Джокер в пустой колоде

– Вы знаете, у нас немало ученых, которых, помимо их непосредственной работы, занимает что-то еще: будь то музыка, история, археология… Да все, что угодно. Я знаю одного доктора наук, который с удовольствием вяжет носки, правда, этого не афиширует. Точно так же, Лев Игнатьевич мог увлечься вопросами психиатрии и скрывать этот факт от своих коллег. Но в этих работах, – Городецкий потер круглый подбородок, – нет и намека на что-то подобное. Кроме того, у него есть свой ученик, с которым они совместно разрабатывают данную тему. – Он похлопал по стопке бумаг, исписанных и исчерченных профессором и, увидев немой вопрос Дубовика, поспешил сказать: – Нет-нет, никакого отношения к гибели Полежаева он не имеет, поверьте. Абсолютно интеллигентный молодой человек; профессора, буквально, боготворил. И весть о гибели учителя повергла его в такой шок, что не знаю, когда он сможет продолжить работу. Если эти материалы вам не нужны, я попросил бы вас передать их этому молодому человеку. Может быть, это как-то поможет справиться ему с потерей и даст возможность в полной мере продолжить исследования, так как, судя по записям профессора, они имеют неоценимое значение для нашей науки. – Майор согласно кивнул и спросил:

– А что вы думаете о рисунках на полях?

– Ну, это объясняется совсем просто. Задумываясь, практически, каждый человек что-то чертит бессознательно, как правило, одни и те же фигуры. Это все зависит исключительно от темперамента каждого. Профессор был типичным флегматиком – работал неспешно, все тщательно обдумывал, тем и объясняются эти частые рисунки. Ну, а то, что нарисовано довольно профессионально – так это проявления особого таланта Льва Игнатьевича. У него дома, кстати, я видел книги по истории живописи, много эскизов и репродукций довольно известных мастеров – это лишний раз говорит о его увлечениях. Хотя… – Городецкий покопался среди бумаг и вынул лист с нарисованной рукой. – Знаете, мне показалось, что этот рисунок несколько выбивается из общего настроения. – Дубовик заинтересованно заглянул к нему через плечо:

– Ну-ка, ну-ка, что там? Очень интересно, обоснуйте свои мысли.

Доктор еще раз повертел лист, разглядывая его с разных ракурсов:

– Дело в том, что, как мне кажется, это нарисовано с определенной целью, очень тщательно, тогда как другие рисунки отличаются хаотичностью и неопределенностью, не имеют смысла. Я боюсь ошибиться, но последний, по-моему, сделан для вас.

– Подождите, что значит для меня? – удивился Дубовик.

Городецкий успокаивающе поднял руку:

– Я имел в виду не лично вас, а вашу систему. Это как подсказка. Вы же понимаете, что написать открыто фамилию своего убийцы он не мог? – Дубовик согласно кивнул, но при этом промолчал о существовании письма, в котором, скорее всего, профессор все же указывал на возможного преступника, и, может оказаться, что совсем скоро они узнают его имя – Гулько с самого утра сидел над пресс-папье, только решил уточнить, уверен ли доктор в своих подозрениях.

– Видите ли, товарищ Дубовик, я очень хорошо знал Льва Игнатьевича. И постараюсь объяснить вам, чем я руководствуюсь в своих рассуждениях. Он был совершенный флегматик- интроверт – скупость эмоций, замкнутость, уединение, погруженность в мир размышлений и воображений, но при этом необыкновенная прилежность – это абсолютная его характеристика. Поэтому все в этой картинке так тщательно вычерчено. Это, как если бы он написал письмо – без ошибок, все очень обдуманно и подробно. Как думаете, я правильно понимаю его поступок? – Дубовик же, напротив, пока не находил логики в действиях погибшего профессора, и в ответ на этот вопрос предпочел промолчать.

Городецкий вдруг как-то странно всхлипнул, засуетился, попросил копирку и стал аккуратно переводить рисунок на чистый лист. Потом провел жирную черту вдоль ног и рук нарисованной куклы и, отведя бумагу подальше от глаз, торжествующе сказал:

– Вот! Я же говорил, что это не просто рисунок – взгляните! – рука его мелко подрагивала, когда он протягивал лист майору. Дубовик взял его осторожно, как бы боясь повредить, и взглянув на переведенные линии, опешил:

– Так это же фашистская свастика! – не скрывая своего удивления, он с подозрением посмотрел на Городецкого. – Но как в рисунке какой-то куклы вы усмотрели это?

Тот с готовностью принялся объяснять майору свои догадки:

– Мне сразу показалось странным расположение рук и ног, они выглядели как определенная схема, собственно, крест сложился именно из них, туловище и голова всего лишь необходимые дополнения, получилась широко шагающая марионетка.

– Значит, весь смысл этого рисунка, по-вашему, лишь в указании на крест? – уточнил Дубовик.

– Э-э, нет! И рука, и кукла, и ее поза – это все взаимосвязано. Мне думается, что какой-то человек ведет очень страшную игру, манипулируя при этом кем-то. И на одном из них стоит вот эта, – он с брезгливостью ткнул в изображение свастики, – дьявольская печать.

– Доктор, вы умница! – Дубовик с уважением пожал короткопалую мягкую руку Городецкого. – Ну, теперь нам есть от чего плясать, – он довольно потер ладони, – а к вам у меня остались вопросы касательно еще одного вашего коллеги – Каретникова.

– Каретникова? – Городецкий пожал плечами. – Ну, задавайте ваши вопросы – все, что знаю о нем, расскажу.

– Тогда, пожалуйста, немного охарактеризуйте его как ученого и как человека.

– Ну, как ученый, он, скажу вам, мало состоялся: все его неудачи происходят от его неуравновешенности – слишком частая смена настроения при его довольно высокой работоспособности играет против него. Он, увлекаясь какой-нибудь идеей, растрачивает свои силы и быстро истощается. Поэтому ведущая роль ему неподвластна, хотя, скажу вам, он достаточно умен, выдвигает порой весьма любопытные гипотезы, предлагает интересные темы, но сам, как я уже сказал, быстро от них отходит. Кроме того, есть в нем какое-то неосознанное ханжество. При всех его добродетелях, которые он пытается приписывать себе, присутствует в нем нечто безнравственное, хотя и довольно хорошо завуалированное. Одним словом, довольно одиозная фигура.

– Полная противоположность Полежаеву? – сделал уточнение Дубовик.

– Вы абсолютно правы! Темперамент холерика, – сказал удивленно посмотрел на заулыбавшегося майора.

Дубовик поспешил объяснить свое поведение:

– Я, Викентий Маркович, если бы не знал, что вы доктор физико-математических наук, решил бы, что передо мной сидит психолог. Уж больно профессионально вы характеризуете своих коллег.

– Представьте себе, что я по первому образованию, хотя и незаконченному, таковым и являюсь, потому-то сюда послали именно меня, – несколько обиженно ответил Городецкий.

– Ну, простите, не знал. – Дубовик покаянно приложил ладонь к груди. – Но ведь это здорово, что вы обладаете такими познаниями – помощь для нас неоценимая. Вы продолжайте, я вас слушаю.

– Да, собственно, вот он, весь Каретников. Но могу добавить, что если Полежаев, в силу своего темперамента, человек волевой, то этот может быть подвержен влиянию со стороны, хотя эта черта его характера не столь ярко выражена, как остальные.

– Вы знали, что между Полежаевым и Каретниковым произошла размолвка?

– Это видели все, но причины никому не известны.

– Каретников объяснил, что от Полежаева получил какое-то предложение, которое он отклонил из этических соображений, обидев тем самым профессора.

– Да что вы! Во-первых, во-вторых, и, даже, в-третьих, Полежаев в вопросах морали и нравственности был намного выше Каретникова, так что предположить такое просто невозможно, – Городецкий, говоря это, все пожимал толстенькими плечами, чувствовалось, что этот вопрос его удивлял. – Уж скорее Каретников предложил бы что-то Полежаеву, а тот, если это выходило за рамки дозволенного этикой ученого, мог напрямую отказать.

– И Каретников мог обидеться?

– Да еще как! Так что, думаю, слукавил он перед вами.

– Хорошо. А что может включать в себя понятие дозволенности в физике? Должен сознаться, что это несколько далековато от моих познаний об этике.

– В этом вы не одиноки. Многие считают, что физика и математика – это наука цифр и формул. Разубеждать не стану. Но согласитесь, что вся наша жизнь состоит сплошь из законов этих наук, следовательно, они призваны работать на благо человека. И общие принципы профессиональной этики, которую мы призваны соблюдать, основываются на общечеловеческих нормах морали. Приведу вам грубый пример: ученый А предлагает ученому-физику Б помочь в создании аппарата для самогоноварения, что является творческой составляющей ученого-физика. Согласится Б – наступят некие последствия от совместных действий этих ученых, и окажут влияние на жизнь и судьбы людей. Вот вам и физический аспект вопроса этики. Чем не пример? – Городецкий внимательно смотрел на Дубовика, пытаясь понять, насколько доходчиво он объясняет. Майор, поняв его взгляд, в очередной раз чуть заметно улыбнулся, встал из-за стола, прошелся по кабинету, лихо развернулся, щелкнув каблуками до блеска натертых ботинок:

– Поверьте, мне абсолютно все ясно. Теперь нам есть о чем поговорить с Каретниковым.

Глава 17.

В то же время Калошин с Дорониным вслед за Хижиным шагали по асфальтированной дорожке по направлению второго корпуса психиатрической лечебницы. В походке впереди идущего доктора чувствовалось какое-то напряжение, как будто он готовился к прыжку в холодную воду. Калошин почти не сомневался в том, что им с лейтенантом предстоит узнать еще немало интересного.

На крыльце им встретилась худенькая пожилая санитарка, подметавшая ступеньки от опавших листьев растущих рядом кустов сирени. Увидев подошедших мужчин, она выпрямилась и доброжелательно поздоровалась с ними.

– Это наша всеми любимая Пескова Анна Григорьевна, – любезно представил ее оперативникам доктор, приобняв за остренькие плечи, прикрытые шерстяным жилетом ручной вязки. Женщина заметно смутилась и постаралась уйти, но Калошин, представившись, спросил ее, как давно она здесь работает и хорошо ли знала доктора Шаргина. Анна Григорьевна вопросительно посмотрела на Хижина, тот утвердительно кивнул, приглашая всех присесть на скамью у дверей:

– Вы можете рассказать все, что знаете.

Оказалось, что лет десять назад она работала медсестрой в этом корпусе. Тогда заведующим здесь был уже ныне покойный доктор Шнайдер (фамилию этого неизвестного оперативникам человека женщина произнесла с каким-то благоговением), но после его смерти она заболела, и ей пришлось оставить свою любимую работу, но из клиники она не ушла, оставшись тут на должности простой санитарки. Шаргин был, по ее мнению, весьма профессиональным врачом-психиатром, но, к сожалению, о личных качествах доктора она ничего особенного сказать не может – был он предельно вежлив, но всегда очень сосредоточен. На обслуживающий персонал без особой надобности внимания не обращал, а по работе они сталкивались не часто – он лишь иногда просил ее о небольших услугах.

– Скажите, Анна Григорьевна, кроме пациентов доктора Шаргина, в последний год встречались ли вам здесь незнакомые люди? В том числе, врачи? – осторожно задал вопрос Калошин.

Женщина как-то странно посмотрела на него, потом перевела взгляд на доктора.

– Анна Григорьевна, я ведь вам сказал, что вы можете говорить абсолютно все, – с какой-то нервозностью в голосе сказал Хижин. Она, зябко поежившись, запахнула жилет, обхватив себя худенькими руками. Немного помолчала и произнесла:

– Появлялся здесь очень странный человек. Он приезжал всегда вечером, когда было темно, и всегда в пальто с поднятым воротником и в низко опущенной на глаза шляпе, а когда уезжал, мне неизвестно.

– В чем же заключалась странность? – удивленно спросил Калошин.

– Раза два я видела, как они вместе с доктором выходили из кабинета и шли в палаты, какие – не скажу, не знаю. Но этот человек всегда был в халате, в медицинской маске, очках и шапочке, так что лица его не было видно совсем, тогда как другие консультирующие специалисты ни от кого не прятались и бывали здесь всегда днем.

– Это оч-чень интересно, верно, товарищ майор? – возбужденно сказал Доронин, Калошин же добавил:

– Так ведь, наверняка, и другие могли это видеть. – Обратился к Хижину: – Кто еще работал непосредственно с Шаргиным? – Доктор, похоже, отвечать в присутствии санитарки не хотел, и, находясь в некотором замешательстве, предложил:

– Может быть, мы уже пройдем в помещение, если у товарищей оперативников нет больше вопросов к Анне Григорьевне? – при этих словах он опять заметно покраснел – это выдавало его волнение.

– Согласен, пойдемте. – Калошин поднялся. – А вас, – обратился к женщине, – если будет необходимо, вызовем еще раз. – Та согласно кивнула и, спустившись по ступенькам, ушла.

В довольно просторном светлом кабинете, расположенном недалеко от входа, сидел молодой человек в белом халате, Хижин представил его, как приемника Шаргина, заступившего на должность не так давно. Знаком с погибшим тот не был, а из объяснений доктора, последовавших уже после того, как молодой человек оставил их одних в кабинете для приватной беседы, они узнали, что назначен тот был исключительно по чьей-то протекции, хотя обладал неплохими знаниями в области психиатрии. Калошин решил, что нервозность Хижина объяснялась именно тем обстоятельством, что место Шаргина изначально предназначалось для него, и теперь он чувствовал неловкость, являясь подчиненным столь молодого заведующего. Наверное, это было несправедливо, но вопросы карьеры здешних докторов его занимали сейчас меньше всего. Но при последующей беседе Калошин узнал истинную причину волнения Хижина.

Так же, как и в своем кабинете, тот принялся нервно расхаживать:

– Извините меня, но я не мог там ответить на ваш вопрос. Дело в том, что с Шаргиным работала старшая медсестра Кривец Любовь Архиповна, прекрасный специалист, знаток своего дела. До войны она училась в медицинском институте на врача, но время было такое, что внесло свои коррективы, и она осталась с незаконченным высшим образованием, что не мешало ей быть профессионалом в самом широком смысле этого слова. Но… – Хижин повернулся к оперативникам и, разведя руки в стороны, как-то жалобно, понизив голос почти до шепота, сказал: – Она пропала! – это заявление в очередной раз повергло в шок Калошина с Дорониным. Они некоторое время сидели молча, ошарашено поглядывая друг на друга.

– Борис Иванович! Товарищ Хижин! – почти простонал Калошин. – Каких скелетов в шкафу вы еще скрываете? Что вы нам еще приподнесете? очему вы не сказали об этом сразу? Вы что, скрываете этот факт? Почему такая секретность? Давайте выкладывайте все до мелочей! – Калошин со злостью стукнул тяжелым кулаком по столу.

Хижин совершенно сник, стал даже ниже ростом, и, потоптавшись у окна, опасливо выглянув за дверь, наконец, сел и стал рассказывать:

– Это случилось через несколько дней после гибели Шаргина. Она просто ушла с работы, домой не вернулась, и больше мы ее не видели. Муж сначала хотел написать заявление о ее исчезновении, но потом вдруг пришло письмо от нее самой, в котором она признавалась в любви к другому мужчине и сообщала, что уехала с ним навсегда. Это было полным бредом, поверьте мне. Я очень хорошо знал эту женщину, они с мужем воспитывали дочь, и просто так оставить семью она ни за что не смогла бы, если даже допустить адюльтер. Это очень честная женщина – она бы просто призналась в этом мужу открыто. Но я даю голову на отсечение – ни о какой любви речь не шла. Она боготворила своего супруга, обожала дочь и очень ценила и любила работу. Есть еще две причины, по которым я отказываюсь верить в ее предательство. Первая – я читал это письмо. – Доктор устало замолчал, но Калошин не терпел подобных пауз – с нажимом произнес:

– И?..

– Его писал либо другой человек, либо она, но под действием каких-то препаратов. Я по роду своей деятельности могу сказать это точно, тем более, что знаю и стиль ее письма и почерк.

– Что же муж?

– Представьте, он удивил меня – поверил этому письму! Я же был о нем гораздо лучшего мнения, хотя, как правило, женщинам с волевым характером всегда попадаются слабые мужчины.

– Ну, если он не оправдал себя в ваших глазах, так, может быть, в ее поступке как раз есть логика? И такое поведение вполне закономерно? – предположил Калошин.

– Я, наверное, засомневался бы, но есть еще одна причина, о которой я не сказал: из сейфа доктора пропали те самые истории болезни, которые он пытался скрыть. То, о чем вам рассказывала санитарка, правда. Я тоже однажды совершенно случайно видел этого человека. И, в отличие от Анны Григорьевны, я знаю, в палаты каких пациентов он заходил.

Калошин направил указательный палец на доктора:

– Туров и Чижов!

– Да, вы совершенно правы. Поэтому после всего случившегося с Шаргиным и Кривец, я сам пошел в милицию, но там даже разбираться не стали: письмо существует, муж заявление не писал, истории болезни обоих пациентов на месте, тем более, что я не мог бы доказать, что они поддельные, гибель Шаргина однозначно признана несчастным случаем. Так и была поставлена точка в этом деле. Поэтому для всех наших сотрудников Любовь Архиповна оказалась просто недостойной женщиной. Повздыхали, посудачили и успокоились.

– Да-а, дела у вас тут творятся, уважаемый Борис Иванович! – Калошин покачал сокрушенно головой. В этот момент на столе заведующего зазвонил телефон, Хижин автоматически ответил и с удивлением передал трубку Калошину:

– Это вас…

Звонил начальник местного отделения милиции, он передал поручение Дубовика. Поговорив с Муравейчиком всего минуту, майор сразу же задал вопрос Хижину:

– Вам известна фамилия Берсенев?

Тот, немного подумав, ответил:

– Это фамилия хирурга, который, судя по записям в истории болезни, оперировал тех двоих. Но я его никогда не видел.

– Если вы считаете, что операция была проведена в вашей больнице, то, надо полагать, Берсенев здесь бывал? Так?

– Да, конечно.

– Тогда логично предположить, что мужчиной с закрытым лицом мог быть именно он? – Калошин не столько задавал вопрос доктору, сколько пытался ответить на него сам, так как понимал, что Хижин, не будучи лично знаком с Берсеневым, на этот вопрос ответить бы не смог. – Вы могли бы узнать того человека по росту, комплекции, если бы увидели его? Каким он вам показался?

– Я видел его не так близко, но так как он шел рядом с высоким Шаргиным, могу сказать, что роста он невысокого, но шагал по-хозяйски, крупным уверенным шагом. Вообще, все в его фигуре мне что-то напоминало, но, сколько я не пытался понять, что именно это было, так и не смог. Но если бы увидел его – узнал.

– Ну, что ж, одно это уже неплохо. – Калошин встал, прошелся по кабинету, оглядел корешки стоящих в шкафу книг, прошелся по ним пальцем, как бы прочитывая, обернулся к Хижину:

– Эти книги принадлежали Шаргину? Или?.. – он показал рукой на дверь.

– Я всей литературы доктора, к сожалению, не знаю. Но здесь большая часть тех, что я видел раньше. – Он подошел к книжному шкафу и стал перебирать книги и журналы:

– «Рапсодия» Рейля – эта книга осталась еще от доктора Шнайдера, ему же принадлежали «Душевные болезни» Ризингера и вся подшивка немецкого журнала по нейрохирургии «Цайтшрифт фюр эрцтлих Фортбилдунг», а также «Неврологический вестник» дореволюционного издания. А вот руководство Краузе «Хирургия головного и спинного мозга», «Учебник по нейрохирургии» Тённис – Оливеркрона и «Опыт хирургического лечения некоторых форм психических заболеваний» Бабчина у Шаргина появились недавно. Ну, вся остальная литература уже узкоспециализированного направления по нашему профилю. – Хижин аккуратно расставил всё по местам. Калошин по-прежнему внимательно изучал корешки просмотренных ими книг. Потом задумчиво произнес:

– Вам не кажется, Борис Иванович, что начал интересоваться нейрохирургией сначала ваш незабвенный доктор Шнайдер, а Шаргин уже продолжил?

Хижин удивленно взглянул на майора:

– Действительно! Вы знаете, мне как-то не приходило это в голову. Странно, действительно, очень странно. – Но поразмыслив, сказал: – Впрочем, Шнайдер мог завещать свои незавершенные труды молодому коллеге, тем самым увлечь его. И тогда Шаргин продолжил исследования доктора.

– Значит, они должны были вести какие-то записи? Я правильно понимаю?

– Да-да, конечно, но после гибели Шаргина здесь ничего не оказалось. И сейф его был пуст. – Увидев вопросительный взгляд Калошина, поспешил добавить: – Там, конечно, были кое-какие финансовые документы, печать, разные бумаги, касающиеся работы клиники, и все.

– Но тогда оставалась здесь, как я понимаю, Кривец. Ведь она, судя по вашим словам, была в курсе всех работ Шаргина. Ее не спрашивали об этих записях?

Хижин только пожал плечами:

– Так ведь считалось, что я ничего не знаю. Поэтому мой вопрос вызвал бы, по меньшей мере, недоумение.

Калошин согласно покивал.

– Получается, – высказал он предположение, – что эти записи или уничтожила Кривец, или она же их передала другому участнику этого эксперимента, который остался неизвестен. Тогда можно предположить, что ваши опасения по поводу исчезновения женщины не беспочвенны.

Хижин по-бабьи обхватил руками лицо:

– Это ужасно! Ужасно! Значит, я был прав! – Калошин поспешил остановить стенания доктора: – Успокойтесь, Борис Иванович! Давайте продолжим наш разговор. – Тот согласно кивнул, а майор спросил его:

– Вы знаете, от чего умер Шнайдер?

– Банальный бронхит, только страшно запущенный. И, будучи сам врачом, он, практически, никогда не лечился. Да и возраст был уже немалый.

– Товарищ майор! – Доронин стоял у полки с журналами и перебирал стопки. – Обратите внимание, здесь все журналы по нейрохирургии (название не прочитаю сразу – немецкое) разложены строго по месяцам от первого до двенадцатого, а за 1939 год – один отсутствует. – Калошин подошел к нему, взглянул сначала на указанную стопку, потом на Василия:

– Дотошный ты! Молодец! За какой месяц журнал?

– Февральский. Спросить надо у хозяина кабинета. Может быть, и Борис Иванович знает, кто интересуется этими изданиями? – Доронин повернулся к слушающему их разговор Хижину.

– Да нет, я теперь крайне редко сюда захожу. Мы с коллегой поделили строго свои обязанности. Хозяйство, правда, осталось по-прежнему на мне, а вот основное заведование – это… – он удрученно развел руками.

Молодой врач на их вопрос ответил, что никогда не интересовался нейрохирургией, и журналы эти его не интересуют, во всяком случае, в данное время. Кроме него в кабинете никого не бывает, воспользоваться его отсутствием никто бы не смог. Журнал, скорее всего, отсутствовал уже до того, как он занял этот кабинет. Потом проводил оперативников с доктором в лабораторию Шаргина. Там царила стерильная чистота, но чувствовалось, что уже давно никто не пользовался этим помещением. Калошин с Дорониным осмотрели его насколько можно тщательно, обошли все углы, но ничего интересного для себя не обнаружили, с тем и удалились. На крыльце им опять встретилась Анна Григорьевна. Калошин попросил ее уделить им немного времени еще. Она охотно согласилась, хотя, видно было, что такое внимание к ее персоне несколько смущает женщину. Она попросила немного подождать, и, прихватив свой незамысловатый инструмент, удалилась. Хижин с разрешения Калошина пошел к своим больным, взяв слово с гостей, что они обязательно зайдут пообедать. Те с готовностью согласились и уютно устроились на скамье под кустами сирени. Осеннее солнце дарило свое угасающее тепло. Воздух был необыкновенно чист – дышалось полной грудью. Доронин предложил закурить, но Калошин, вытянув длинные ноги, подставив лицо солнцу, отрицательно помотал головой:

– Тебе тоже не советую. Здесь такая природа! Озон! – он глубоко втянул в себя воздух. – Если бы не работа, отдохнул бы здесь денька два.

Доронин засмеялся. Калошин, поняв, что сказал не то, улыбнулся:

– Ну, будет тебе смеяться над начальством. Ляпнул – бывает. Ты лучше скажи, что думаешь обо всем этом?

Тот повернулся всем телом к майору, посерьезнел:

– Мне кажется, что все началось именно здесь. И не с Шаргина, а раньше.

– В правильном направлении мыслишь, лейтенант. Я так же в этом совершенно убежден. Наша с тобой задача: разговорить основательно старушку-санитарку. Ты видел ее лицо, когда она говорила про доктора Шнайдера? – Доронин кивнул. – И Кривец не последняя скрипка в этом оркестре. Узнаем, что здесь происходило, что за человек инкогнито приезжал сюда – полдела раскроем. То, что это был не Полежаев, я почти уверен. Приезжавший, по словам Хижина, был невысок. Нам совершенно необходимы фотографии всех фигурантов. Возможно, что Полежаев был здесь, и кто-нибудь да узнает его. Ведь знал же он Шаргина.

– Кстати, товарищ майор, что вам сказали по телефону?

– Дубовик позвонил Муравейчику – второй некролог, который прочел Полежаев, был о смерти хирурга Берсенева. Кто он, что он – пока не знаю. Но, как сказал Хижин, этот человек непосредственно участвовал в операциях, проводимых Шаргиным и незнакомцем, если сам не был тем человеком, скрытым под маской.