённо ходил к квадрате каре и говорил, показывая на нас, комдив. – Это, маешь, будущие лейтенанты, это, маешь, будущие офицеры, будущие командиры взводов, которые совсем скоро придут в войска, будут командовать, маешь, людьми и требовать от них, маешь, чтобы они им подчинялись!.. Вы меня, товарищи курсанты, стоящие здесь, в строю, извините, конечно, но я отвечу этим оболтусам коротко и просто, по-русски: хуй вам, ребята!..