скачать книгу бесплатно
– Все-таки вы уж-жасный нахал, – сказала леди. – Что заставило вас последовать за мной?
Широким движением руки Гамбрил показал на солнце, небо, воздушно поблескивающие зеленые деревья, изумрудный свет и фиолетовые тени деревенской дали.
– В такой день, – сказал он, – мог ли я поступить иначе?
– Первородный грех?
– О, – скромно покачал головой Цельный Человек, – я отказываюсь от всех прав на первородство.
Незнакомка рассмеялась. Он был почти так же хорош, как юные поэты за чайным столом. Она была рада, что в конце концов решилась надеть свой лучший костюм, хотя в такой теплый день в нем было жарковато. Она заметила, что он тоже в пальто, и это было несколько странно.
– При чем тут первородство, – продолжал он, – когда человек при первом взгляде летит вверх тормашками, как слон в западню?..
Она искоса взглянула на него, затем опустила лепестки магнолии и улыбнулась. Сейчас начнется самое замечательное – один из тех длинных, бесконечных или по крайней мере бесконечно возобновляемых разговоров о любви: остроумных, тонких, глубоких и дерзких, как разговоры в книгах, как разговоры за чайным столом между блестящими юными поэтами и знатными леди, пресыщенными слишком богатым жизненным опытом, пресыщенными и немного усталыми, но все же неутомимо ищущими чего-то нового.
– Может быть, сядем? – предложил Гамбрил, показывая на два зеленых чугунных стула, которые стояли рядом посреди лужайки, слегка наклонившись друг к другу, в позе, намекавшей на интимную беседу. Перспектива разговора, который теперь неизбежно завяжется, радовала Гамбрила гораздо меньше, чем его новую приятельницу. Больше всего он ненавидел разговоры о любви. Тонкий анализ страсти – то самое, чего молодые женщины обязательно требуют от мужчины, когда отношения переходят в определенную стадию, – вызывал в нем скуку, самую неподдельную скуку. Что любовь изменяет характер к лучшему или к худшему; что духовная страсть вовсе не обязательно несовместима с физической; что тиранические собственнические инстинкты могут сочетаться в любви с самой альтруистической заботливостью к любимому человеку – все это, и еще многое другое, он знал наизусть. И можно ли любить одновременно нескольких людей, и может ли любовь существовать без ревности, и могут ли хорошее отношение, желание, жалость заменить всепоглощающую страсть – сколько раз приходилось ему ворошить снова и снова эти унылые вопросы.
Не менее знакомы были и все философские обобщения, все примеры из области физиологии, антропологии, психологии. Теория этого предмета перестала интересовать его. К несчастью, теоретические рассуждения были всегда необходимым введением к практическим действиям. Он вздохнул немного устало, садясь на зеленый чугунный стул. Но затем, вспомнив, что он теперь Цельный Человек и что Цельный Человек должен делать все со смаком и с блеском, он нагнулся вперед и, с пленительной наглостью улыбаясь в бороду, начал:
– Тирезий, если вы помните, получил в дар удивительную способность быть одновременно мужчиной и женщиной.
Да, вот это – подлинный юный поэт! Облокотившись о спинку стула и подперев щеку рукой, она приготовилась слушать и, если потребуется, блистательно парировать: полузакрыв глаза, она смотрела на него и слегка улыбалась улыбкой загадочной – это она знала по опыту – и хотя чуточку надменной, хотя капельку иронической и насмешливой, но, в общем, необычайно привлекательной.
Через полтора часа они ехали на машине к дому номер такой-то в Блоксем-гарденс, Майдавэл. Адрес показался Гамбрилу смутно знакомым. Блоксем-гарденс – может быть, там жила какая-нибудь из его теток?
– Это ж-жуткая квартирка, – объяснила она. – Полная всякого хлама. Нам пришлось взять ее со всей обстановкой. Теперь просто немыслимо что-нибудь подыскать.
Гамбрил сидел в углу, откинувшись на спинку, и спрашивал себя, изучая ее профиль, кто такая эта молодая особа. Она, видимо, не отставала от современности, она любила все то, что принято любить; она казалась столь же цивилизованной, в том несколько узком смысле, какой придавал этому слову мистер Меркаптан, столь же свободной от всяких предрассудков, как сам только что упомянутый представитель цивилизации.
Судя по нескольким небрежно оброненным намекам, она обладала всей опытностью, самоуверенностью и равнодушным бессердечием знатной дамы, вся жизнь которой проходит в интригах, волнующих нервы, эмоции и интеллект. Но – непонятное противоречие! – она, по-видимому, считала свою жизнь скудной и неинтересной. Она слишком много жаловалась на то, что муж ее не понимает и пренебрегает ею, жаловалась тем самым на то, что знает очень мало интересных людей. «Квартирку» в Блоксем-гарденс никак нельзя было назвать роскошной: шесть комнат на третьем и четвертом этажах дома с осыпающейся штукатуркой. А мебель, безусловно, приобретена в рассрочку. А портьеры и занавески – ярко «современные», положительно «футуристические».
– И с чем только приходится мириться, когда снимаешь меблированную квартиру! – Леди сделала гримасу, вводя его в гостиную. Произнося эти слова, она и в самом деле уверила себя, что обстановка у них чужая, что они нашли все это ужасающее старье в этих комнатах, а не выбирали его – и с какими муками! – сами, не оплачивали его по грошам месяц за месяцем. – Свои вещи мы сдали на хранение, – туманно пробормотала она. – На Ривьере. – Именно там, под пальмами, среди крупье и роскошных цветов дыни, пресыщенная леди в последний раз собирала свой салон юных поэтов. На Ривьере – теперь она поняла, что это объяснит многое, если объяснения вообще потребуются.
Цельный Человек сочувственно кивнул.
– Вкусы других людей. – Он воздел руки, они оба рассмеялись. – Но что нам до других людей? – добавил он. И с победоносной импульсивностью подойдя к ней, он взял ее длинные тонкие руки и поднес их к своему бородатому рту.
Она быстро взглянула на него, потом опустила веки, отняла руки.
– Нужно пойти приготовить чай, – сказала она. – Слуги, – множественное число было трогательным преувеличением, – все ушли.
Галантно. Цельный Человек предложил пойти помочь. В подобных сценах интимной жизни есть свое неповторимое очарование. Но она не позволила.
– Нет, нет, – сказала она очень твердо, – я вам просто-таки запрещаю. Оставайтесь здесь. Я сейчас же вернусь. – И она вышла, плотно притворив за собой дверь.
Предоставленный самому себе, Гамбрил сел и принялся чистить ногти.
Что же касается молодой леди, то она помчалась в свою грязноватую кухоньку, зажгла газ, водрузила на огонь котелок с водой, поставила чайник и чашки на поднос и извлекла из коробки от печенья хранившиеся там остатки шоколадного торта, который подавался к чаю позавчера, когда были гости. Когда все было готово, она на цыпочках прокралась к себе в спальню и, сев за туалетный стол, принялась слегка дрожавшими от возбуждения руками пудрить нос и наводить румянец на щеки. Но когда уже был положен последний штрих, она продолжала сидеть перед зеркалом, разглядывая свое отражение.
Леди и поэт, думала она, grande dame и блестящий юный гений. Ей нравились молодые люди с бородой. Но он не художник, несмотря на бороду, несмотря на шляпу. Он что-то вроде писателя. Так она поняла; но он был сдержан, он был восхитительно таинствен. Она тоже, если уж на то пошло. Знатная леди выскальзывает в маске на улицу; прикасается к рукаву юноши: идем со мной. Она выбирает, не позволяет, чтобы ее выбрали. Юный поэт падает к ее ногам; она подымает его. Дело привычное.
Она раскрыла шкатулку с драгоценностями, вынула все свои кольца – их было, увы, не так уж много – и надела их. Два или три из них она, подумавши, снова сняла: ее озарила мысль, что эти кольца, пожалуй, несколько во вкусе «других людей».
Он очень умен, очень артистичен – только это не совсем то слово; он, по-видимому, знает все новинки, всех интересных людей. Может быть, он познакомит ее с некоторыми из них. И в нем столько непринужденности, при всех его познаниях, столько уверенности в себе. Но и она со своей стороны – в этом она была совершенно уверена – не сделала ни одного промаха. Она тоже была или по крайней мере казалась – а это самое важное – очень непринужденной.
Ей нравились молодые люди с бородой. У них такой русский вид. Екатерина Вторая была одной из великих женщин с причудами. В маске по улицам. Юный поэт, идем со мной. Или даже: юный приказчик из мясной. Но это – нет, это значит заходить слишком далеко, опускаться слишком низко. Хотя, конечно, жизнь, жизнь – она дана, чтобы жить, жизнь – чтобы наслаждаться. А дальше, дальше? Она все еще спрашивала себя, что же произойдет дальше, когда чайник, принадлежавший к курьезному сорту чайников, которые, закипая, свистят, начал выводить, сперва неуверенно, а затем, когда пар пошел вовсю, все более настойчиво, свою унылую замогильную песню. Она вздохнула и пошла снять его с огня.
– Разрешите помочь вам. – Когда она вошла в комнату, Гамбрил вскочил с места. – Что я могу сделать? – Он неумело суетился вокруг нее.
Леди поставила поднос на маленький столик.
– Н-ничего, – сказала она.
– Н-ничего? – с шутливой насмешкой передразнил он. – По-вашему, я н-ни на что н-не способен? – Он взял одну из ее рук и поцеловал.
– Ни на что сколько-нибудь с-существенное. – Она уселась и стала разливать чай.
Цельный Человек тоже сел.
– Так, значит, – спросил он, – полюбить с первого взгляда – это не с-существенно?
Она покачала головой, улыбнулась, подняла и опустила веки. Дело самое привычное: ничего существенного.
– Сахару? – спросила она.
Юный поэт благополучно здесь, блистает за ее чайным столом. Он предлагает ей свою любовь, а она, с равнодушным бессердечием той, для кого подобные приключения – самое привычное дело, предлагает ему сахар.
Он кивнул.
– Пожалуйста. Но если для вас это так несущественно, – продолжал он, – тогда я сейчас же уйду.
Леди прохохотала свою нисходящую хроматическую гамму.
– Нет, не уйдете, – сказала она. – Ничего не получится. – И она почувствовала, что grande dame нанесла блестящий удар.
– Вы правы, – согласился Цельный Человек, – ничего не получится. – Он помешал ложечкой в стакане. – Но кто вы такая, – и он быстро поднял на нее глаза, – вы, чертенок в юбке? – Ему и в самом деле очень хотелось знать; к тому же он сделал ей очень милый комплимент. – Что вы делаете со своей жизнью?
– Наслаждаюсь ею, – ответила она. – По-моему, жизнь создана для наслаждений. По-моему, наслаждаться жизнью – это наша первейшая обязанность. – Она говорила вполне серьезно. – Нужно наслаждаться каждым ее мигом, – сказала она. – Да, каждый раз по-новому, страстно, увлекательно, неповторимо.
Цельный Человек рассмеялся.
– Убежденная гедонистка. Понятно.
Она испытала неприятное чувство от мысли, что пресыщенные леди так не разговаривают. Она говорила скорей как молодая женщина, которая считает жизнь чересчур тусклой и повседневной и с удовольствием пошла бы в кино.
– Я очень убежденная, – сказала она, многозначительно играя лепестками магнолии и улыбаясь своей головоломной улыбкой. Необходимо было поддержать репутацию Екатерины Второй.
– Я так сразу и догадался, – с торжествующей наглостью усмехнулся Цельный Человек. – Убеждения превращают нас всех в трусов.
Пресыщенная леди ограничилась презрительной улыбкой.
– Не угодно ли шоколадного торта? – предложила она. Ее сердце билось. Что же дальше, что же дальше?
Наступило долгое молчание. Гамбрил доел свой шоколадный торт, мрачно допил чай и не произнес ни слова. Он вдруг обнаружил, что ему нечего сказать. Его жизнерадостная самоуверенность, казалось, на минуту покинула его. Теперь он был всего лишь Некто Мягкий и Меланхоличный, по глупости вырядившийся Цельным Человеком: овца в бобровой шкуре. Он окопался в своем бесконечном молчании и ждал; ждал, сначала сидя в кресле, а затем, когда это полное бездействие стало нестерпимым, расхаживая по комнате.
Она посмотрела на него, при всей своей невозмутимой выдержке, с некоторым беспокойством. Что это еще он задумал? О чем он размышляет? Когда он так хмурился, у него был вид юного Юпитера, бородатого и массивного (хотя, отметила она, несколько менее массивного, чем когда на нем было пальто), готовящегося метать громы и молнии. Может быть, он размышляет о ней? Видит ее насквозь под маской пресыщенной леди и сердится на то, что его пытались ввести в заблуждение? Или, может быть, ему с ней скучно, может быть, он хочет уйти? Ну что ж, пускай; ей все равно. Или, может быть, он просто такой – юный поэт, быстро переходящий от одного настроения к другому; в общем, это, кажется, самое правдоподобное объяснение, и к тому же самое лестное и романтическое. Она ждала. Оба ждали.
Гамбрил посмотрел на нее и устыдился при виде ее безмятежного спокойствия. Он должен что-нибудь сделать, сказал он себе; он должен восстановить исчезнувшее настроение Цельного Человека. В отчаянии он остановился перед единственной приличной из висевших по стенам картин. Это была гравюра восемнадцатого века, копия рафаэлевского «Преображения»; он всегда считал, что в blanc-et-noir[72 - Белое с черным (фр.).] эта вещь гораздо лучше, чем в унылом по краскам оригинале.
– Недурная гравюра, – сказал он. – Очень недурная. – Одно то, что он произнес какие-то слова, доставило ему большое облегчение, вернуло уверенность в себе.
– Да, – сказала она. – Это я купила сама. Я нашла ее в магазине подержанных вещей, недалеко отсюда.
– Фотография, – произнес он с той минутной серьезностью, благодаря которой казалось, что он ко всему относится восторженно, – это и благословение, и проклятие. Воспроизводить картины благодаря ей стало так легко, и это обходится так дешево, что все плохие художники, в прошлом занимавшиеся копированием чужих хороших картин, стали теперь писать свои собственные плохие. – Все это страшно безлично, сказал он себе, страшно неуместно. Он теряет то, что завоевал раньше. Чтобы вернуть это, он должен сделать что-нибудь экстраординарное. Но что именно?
Она пришла ему на помощь.
– Тогда же я купила еще одну, – сказала она. – «Последнее причастие святого Иеронима» – этого, как его? Не помню.
– А, вы хотите сказать, «Святой Иероним» Доменикино? – Цельный Человек сошел с мели. – Любимая картина Пуссена[73 - Доменико Цампьери, по прозвищу Доменикино (1581–1641) – крупнейший представитель болонской школы; Никола Пуссен (1594–1665) – французский художник, глава классической школы.]. Пожалуй, и моя тоже. С удовольствием посмотрел бы на нее.
– Да, но она у меня в спальне. Впрочем, если вы не возражаете…
Он поклонился:
– Если вы не возражаете.
Она милостиво улыбнулась ему и встала.
– Сюда, – сказала она, открывая дверь.
– Это замечательная картина, – продолжал Гамбрил(теперь он вновь обрел красноречие), следуя за ней по темному коридору. – К тому же у меня с ней связаны воспоминания детства. У нас дома висела гравюра с нее. И помню, каждый раз, когда я видел картину, я никак не мог понять, и это продолжалось много лет; никак не мог понять, почему старый епископ (что он епископ, это я знал) протягивает голому старику пятишиллинговую монету.
Она открыла дверь; они вошли в ее очень розовую комнату. Строгая в своей торжественной и тонко-гармоничной красоте, гравюра висела над камином, висела там среди фотографий подруг новой знакомой Гамбрила, как некий странный предмет из иного мира. Из потрескавшейся золоченой рамы вся красота, все величие религии мрачно взирало на розовую комнату. Маленькие подруги, все в том чудесном возрасте, когда девушкам пора замуж, мило улыбались, делали глазки, обнимали персидских котов или непринужденно стояли, расставив ноги, засунув руки в карманы герлскаутских форменных бриджей; розовые розы на обоях, розовые с белым занавески, розовая постель, ковер земляничного цвета наполняли всю комнату розоватыми отголосками наготы и жизни.
И отрешенные от всего, погруженные в строгий торжественный экстаз, священнослужитель в митре и мантии и умирающий святой – один протягивал, другой в томлении принимал плоть Сына Божьего. Священники строго взирали, ангелочки парили в воздухе строгими и триумфальными фестонами, лев спал у ног святого, а сквозь арку на заднем плане взгляд попадал в мирный ландшафт темных деревьев и холмов.
– Вот она. – И леди взмахнула рукой в сторону камина.
Но Гамбрил уже давно заметил картину.
– Понимаете, что я считал пятишиллинговой монетой. – И, подойдя к картине, он показал на круглую блестящую облатку в руках епископа, вокруг повернутого диска которой, точно вокруг солнца, расположилась гармоническая вселенная картины. – То были дни пятишиллинговых монет, – продолжал он. – Вы, пожалуй, слишком молоды, чтобы помнить эти большие приятные штучки. Они порой попадались мне на глаза, а освященные облатки не попадались. Так что вы понимаете, в какое замешательство приводила меня картина. Епископ, дающий голому старику в церкви пять шиллингов, а наверху порхают ангелы, а на переднем плане спящий лев. Это было непонятно, это было темно и непонятно. – Он повернулся от картины к хозяйке дома, стоявшей немного в стороне позади него и улыбавшейся загадочно и двусмысленно. – Непонятно, – повторил он. – Но и все на свете непонятно. Непонятна вся жизнь в целом. И вы, – он сделал шаг по направлению к ней, – и вы в частности.
– Неужели? – Она подняла на него свои прозрачные глаза. Ах, как билось ее сердце, как трудно было изображать пресыщенную леди, спокойно исполняющую свою прихоть. Как трудно было почувствовать, что подобные приключения – самое привычное дело. И что произойдет дальше?
Дальше произошло то, что Цельный Человек подошел еще ближе, обнял ее за талию, точно приглашая на фокстрот, и принялся целовать ее с ошеломляющим неистовством. Борода щекотала ей шею; слегка вздрогнув, она опустила лепестки магнолии на глаза. Цельный Человек поднял ее, прошел через комнату, держа в объятиях пресыщенную леди, и положил ее на розовый катафалк постели. Лежа там с закрытыми глазами, она изо всех сил притворялась мертвой.
Гамбрил взглянул на часы и обнаружил, что уже шесть часов. Уже? Он приготовился уходить. Кутаясь в розовое кимоно, она вышла в переднюю пожелать ему счастливого пути.
– Когда мы с вами увидимся снова, Рози? – Он узнал, что ее зовут Рози.
Теперь к ней вернулись хладнокровие и спокойствие знатной дамы, и она могла пожать плечами и улыбнуться.
– Откуда я знаю? – спросила она, давая понять, что она не может предвидеть, какая прихоть придет ей в голову через несколько часов.
– Так, может быть, мне вам написать и узнать как-нибудь на днях?
Она склонила голову набок и с сомнением подняла брови. Потом кивнула.
– Да, можете написать, – соблаговолила согласиться она.
– Хорошо, – сказал Цельный Человек и взял свою широкополую шляпу. Она величественно протянула ему руку, и он галантно поцеловал ее. Он уже закрывал за собой наружную дверь, как вдруг что-то вспомнил. Он обернулся. – Послушайте, – произнес он вслед удаляющемуся розовому кимоно. – Это глупо. Как же я буду писать? Я не знаю вашей фамилии. Не могу же я адресовать письмо Рози?
Знатная дама восхищенно рассмеялась. В этом был оттенок настоящего capriccio[74 - Каприза (ит.).].
– Погодите, – сказала она и помчалась в гостиную. Через минуту она вернулась, держа в руках продолговатый кусок картона. – Вот, – сказала она и опустила его в карман пальто Гамбрила. Затем, послав ему воздушный поцелуй, она скрылась.
Цельный Человек закрыл дверь и пошел вниз по лестнице. Ну и ну, говорил он себе, ну и ну. Он сунул руку в карман и вытащил карточку. В тусклом свете лестницы он с некоторым трудом разобрал имя. Миссис Джемс… нет, нет, не может быть. Он прочел снова, напрягая зрение; сомнений быть не могло: миссис Джемс Шируотер.
Миссис Джемс Шируотер!
Так вот почему адрес в Блоксем-гарденс казался ему смутно знакомым!
Миссис Джемс Шир… Медлительно сходил он вниз, ступенька за ступенькой.
– Господи, – сказал он вслух. – Господи!
Но почему он никогда ее не видел? Почему Шируотер никому ее не показывал? Теперь он вспомнил, что тот никогда не говорил о ней.
Почему она сказала, что это не их квартира? Это неправда: он сам слышал, как Шируотер рассказывал о своем доме.
Что, она постоянно проделывает такие штуки?
Неужели Шируотер совершенно не представляет себе, какова она на самом деле? А впрочем, коли на то пошло, сам-то он, Гамбрил, это знает?
Он спускался по последнему маршу, когда дверь, отделенная от начала лестницы только маленькой передней, с грохотом открылась, скрипя петлями, и на крыльце обнаружились Шируотер и какой-то из его приятелей, занятые оживленным разговором.
– …беру своего кролика, – говорил приятель (это был молодой человек с темными глазами навыкате и круглыми собачьими ноздрями, очень суетливый, оживленный и громогласный). – Я беру своего кролика и впрыскиваю ему глазной препарат из глаз другого, дохлого кролика. Понимаете?
Первым поползновением Гамбрила было броситься вверх по лестнице и спрятаться в первом попавшемся углу. Но он сейчас же взял себя в руки. Он Цельный Человек, а Цельные Человеки не прячутся; к тому же борода изменила его до неузнаваемости. Он остановился, прислушиваясь к разговору.
– У кролика, – продолжал молодой человек (блестящие глаза и круглые обнюхивающие ноздри придавали ему сходство с охотничьим терьером, готовым с громким лаем пуститься вдогонку за первым попавшимся белым хвостом), – у кролика, как и следовало ожидать, развивается сопротивляемость, его организм вырабатывает специфическое антиглазное вещество. Тогда я беру эту антиглазную сыворотку и впрыскиваю ее своей крольчихе; затем немедленно спариваю ее. – Он смолк.
– И что же? – со свойственной ему тяжеловесной медлительностью спросил Шируотер. Он вопросительно поднял большую круглую голову и посмотрел на собаковидного молодого человека из-под густых бровей.
Собаковидный молодой человек торжествующе улыбнулся.
– Детеныши, – сказал он, подчеркивая свои слова ударами правого кулака о ладонь левой руки, – детеныши рождаются с ненормальным зрением.
