Джокер в пустой колоде

Калошин, почувствовав на себе пристальный взгляд Дубовика, сказал:

– Почему-то я не удивлен. Наоборот, начинают заполняться пустые клетки нашего кроссворда. Даже как-то спокойнее становится. Вопрос у меня к тебе один: как ты так быстро определился со Шнайдером. Я ведь только вчера вечером тебе про него рассказал.

Дубовик снял очки, потер переносицу, хитро улыбнулся:

– Работа у нас такая. Ты только с Дорониным за порог, я сразу позвонил своим в Москву, попросил все узнать об этой клинике и ее руководстве. Фотографии получишь прямо там. Ну, ты уже понял, что тебе придется вернуться и продолжить с Дорониным дела в К***? Я здесь займусь Каретниковым и Чижовым. Кстати, утром я звонил Доронину, приказал взять под охрану Пескову. Она единственный человек, который может опознать нашего незнакомца. Какова его роль во всем этом деле, нам пока не ясно, поэтому не сводите с женщины глаз.

Калошин покивал головой. Допив с удовольствием вкусный чай, стал собирать папку с бумагами.

В этот момент в кабинет буквально ворвался, громко хлопнув дверью, высокий мужчина с респектабельной внешностью. Одет он был в прекрасно пошитый костюм песочного цвета. Всё, начиная с яркого галстука, треугольника платка, торчащего из нагрудного кармана, аккуратно стриженных седоватых волос и запаха хорошего одеколона, выдавало в нем принадлежность к высоким чинам партийного аппарата. От него исходило почти осязаемое чувство самоуверенности. Дубовик и Калошин при его появлении заметно подобрались и посерьезнели.

Мелюков, а это был именно он, сердито кивнул на приветствие офицеров, с шумом развернул стул и, вальяжно усевшись на него, закинув ногу на ногу, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Что скажете? Как идет работа? Есть новости? Можете чем-нибудь порадовать? – он буквально засыпал оперативников вопросами, но при этом смотрел на носки своих дорогих туфель. Дубовика это страшно разозлило. Он, едва сдерживая себя и чеканя каждое слово, жестко произнес:

– Говорю: работа идет, новостей пока нет, радовать нечем. Все, что нам удалось узнать, я, если помните, рассказал вам вчера вечером. С того часа прошло не так много времени – всего лишь ночь. Если вас успокоит, скажу: мы не спали. – Калошин мысленно отдал честь этим словам Дубовика. И странное дело: почувствовав в голосе офицера металл, Мелюков заметно смягчился – пусть Комитет и был подведомственен Партии, но все же статус военного человека в лице Дубовика несколько принижал амбициозность Мелюкова, никогда не носившего на своих плечах погоны. Он, подрастерявши пыл, успокоенно сказал:

– Отец убитого паренька ходит постоянно, жалуется, что вы не работаете. Жена у него при смерти после гибели сына… Кстати, мой шофер, тоже интересуется.

Калошин удивленно посмотрел на Мелюкова:

– А этот-то каким боком?

– Он жениться собрался на тетке убитой девушки. Вот она через него и справляется, – пояснил тот.

– А-а-а… Ясно. Ну, объясните им все как есть.

– Без подробностей, – подчеркнул Дубовик.

Глава 21.

Тем же вечером Калошин был уже в К*** и, уютно устроившись на диванчике в каморке дежурной комнаты, слушал бодрую речь Доронина. Тот подробно докладывал обо всем, что ему удалось узнать за прошедший день. Из его рассказа выходило, что муж медсестры Кривец действительно свято поверил в бегство своей жены от нелюбимого мужа. Доронин описал его, как совершенно инфантильного, слабого мужчину, хотя внешне тот выглядел спортивным здоровяком. Во всяком случае, сочувствия у Василия он не вызвал никакого, тем более, что о своей жене отзывался при дочери не просто нелестно, а бранно. Девочка при этих словах вздрагивала и смотрела испуганно, то на отца, то на Доронина. В конце концов, Василий просто сбежал, напоследок громко хлопнув дверью. Вопрос с этой семьей был закрыт раз и навсегда.

А вот сегодня утром, когда Доронин вернулся в клинику, чтобы забрать под свое крыло санитарку Пескову, а также еще раз побеседовать с Хижиным в надежде, что тот вспомнит что-нибудь важное, его жена, угощая Василия завтраком, как бы между прочим вспомнила, что много лет назад, когда они с мужем только приехали сюда, в один из дней к ней обратилась некая женщина, представившись женой Шнайдера. По каким-то причинам никого из медперсонала рядом не было, но женщина просила только проводить ее на кладбище, и встречи ни с кем не требовала. Хижина выполнила ее просьбу, сторож кладбища проводил их к месту захоронения доктора, там женщина положила на низкий холмик цветы и молча, не прощаясь ни с кем, ушла.

Калошин заинтересованно спросил:

– Слушай, Василий, а про фотографию на могиле она ничего не говорила?

– Да вроде бы нет… А что, это важно?

– Об этом потом. Продолжай. – Калошин покрутился, усаживаясь поудобнее – езда в стареньком ГАЗике на твердом сиденье утомила его, ныла спина, но ложиться было еще рано. Необходимо было решить все вопросы с устройством Песковой – в данное время она находилась в доме начальника местной милиции Муравейчика, под присмотром его жены. Но Калошин считал это не совсем надежным убежищем для столь ценного свидетеля.

Доронин добавил еще, что могила, по словам Хижиной, была убрана, и на ней стояли свежие цветы в простой железной банке. Женщина обратила на это внимание, потому что о родных покойного в этом городе ничего не было известно.

Калошин опять перебил парня:

– Ну, это, скорее всего, наша Пескова ухаживала за его могилой. Ничего, спросим.

Доронин согласно кивнул:

– Я тоже сразу так подумал, но промолчал.

– Это все? – Калошин встал, собираясь идти, но Василий остановил его:

– Есть еще кое-что интересное: Хижин все-таки вспомнил, что незадолго до гибели Шаргина, он застал однажды его читающим какой-то журнал, похоже, немецкий, потому что рядом лежал словарь, и Шаргин, заглядывая в него, переписывал что-то из этого журнала. Был он при этом настолько возбужден, что даже не сразу заметил, вошедшего в кабинет, Хижина.

Калошин при этих словах соскочил с дивана так резво, что боль мгновенно ударила по пояснице. Он поморщился, но возбуждение его было так велико, что сама боль уже не имела никакого значения. Хлопнув себя с силой по коленям, майор буквально преобразился:

– Ай да Хижин! Ай да молодец! Ну, умница, что скажешь! Вот теперь Василий, как только мы найдем пропавший экземпляр журнала, проставим еще одно слово в нашем кроссворде. И кто знает, не окажется ли оно ключевым! – Калошин, говоря это, не столько верил своим словам, сколько руководствовался интуицией. Но если бы в тот момент он мог знать, что именно этот исчезнувший экземпляр поставит жирную точку в их трудном деле, он сам ринулся бы на его поиски. А пока следовало идти намеченным путем.

Анна Григорьевна, увидев на пороге оперативников, бросилась им навстречу с упреками:

– Почему меня прячут, будьте добры, ответьте мне? – она заглянула прямо в лицо Калошину. – Вы что, знаете уже кто тот человек? Он и в самом деле так опасен?

Майор положил свою большую руку на худенькое плечо:

– Давайте, мы пройдем в комнату с разрешения хозяев и там спокойно побеседуем. – Он легонько подтолкнул ее к дверному проему, ведущему вглубь квартиры. Сам Муравейчик с женой встретили гостей в комнате. Хозяйка, веселая тараторка, сразу взялась выставлять на большой круглый стол разносолы, приглашая всех к ужину. Калошин передал ей свой сверток с гостинцами, которые тут же заняли свое место на хлебосольном столе.

После ужина хозяева оставили гостей одних, сами же отправились прогуляться перед сном. Калошин предложил Анне Григорьевне сесть рядом с ним на диване, успокаивающе погладив ее сцепленные в замок сухие пальцы. Как можно спокойнее объяснил все, что она должна была знать о деле, в котором невольно стала свидетелем. Она слушала молча, и лишь кивала согласно головой.

– У меня к вам есть еще вопрос, – майор придвинулся к ней поближе, заглянул в бледное лицо женщины: – Вы ухаживаете за могилой Шнайдера?

Анна Григорьевна подняла на него сухие выцветшие глаза:

– Вы все знаете… Хотя, чему я удивляюсь – это ваша работа. Но почему вы об этом спрашиваете? Разве я делаю что-то дурное? Да, я часто бываю там. Могилы усопших не должны зарастать бурьяном. Иначе зарастет и память.

Калошин улыбнулся:

– Да вы философ, Анна Григорьевна! Только я по другой причине этим интересуюсь. Фотография на памятнике у доктора есть? – и немного напрягся в ожидании ответа. Но она спокойно произнесла:

– Нет. И никогда не было. Он не фотографировался, а когда умер, в его личных вещах мы ничего не нашли. Паспорт, видимо, сдали. Я этим не интересовалась. – И тут же возбужденно тронула майора за руку: – Но на могиле очень хорошая надпись, вы не думайте, я ее обновляю постоянно, – и вдруг будто споткнулась, видимо вспомнив, в связи с чем оперативники интересовались Шнайдером. – Извините. Это ведь не имеет для вас значения, – закончила с грустью.

– Согласитесь, что у каждого из нас в этом деле свой интерес. Мы вас ни в чем не обвиняем и не осуждаем. Тем более, что еще не все ясно. А теперь ответьте мне еще на один вопрос: почему вы решили, что у доктора не было семьи?

Женщина растерянно посмотрела сначала на Калошина, потом перевела взгляд на Доронина, как бы ожидая подтверждения вопроса:

– Разве это не так?

– Анна Григорьевна, давайте вы будете пока отвечать на наши вопросы, – немного раздраженно остановил ее Калошин.

– Хорошо. Извините. – В голосе ее появилась сухость, как будто кто-то обрезал нить взаимопонимания. Майор сразу это почувствовал и постарался вернуть своему голосу добродушие. Женщина вроде бы приняла условия игры, но напряженность осталась.

Когда Калошин повторил свой вопрос, она спокойно ответила:

– Он сказал об этом сам сразу по приезде. Больше этот вопрос никогда не поднимался.

– Как он вообще выглядел: высоким был, худым, толстым, лысым? – и опять напряжение в ожидании ответа.

Анна Григорьевна заметно смутилась:

– Мне как-то неудобно описывать мужчину, но постараюсь. Он был такой… Среднего роста. Не худой, но полнотой не страдал. Такая подтянутая, атлетическая фигура. – Едва заметно покраснев, добавила: – Он был красив. И даже возраст не испортил его привлекательности. Это был мужчина в полном смысле этого слова, – она ещё больше зарделась.

Калошин с удивлением увидел, как яркий румянец заливает ее лицо и шею, и, мысленно стукнув себя по лбу, спросил, как прыгнул в холодную воду:

– Вы были любовниками?

К его удивлению, что не скажешь про Доронина, который буквально открыл рот, не ожидая такой смелости от начальника, Анна Григорьевна с каким-то достоинством, что очень ее преобразило, сказала:

– Да. Но любила его я, он же только позволял мне его любить, но мне и этого было достаточно. – Она посмотрела прямо в глаза Калошину: – Я ни о чем не жалею.

Калошину до боли стало жаль эту женщину, и он решил ничего не говорить ей о том, что ЕЕ Шнайдер не был тем, кем себя представил. Дождавшись возвращения хозяев, оперативники засобирались уходить, договорившись с Муравейчиком о том, что он должен будет утром привести Пескову для опознания фотографий. И уже через полчаса каморка в дежурной части местного отделения милиции огласилась дружным богатырским храпом.

Утром дежурным положил перед ними пакет, присланный из районного отдела Здравоохранения. Калошин торопливо распечатал его, выложил на стол личные дела докторов. Первым он раскрыл дело Шаргина:

– Да, вполне симпатичный мужчина. Но – «холост», написано его рукой. Родителей нет, детдомовский. Да-а… Оплакивать некому. Вот потому-то особо и разбираться с его смертью не стали. Была бы мать или жена, могли бы хоть что-то ему посоветовать в трудной ситуации. А то, что он в нее попал, я не сомневаюсь. Только вот пошел он не к нам, а к Полежаеву, чем погубил не только себя. И чего ему было не жениться? – еще раз вглядевшись в фотографию, закрыл папку. – Ну-с, дорогой товарищ Шнайдер, что вы для нас приготовили? – Калошин перевернул серую обложку и замер. Лицо его заметно побледнело, на лбу проступила испарина. Доронин глядел на начальника ничего не понимающим взглядом, потом осторожно спросил:

– Товарищ майор, что с вами? – и несмело тронул его за плечо.

Калошин медленно поднял голову – его взгляд поразил Доронина. Было в нем пугающее, знакомое с войны чувство ненависти и боли.

– Немедленно едем к Песковой, немедленно! – Калошин схватил бумаги со стола и первым бросился к выходу. Доронин едва поспевал за ним, но спрашивать о причине волнения не стал, знал, что майор все скажет сам, когда сочтет нужным. Отъехать не успели – Муравейчик с Песковой сами направлялись в отделение. Калошин подскочил к Анне Григорьевне и, вынув трясущейся рукой лист с фотографией Шнайдера, хрипло спросил:

– Посмотрите, это он? Он? Да? – Пескова испуганно посмотрела на взволнованного майора, перевела взгляд на фотографию и едва слышно прошептала:

– Да, это он. Доктор Шнайдер.

Калошин, шумно выдохнув, оттянул Доронина в сторону от ничего не понимающих Муравейчика и Песковой.

– Я срочно возвращаюсь в Энск, ты же проведешь здесь опознания по всей форме, и чем больше людей увидят фотографии наших фигурантов, тем больше у нас шансов узнать ещё какие-нибудь подробности. Все. – Он похлопал Василия ободряюще по груди и, поймав на себе его вопросительный взгляд, добавил очень тихо: – Знаю я его, понимаешь? Он враг! – и приложил палец к губам.

Доронин ошарашено посмотрел на Калошина, потом обидчиво добавил:

– Могли бы и не предупреждать!

– Ладно, не сердись. – Опять хлопнул лейтенанта по плечу, резко развернулся, и, уже из машины махнув прощально всем рукой, уехал.

Глава 22.

Появление Калошина в неурочное время вызвало у Дубовика полнейшее недоумение. Он ждал Моршанского, который с минуты на минуту должен был приехать из Москвы. Проведенный накануне обыск у Чижова ничего не дал, где был и чем занимался в ночи убийства, никто толком не знал. Сестра с детьми жила в отдельной комнате в коммуналке, сам же Чижов за неимением семьи ютился в небольшой комнатке возле выхода, бывшей когда-то чуланом. К сестре же он заходил только столоваться, да иной раз приглядеть за племянниками в отсутствие сестры. Очень часто братец напивался до бесчувствия, и в такие дни она даже не заглядывала к нему до той поры, пока он сам не выползал с виноватым видом и трясущимися руками. Она его по-своему жалела, но посвящать себя проблемам брата не могла – одна поднимала двоих малолетних детей. К жене в Москву он ездил не часто, только когда имел какую-нибудь наличность, что при его жизненном укладе случалось крайне редко. Сам Чижов был до крайности удивлен и возмущен проведению у него обыска. Стуча кулаком в грудь, доказывал, что ни о каком убийстве не знает, и совершить его просто не мог, при этом показывая свои трясущиеся руки. Дубовик в глубине души понимал, что тот прав, но отступать так просто не собирался. До сей поры совершенно не понятной была кража его инструмента, а уж исчезновение сантехнического тросика и вовсе перевешивало все аргументы, приводимые в свою пользу Чижовым, тем более, что сплетенный им же, по просьбе Калошина, аналогичный экземпляр абсолютно точно ложился на раны убитых. Кроме того, слепок голой стопы с берега озера при сравнении совпадал со стопой Чижова. А это уже было неоспоримое доказательство того, что в ночь смерти Полежаева и молодых людей, он там был. Хотя и это, трясущийся от страха и похмелья, сантехник яростно оспаривал, говоря, что его подставили, потому что он боится воды, и даже в пьяном виде никогда просто так даже ног не замочит. Но, несмотря на столь яростное сопротивление Чижова, его пришлось задержать. Да и спокойнее было самому Дубовику, потому что, если Полежаева убил действительно Чижов, то и его самого могли убрать, так как он, похоже, был просто исполнителем. И если с Чижовым Дубовик мог разговаривать с позиции силы и права, данного ему властью, то с Каретниковым выходило едва ли не наоборот. Он, едва войдя в кабинет, стал активно сопротивлятся, а порой даже наступать, требуя юридической аргументации вопросов, которые к нему, по его твердому убеждению, не имели никакого отношения. Дубовик, имевший немалый опыт работы с подозреваемыми, чувствовал, что такое поведение Каретникова объяснялось скорее страхом, чем амбициями, которых у него было в избытке. Вообще, этот человек весь состоял из противоречий. Стараясь скрывать свой страх, он, напротив, в некоторые моменты буквально оголял свою сущность, но тут же умело брал себя в руки и представал совершенно в другом свете. Снимая одну маску, он тут же надевал на себя другую. Майору же он напоминал ящерицу, которая постоянно оставляла у него в руках свой хвост и, скрываясь, отращивала новый. Но, на удивление, к известию о проведении обыска у него Каретников отнесся совершенно спокойно, даже с улыбкой, хотя Дубовику она показалась несколько издевательской. В какой-то момент он даже разозлился на себя за то, что позволил этому человеку взять верх в их незримой дуэли, но виду не подал. В тот момент, когда приехал Калошин, Каретников сидел в коридоре, также как и Дубовик, ожидая приезда Моршанского. Он внимательно посмотрел на прошедшего мимо него возбужденного майора, который едва лишь кивнул на приветствие сидевшего, и какая-то тайная мысль вызвала крайнюю озабоченность на его лице.

Калошин, войдя в кабинет, сразу же бросил на стол перед Дубовиком папку с личным делом Шнайдера и, накрыв ее большой ладонью, с ожесточением произнес:

– Вот этот человек мне знаком!

Дубовик с силой вытянул из-под его руки дело и вслух прочитал фамилию на сером картоне.

– Выпьешь? У меня коньяк. – При этом он не спеша достал стаканы и початую бутылку «Арарата». Калошин почувствовал некоторое раздражение от показного спокойствия майора, но тут же взял себя в руки, понимая, что подобные чувства не могут быть помощниками в их деле. Коньяк выпил залпом стоя у стола. Шумно выдохнув, сел поближе к Дубовику и спросил с напускной строгостью:

– Воронцова моего куда дел?

Дубовик усмехнулся:

– Успокоился? Вот и хорошо. Воронцов твой при деле – опрашивает всех знакомых и сослуживцев Чижова, пока тот отдыхает в камере. Копает твой опер, одним словом. Удовлетворен? Ну, а теперь очередь за тобой.

Калошин коротко хохотнул:

– Ну и хитрый же ты, майор!

– Да нет, тут дело в другом, и тебе это не меньше меня известно. Ты забежал взмыленный, будто черт за тобой гнался. Стал бы рассказывать сразу – получилось бы сумбурно. Теперь кровушка успокоилась, мысли пришли в порядок, вот и вещай свою историю. Мне ведь тоже не терпится ее узнать, – при этих словах он подошел к двери, открыв её, выглянул в коридор: – Моршанский должен появиться, его приезд теперь кстати. Он может тоже кое-что прояснить.

– Так рассказывать, или будем ждать следователя? – немного раздраженно спросил Калошин.

– Давай-давай, излагай. – Дубовик подошел к окну, присел на подоконник и закурил. Калошин тоже достал портсигар. Дунул в мундштук папиросы, постучал ею об крышку серебристой коробочки, но прикуривать не стал, а так и крутил между пальцами, пока говорил:

– Мы здесь, Андрей Ефимович, в самом начале войны помогали работникам НКВД выявлять диверсантов, сам знаешь, как это было. – Тот согласно кивнул. – Так вот, однажды нам поступило сообщение, что в нашем районе произвела высадку одна диверсионная группа для переброски в Москву какого-то очень важного лица. Предполагалось, что некоторое время они могут базироваться в городе, у какого-то агента на квартире, дожидаясь удобного случая. Приказано было всем участковым и нам, в том числе, проверить все возможные места их обитания. Мы, как через сито, просеивали дома и квартиры. И не зря – нашли-таки диверсантов. Одного пристрелили при попытке к бегству, двоих доставили в отделение. Так вот тем самым важным лицом был этот самый Шнайдер, то есть, как теперь стало ясно, он имел другое имя; тогда, кстати, не смогли добиться ни от него, ни от его сопровождающего, ничего. Документов при них не было. Лже-Шнайдер этот был, надо сказать, весьма примечательной личностью. Было в нем что-то байроновское и, в то же время, цинично-дьявольское, но поданное с истинной аристократичностью. Да-а, можно понять Пескову – такой, кого хочешь, укачает, последние мозги вытрясет. – Увидев насмешливую улыбку Дубовика, сказал: – Зря улыбаешься, он хоть и враг, но отдаю должное его обаянию. – Но тот сразу парировал:

– Вот-вот, потому-то ему все и удалось. Продолжай.

– Так вот, пришло распоряжение срочно отправить обоих в Москву. К тому времени немцы уже подходили к нашему городу. Тут же снарядили сопровождение из нескольких служащих НКВД, везли их на двух машинах, чтобы они не могли общаться. После их отъезда вскоре началась бомбежка, и все уехавшие, как думали тогда, погибли. Во всяком случае, подобраться к тем машинам уже не представилось возможным. Но, значит, один все-таки точно спасся. Но его задело при бомбёжке – Пескова сказала, что Шнайдер имел ранение в легкое.

– Значит, где-то на этой дороге и пересеклись пути настоящего Шнайдера, который ехал из Москвы, и этого «лорда», будем пока так его называть для удобства.

– Да, я думаю, доктор мог предложить подвезти того, тем более, что был он одет в гражданскую одежду, а уж раненному любой медик предложит свои услуги. Все логично.

Дубовик, встав с подоконника, начал мерить крупными шагами кабинет, резко поворачиваясь на каблуках. Опустив голову и потирая подбородок, размеренно стал говорить:

– Начинаем с этого момента строить цепь событий. До приезда в клинику как будто все понятно, хотя подробностей мы, конечно, не узнаем никогда. В клинике никто не знал настоящего Шнайдера, поэтому все прошло гладко, – хитро взглянув на Калошина, добавил: – да еще обаяние сыграло свою роль. – Но тот только снисходительно махнул рукой. Дубовик продолжил: – Дальше – оккупация, доложить в Москву о приезде на место невозможно. Скорей всего, и дела-то никому до этого не было. После войны начальство в Москве поменялось, а наш «лорд» благополучно отошел в мир иной. Всё, всё для него сложилось удачно. Но! – Дубовик поднял вверх указательный палец: – Он направлялся с определённой миссией именно в Москву. Так ведь? – он повернулся к Калошину.

– Ну, насколько я помню, в сообщении было сказано так, – кивнул тот.

– Значит, его там ждали. Потому-то и появился тот неизвестный немец. Были, возможно, еще другие связи. В Москву наш «лорд» не уехал, значит, в этом уже не было необходимости. Вся его миссия вершилась здесь. Эксперименты? Это было главным? Тем более, что в клинике для этого были все условия. Простое стечение обстоятельств, и все у них сложилось.

– Пожалуй, – согласился Калошин.

– Возьмем это за основу. Где этот черт, Моршанский? – майор опять дошагал до двери, выглянул, но увидел только скучающего Каретникова. Тот повернул голову и резко спросил Дубовика, долго ли ему ещё прикажут здесь сидеть. На что получил довольно вежливый ответ с извинениями.

– Слушай, Андрей Ефимович, получается, что Берсенев был изначально задействован в их игре? Или случайно попал в эту мясорубку? – задумчиво произнес Калошин.

– Думаю, что таинственный незнакомец эту тайну нам все-таки откроет, если, конечно, попадет в наши сети, – добавил скептически Дубовик.

– Попаде-ет, не таких ловили. Это дело нашей чести.

В этот момент в кабинет ввалился красный, как рак, Моршанский. Грубо матерясь, налил воды, хлебнул и тут же выплюнул:

– Вы ее что, из болота набрали? Тёплая и тухлая! – добавив несколько крепких слов, упал на стул, который отозвался противным скрипом. – Электричка опоздала, застряла в пути, что-то там на путях случилось. Духота невероятная в вагоне, толчея. Хорошо, что хоть машину послали вовремя. Ну пить-то дайте! – взмолился следователь.

– У меня коньяк, – произнес свое заветное Дубовик.

– Давай! Черти! – выпил залпом и запил водой.

Дубовик посмотрел на него с напускным огорчением:

– Кошмар, какой извращенец! Калошин, ты видел это? – и первым, не выдержав, громко расхохотался, сняв тем самым напряжение уже не одного дня. Моршанский и Калошин тоже не сдержались. Передохнув немного, стали обсуждать необходимость проведения обыска у Каретникова. Моршанский объяснил, что его алиби подтвердила только жена, падчерица же справляла свой день рождения на даче у подруги. Там же был и пасынок. Таким образом, подозрение оставалось, если ещё учесть, что машина у Каретникова все-таки была, хотя он ею не пользовался, и это было также странно.

Но обыск не дал ничего. Дом Каретникова был стерильно чист. Даже на рабочем столе в углу комнаты каждая бумажка занимала строго свое место. Стояли небольшие приборы, назначение которых Каретников, ехидно улыбаясь, пытался объяснить молодому милиционеру, перебирающему бумаги на столе. Парнишка был шутником, не растерялся и стал задавать вопросы по физике, которые запомнил из экзаменационных билетов за десятый класс. Дубовик, улыбаясь про себя, слушал этот диалог, просматривая стоящие на полке журналы. Каретников, наконец, понял, что над ним подшучивают, и обиженно замолчал. Потом начал бурчать, что ему придется писать жалобу прокурору на действия оперативников, если над ним продолжат издеваться. Дубовик успокаивающим жестом остановил его ворчание, извинился за нетактичное поведение подчиненного, парнишке незаметно показал кулак, и даже похвалил хозяина, признав, что в таком доме делать обыск одно удовольствие. «Ordnung ist ordnung» как бы, между прочим, произнес он по-немецки, и, незаметно бросив взгляд на Каретникова, увидел, как тот внезапно напрягся. Но майор быстро перевел разговор на другую тему. На веранде он обратил внимание на вазу с картинами из жизни бюргеров. Была она необыкновенно изящна, не смотря на большое количество картинок. Не сдержавшись, Дубовик протянул к ней руку, но тут же перед ним возник Каретников и довольно твердо попросил не трогать хотя бы фарфор. Объяснил, что ваза старинная, и подарена его отцом умершей матери. Та дорожила подарком, и просила его сохранить. Дубовик смиренно отступил, хотя почувствовал, как что-то царапнуло в мозгу, но сразу отпустило. Когда все направились на выход, майор в очередной раз заметил в глазах хозяина скрытый блеск – это было явное облегчение. Как ни странно, подобное испытал он сам. Но на прощание все-таки подкинул шпильку, спросив внезапно: