Слабые люди

Просто улыбнувшись, О.Н. тянется к камере.

–щелк-

____

Запись 000036. 15.07.2024. 07:56

О.Н. скорее всего испытывает нездоровое пристрастие к стенам в качестве условного фона– за спиной у него вновь стена, тоже голая, в выщербинах. Ни пятен, ни надписей.

Просто стена.

"Когда-то я сказал, что моя жизнь была пустышкой, без единого лучика света, серая, как шкура моего почившего кота. Ложь ли это? Наверное, отчасти. Ведь так называемый лучик был. Но очень, очень нестабильный, непостоянный."– долгое молчание, – "Однако был. Он был чертовски похож на меня, из-за чего я даже думал, что он мой двойник. Или брат, в котором я нуждался. Более удачливый, наглый, быстрый и сильный. Более красивый. Но не умный, что, впрочем, не мешало ему жить припеваючи и ни о чем не жалеть. Единственным его минусом была эмоциональная нестабильность, благодаря которой он периодически и влипал в разные ситуации, из которых мне приходилось вытягивать его буквально за жабры. Как-то раз он в очередном приступе ярости бросился на оскорбившего его мужчину, на поделку оказавшегося майором полиции, что чертовски оказалось не к месту. Прятать этого раздолбая пришлось около месяца у себя под кроватью, что внесло раздор между мной и очередной сожительницей, из-за чего она ушла. А вскоре левым слухом я узнал, что пресловутый майор был понижен в должности и переведен в другой город– в попытках найти моего друга он превысил свои полномочия и кто-то сверху прознал о наведенной буче. Казалось бы– беда миновала, а другу хоть бы хны– словно и не было этих поисков, угроз и пары выбитых дверей! Вспорхнув, аки твой орел, он тут же вышел на подиум и засверкал своим карамельным задом, влезая в еще большие заварушки, не обращая внимания на мои увещевания. Я пытался его контролировать, взывать к его совести, даже предлагал деньги за то, чтобы он перестал безумствовать и взялся за ум, но все без толку, еще и меня утягивал вслед за собой, как я ни упирался. Проблем с ним всегда было невпроворот, но вот скучно– никогда! Это не про нашего приятеля! Частенько бывало и так, что доставалось лично мне, если был подходящий настрой и я оказался слаб на передок, поддаваясь на дешевые провокации. Драк между нами было не счесть! Вот этот вот порез…"– О.Н. провел пальцем по шраму на лице, – "…был нанесен во время очередной ссоры. Этот болван достал нож и полоснул мне по лицу так быстро, что я только спустя пару секунд понял, что именно он сделал. Но, не успел я взбеситься, и он добавил подошвой своих долбаных берцев мне в лицо! Нокаут был стопроцентный. Очнулся я уже на скамье в окружении пьянчуг, пришедших полюбоваться на новый труп, и неожиданно быстро прибывших докторов, а этот олух сидел рядом, держа за руку и рыдая в отчаянии, испугавшись, что убил меня! Видимо, дыхание мне от удара и падения сперло прилично. После этого случая он старался держать себя в руках. Если и срывался, то нож его летел сразу куда-то в траву или снег. Закончив драку, мы ползали вместе, отыскивая этот тупой нож. Много всего было, очень много. И приятного и не очень…"

Очередная пятиминутная пауза, в течении которой О.Н. начал заламывать пальцы, словно гадая, продолжать ли рассказ или не стоит.

"Однажды ночью мне поступил звонок. Номер был моего друга, однако на том конце провода был отнюдь не он. Как сейчас помню этот грубый, скрипящий как несмазанная телега, и безжизненный голос, долго и нудно втолковывающий мне то, что я никак не желал понимать, из его слов разбирая лишь полное имя своего друга, несколько раз повторяемое с особой настойчивостью. Я завис и не нашелся, что ответить и после непродолжительного ожидания трубку сбросили. Я прокручивал слова, издаваемые тем безжизненным голосом, как аудиодорожку, сопоставляя сложенные звуки с подходящими по звучанию словами и сообразил, что случилось. Моего друга убили. Забили чем-то тяжелым и перерезали глотку, как свинье. Осознавая все это, я постепенно вспоминал– те две недели, что он пропал и не брал трубку, та дверь, что не открывалась после моих часовых стуков и оставалась стоять металлической преградой к его логову, те встревоженные лица соседей и их слова: "Игоря уже давно не видно и в квартире тихо!"."

Снова пауза, кожа левой кисти под ногтями приобрела ярко-красный оттенок. Проступили капельки крови.

"На его похоронах были только я и группка носильщиков гробов с лопатами. Похоронили его в обычной деревянной коробке и поставили обычный крест с фото, на который в тот момент мне едва хватило средств расплатиться. Позже, когда я стал более обеспеченным, я обновил ему все, что можно в чисто внешней форме– надгробие и прочие кладбищенские штуки. Ну, эти… монолитные плиты, железная свежеокрашенная ограда, под нею еще каменная ограда, имитация мощенного окружения, все эти цветы из выцветшего пластика заменил на другие. Свечку поставил– просто потому, что это казалось хорошим завершением, а не потому, что она якобы дарует ему покой. Это же чистая профанация… Все это время меня не отпускала одна мысль– этот человек, эта карамельная задница, которая в любом месте находила для себя затычку, но никак не успокаивалась, этот мудак, любимый всеми и известный всеми, этот неуравновешенный псих, не раз побывавший в заведениях, специализирующихся на лечении таких додиков, этот, не соврать бы, персонаж всех громких историй, возымевший за свою непродолжительную жизнь толпы самых что ни есть поклонников, на своих похоронах имел лишь одного меня, человека, которому не раз твердил: "Я ненавижу тебя! Я хочу тебя убить, но не могу, потому что я люблю тебя, потому что ты… ты мой самый дорогой человек, пусть ты и продал свою жизнь, унизил и оскорбил себя так, как никто б не смог это сделать с тобой! Ты– жалок, но тем не менее никогда не предашь, не уйдешь от меня, потому что умеешь ценить. Ты не продажен, как женщина, и не туп, как современный мужчина, ты– мой друг, принимающий меня таким, какой я есть, потому и я буду принимать тебя таким, какой есть ты! Но не обольщайся– я все равно тебя ненавижу, ибо ты слишком много обо мне знаешь!". Столько лицемеров в один голос скандировало его имя, рвало на себе тельняшку в показной преданности, делало все, чтоб прослыть его друзьями и прочие достойные презрения и явственного отвращения вещи, а в итоге ни одна сука не пришла на его похороны. Ни одна! Только я. Напоминание о его правоте и единственный, мать его, преданный ему друг. Лучший друг."

Тусклые огоньки в глазах О.Н. вспыхнули и погасли.

–щелк-

____

Запись 000037. 17.07.2027. 22:34

Камера глядит в экран телевизора. Знакомый голос начал зачитывать текст:

"Добрый вечер, дорогие зрители! С вами я– Ганс Зигглер и вы смотрите программу «И снова чертово сегодня!». На днях мы с вами обсуждали убийцу Ульрика Шефера, которого, к слову, подозревают еще в двух случаях убийствах, как убийство семьи Рихтенов прямо у них дома. Удивительно, но мне начали писать люди с наиболее повторяющимся вопросом, почему же я так уверен, что все это дело рук одного человека. Но право же, дамы и господа, все так думают, а не только я! А сейчас– все внимание на экран! Произошло нечто, заслуживающего вашего безраздельного интереса, так что приблизьтесь поближе к экрану, навострите уши и не переключайтесь! На этом экране я представляю вам письмо лично мне от самого убийцы! Да-да, вы не ослышались! Он написал письмо с требованием прочесть его в прямом эфире, в противном случае этот… как бы так по-цензурному сказать… человек начнет снова убивать. Дабы сослужить всем вам, друзья мои, хорошую службу, я прочту его и будьте уверены– я сам не знаю, о чем оно! Будет интересно, но прежде уберите детей от экрана– сами понимаете, зачем. Итак! Я читаю! "Если ты, ублюдок– ВАУ! – не прочтешь это письмо перед камерами в прямом эфире, то ты сразу же об этом пожалеешь, так как я буду смотреть и очень расстроюсь, не услышав о себе. Перейду сразу к делу– если ты, сукин сын, не имеешь ни малейшего понятия о людях, рядом и с которыми ты живешь под одной крышей, мимо которых проезжаешь на своем белом Лексусе последней модели, за который многие будут вынуждены брать кредит, а так же всех и каждого, кто работает с тобой в твоей обдристанной студии, не имея и малейшего понятия, о чем думает хотя бы один из них, то, мать твою, держи свой поганый язык за зубами! Ульрик Шефер был отъявленным расистом, готовым отправить "нужных" людей в рабство всего лишь ради того, чтобы такие, как ты (и он в том числе!), могли жить припеваючи и жрать жирных омаров на завтрак! Люди должны сказать мне "спасибо" за то, что я избавил их от очередной живой опухоли на теле общества, и многие, я знаю, многие выкажут мне должное уважение, а затем плюнут в твою напомаженную морду! Что же до Рихтенов, то тут все куда прозаичнее– классический пример ущербности нынешнего института семьи. Мать, бьющая ребенка табуретом, отец-овощ, насравший на все, сын, который перенял все семейно-традиционные порядки, но почему-то забыл оказать самому себе услугу и вышвырнуть их обоих в окно! Чудное чадо, скажите? НЕТ! Выблядок, сжигающий котов во дворе, пока все дружно игнорируют? Да! Да, черт возьми! Все они получили по заслугам и, если вы думаете, что я доволен тем, что уже сделал, спешите тушить свечи, потому что я не закончил! Мне мало! Так и знайте. Только действительно хорошие люди переживут этот месяц, а остальные– трепещите перед тем, как падет моя монета, и уясните себе одну простую мысль– ваши жизни ничего не стоит. Жалкий медяк способен перевернуть ее с ног на голову или опрокинуть со скалы."

В эфире на миг стало тихо. Дрожащим голосом ведущий продолжил уже от себя:

"На этом письмо завершается, подписи нет. Вместе с письмом в конверт была вложена газетная вырезка со мной, зачеркнутая ручкой. Не хочу сеять панику, дамы и господа, но я возьму внесрочный отпуск, так что вполне вероятно и то, что мы видимся с вами в последний раз. Всем до свидания, с вами был…"

"Ну я же говорил!"– произнес довольный голос О.Н.– "С этим клоуном тоже что-то нечисто– уж больно он чист и гладок, его улыбка слишком довольная для добропорядочного человека! Я бы мог нагрянуть к нему домой, но, думается мне, я достаточно его припугнул. Тем более, что подобный ход– то, что от меня могли бы ожидать, так что придется несколько разочаровать фараонов."

–щелк-

____

Запись 000038. 17.07.2024. 23:59

Полутемная комната. В кадре лишь смятая постель, за кадром раздаются шорохи. Вот что-то мягкое упало на пол и покатилось из одного конца в другой. Спустя миг О.Н. возникает в кадре и садится у дивана. В руках нож, которым он тут же проходится по точильному камню.

"Был у меня случай в жизни– отправился на охоту с отцом в лес далеко от города. Отец у меня был охоч до трофеев, полученных из освежеванных животных, а потому не упускал возможности смотаться лишний раз. Как-то раз он взял меня с собой. Было мне тогда… кхм… да– лет пятнадцать. На его предложение, на которое, разумеется, отказ в качестве окончательного ответа был категорически запрещен, я ответил согласием и уже на следующий день мы отправились на охоту далеко за город, уходя вглубь леса У отца на тот момент был отпуск, так что можно было с полной уверенностью сказать, что эта поездка намеревалась стать долгой. Когда мы приехали и выгрузили ружья, припасы да рюкзаки со всякой всячиной,– а был уже поздний вечер,– я услышал волчий вой. Тихий, протяжный, горестный, он раздавался вновь и вновь. Затем его подхватили другие волки, устроившие целый концерт скорби. На отца это подействовало как матадор на быка– забыв о том, что вот-вот наступит ночь, он схватил меня в охапку, заставил бросить все как есть и потащил в лес. Было лето, а в наших краях лето означает только одно– ясная, светлая ночь и макушка солнца, робко выглядывающая из-за гор. Рыская среди деревьев, мы с ружьями в руках спешно, но тихо, приближались к источнику воя. В один момент отец остановил меня, сказал стоять и держать ухо востро, после чего ушел в неизвестном направлении, буквально исчезнув в хитросплетениях теней от деревьев. Спустя полчаса он вернулся и застал меня изрядно нервничающего– уже какое-то время мне казалось, что он решил бросить меня в качестве приманки. Или насовсем. Когда я его увидел, то от испуга вскинул ружье и выстрелил. Спасло его то, что я у него дурачком вырос и даже не зарядил патроны, а меня– мои слезы. Я и правда испугался, когда разглядел его! Успокоив меня несильным подзатыльником, он приказал быть мужиком и следовать за ним. Обойдя волков с фланга, которые и не думали удирать (словно не замечали нас вовсе), отец выстрелил из ружья в воздух. Вой тут же прервался– вместо него неподалеку от нас раздалось громкое рычание и небольшая стая волков, видимо, испугавшись громкого звука, ринулась прочь. Мы побежали следом. Я думал, что что-то пошло не так, что мы должны были их каким-то образом подловить, подобравшись как можно ближе, а не отгонять прочь. Ну конечно, я ни черта не смыслил в охоте. А вот отец смыслил. Для него охота была ничем иным как всего лишь игрой– потому он и сделал по-своему. Попал в яблочко. Услышав полный страдания и отчаяния визг, мы поднажали. Сердце у меня тогда так сильно стучало, что отдавалось в ушах. В боку страшно кололо, однако я не отставал– отца злить было нельзя, ведь он страшен в гневе! Мы приблизились… Я увидел окровавленного волка, обе лапы которого попали в капкан. Бедное животное выло, рычало, визжало, снова выло от боли, скулило, щелкая на нас зубами, бешено дергалось в попытке вырваться, да так, что мы услышали хруст сломанной кости. Пока волк кувыркался и вертелся, силясь выбраться, сдирая мясо со своих тощих лап, мой отец только смеялся и плясал вокруг него. В волчьи глаза было страшно смотреть– в них было столько злобы, отчаяния, невыразимого словами страха! Когда волк снова завыл, отец с размаху зарядил ему ботинком по голове, заставив кидаться на него и рычать еще громче. Из пасти целыми, не соврать бы, сгущенными кусками вылетала слюна, а в разорванной шкуре уже проглядывалась белая кость, которую можно было различить даже в сумерках. Волк метался то к отцу в яростных порывах, то прочь от него, гонимый страхом. В конце концов он сдался и просто тихо заскулил, обмякнув всем телом, не смотря ни на меня, ни на отца. Смех отца отдавался в ушах, подобно грому, и я жуть как захотел выстрелить ему в лицо. Но я не мог– он же мой отец! Так же нельзя, ведь подобные поступки противны самой природе! Так я думал тогда и потому просто застрелил волка, не позволив отцу насладиться его страданиями. С отцом после того случая не говорил полгода, а голова несчастного животного на следующей же неделе красовалась над зеркалом в гостиной. Как же– первый трофей сына! Я думал, что после того, как выстрелю, буду застрелен сам. Или, по меньшей мере, избит до полубессознательного состояния. Надо… надо было убить его тогда. Я ведь до сих пор слышу этот вой… и испытываю ту боль, что пришлось испытать… ему."

И нож, и камень выпали из ослабевших ладоней, полилась ручьем из носа кровь, мгновенно запачкав белую засаленную майку. О.Н. все еще в сознании.

–щелк-

____

Запись 000039. 10.09.2024. Время неизвестно.

Природа во всей ее осенней красоте– ярко пламенеющие деревья, будто бы танцующие в воздухе листья, оранжевое небо. Весь окружающий мир приобрел слегка апокалиптические оттенки. О.Н. сидит под кроной дерева в окружении лиственного покрывала.

"В быту подростковой жизни я мало чем отличался от сверстников. Мы все как один предавались депрессивным настроениям, поддаваясь модным веяниям и желаниям выставить себя как можно более загадочными и интригующими. К примеру, я, как и рассказывал раньше, каждое утро просыпался с мыслью: "Все бессмысленно…", которая давила на меня с такой тяжестью, что я действительно ощущал себя парализованным. Вскоре наваждение проходило и мои конечности обретали жизнь и способность поднять мое тело с дивана. С тяжелой головой и не менее тяжелыми уже не по наитию мыслями я ковылял в ванную, окунал голову под струю душа и уже через минуту туман выветривался из головы, а щели превращались обратно в глаза. Так я обретал заново способность видеть. Мое вечно унылое лицо в отражении, как и всегда блестевшего образцовой чистотой зеркала не доставляло никакого удовольствия, а менять что-то я не видел смысла– все прошлые попытки в отсутствии конкретности не увенчались успехом. Что менять, я не имел понятия, и все перемены приобретали профанативный характер– казаться, а не быть. После недовольных разглядываний отражения взор опускался к телефону в левой руке и пальцы, послушно следуя направлению мысли, нажимали все ту же комбинацию, включая плеер с той самой песней. Едва она начиналась, я в свою очередь начинал приводить себя в порядок. Пока пропитанный безысходностью голос через уши добирался в самые темные закоулки души, заставляя тьму, обитавшую там, сгущаться и дрожать от возбуждения, мои руки мылом и водой разглаживали складки на лице, превращая его в маску. В глазах не было и намека на печаль, а на лице застывала пустая полуулыбка. Люди смотрели на нее и верили ей. Все верили ей. Все! К моменту, когда я заканчивал умывание, песня сменялась на следующую по списку. Уже без вокала, но все такая же по-тихому мрачная, мелодия текла медленно и тягуче, словно варенье, изредка ускоряя свое течение. В считанные секунды я напяливал на себя безвкусный костюм, продевал ступни в обувь и направлялся к двери. Именно на этом моменте ручеек мелодии резко перерастал в бурный поток с водопадами, подводными и подпирающими берега камнями, мелями. Пока я, стиснув зубы, спускался по ступеням вниз, она добивала меня сверху своими размашистыми ударами, заставляя согнуть мои и так сутулые плечи, стремясь сделать ниже, чем когда-либо, буквально втаптывая меня в ступени. Когда я выходил на улицу, вместе с потоком холодного воздуха поток иной сталкивал меня вниз, толкал в спину, подымал в воздух и опрокидывал, заставляя мою душу испытывать боль, которую я себе представил, боль, которую с готовностью принял, как свою собственную. И снова боль, подкрадывающаяся сзади, чтобы выпрямить осанку и ровно вышагивать слева и позади меня. Я поднимался и падал, поднимался и падал. И вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь и вновь я падал и подымался и душа начинала истекать кровью, вопя так громко, что казалось, будто прохожие ее вот-вот услышат и побегут в панике прочь, прочь от этого крика, прочь от этой всепоглощающей грусти и злобы, прочь! Но все происходило у меня внутри, навеянное фантазией, плавным пируэтом перетекшей в реальность, однако моя маска не давала трещину, не прогибалась под весом бушующей бури, ни на миллиметр не сдвинулась в сторону, а все так же молчаливой улыбкой смотрела на мир. Когда я подходил к пункту назначения, то уже был выжат как губка и в моих внутренностях более ничего не было. Я не радовался и не печалился, не злился и не обижался. Я становился ничем, пустышкой, безэмоциональной куклой, которая выполняла все требования учителей, не говоря и слова против. И та музыка, та бесконечная река, тот бурный поток неистребимой печали– они теряли свою силу, фоном отдаваясь в моем воспаленном сознании и не затрагивая его, словно бы проплывая насквозь подобно дымке. В такие моменты было намного легче. Я крутил в голове эту мантру: "Нет смысла в жизни, нет смысла в тебе, нет повода жить, нет повода умирать, нет повода ни к чему, нет-нет-нет!" и она прочно укладывалась в извилинах, как сироп протекает через решетку в полу, но не проваливаясь на самое дно, в то же время как бы становясь их неотделимой частью, новым слоем, который не чувствуешь, но знаешь– они есть. Как раковая опухоль, не отдающаяся болью, но гораздо хуже. Ведь какие-то шансы на победу рака есть, а вот по отношению к своим мыслям– нет. И с этой мыслью ты проводишь день, вечер, ночь. И засыпаешь… Сон уносит тебя вдаль, туда, где снуют образы, заметные, но не задевающие сознание, яркие, но не слепящие, четкие, но незапоминающиеся. Но всегда– ВСЕГДА! – тебе начинает сниться что-то приятное, хорошее, эйфорирующее… и тут бац– и будильник! И снова эта тяжесть, снова эти мысли, снова эти мелодии, снова этот поток безысходности. Снова, снова и снова… Выхода отсюда нет и никогда не будет. Я заперт здесь, я же и узник, и пленник в одном лице, я все и я ничто. Я...."-резкие помехи, шипение.

Но изображение все еще стабильно– О.Н. медленно достает нож, пробует пальцем острие, проводит ножом по запястью. Супротив ожидания кровь, капающая прямо в огонь листьев, не запекается, не принимает вид черных чернил.

–щелк-

____

Запись 000040. 01.10. 2024. 03:44

Вокруг ничего и никого. О.Н. полон печали. Боль снова отражалась на его изможденном лице. Борода колтуном торчала во все стороны. Совершенно белая.

"Размышляя о своей молодости, я окончательно уверяюсь– если кого-то и можно винить во всем, то исключительно меня. В своей молодости я относился к особому типу людей– мы не выносили радости и оптимизма. Это не вписывалось в нашу картину мира, в наше внутреннее ощущение его, в наше восприятие. Улыбка и смех для меня казались страшнейшей патологией, болезнью, которую надо было как-то излечить, убрать. Я смотрел на улыбающихся людей и не понимал, как– КАК?!– они могли стать такими! Ведь они же являются людьми, у них есть разум и мышление, способные осознать окружение, дать ему правильную характеристику, так как же они могут все еще улыбаться? И речь идет не о притворной ухмылке, которую мы натягивали по стандарту, как видели чужое лицо, а о настоящей, искренней! Моя улыбка была ложью, преисполненной иронии и сарказма. Одно время я всерьез полагал, что и они притворяются, что такие же нормальные, как и я, что просто играют свою роль в постановке, именуемая "жизнь", на деле показав себя куда лучшими мастерами своего дела, нежели я сам, словно бы говоря мне: "Смотри, как надо, салага!" Но нет! Их глаза не переставали быть и являться опровержением, потому что притворяющийся человек контролирует лицо, не отпуская его ни на миг даже наедине с собой, не обделяя вниманием и эмоции! Единственное, что неподвластно этому человеку– его мысли! А мысли всегда отражаются в глазах, выдают весь маскарад с головой. Воистину лишь жалкие единицы из миллиардов способны сохранить аутентичность принятого образа, поддерживая его целостность, вовремя латая трещины. В глазах остальных же отражалась неподдельная радость, не иначе как вызванная форменным безумием. Это стало одним из самых больших моих жизненных разочарований, и я ничего не мог с этим поделать."

Белые пауки кистей рук его переползали с коленей на живот и с него снова на колени, то и дело сплетаясь в борьбе.

"Недавно я ходил на театральную постановку– дико дорогую, подготавливаемую на протяжении целого года, если верить розданным флаерам. Как и всегда, когда я ходил в кино, театр или просто выступления на публике, так и здесь я вновь видел их– танцующих, чревовещающих, упоенно игравших свою роль с улыбками во всю ширь своих ртов. Их оскалы не позволяли меня чувствовать себя комфортно– я был словно не в своей тарелке, но продолжал смотреть не отрываясь. Ох, как же это порой бывает мучительно и тоскливо: ты сидишь, взираешь со своей ложи на весь этот каламбур, где все поют, резвятся, смеются и так реалистично изображают радость, что и сам невольно начинаешь в это верить! И музыка… непривычно веселая и громкая, она словно подчеркивает, выделяет эту радость и заставляет обратить на себя все свое внимание. Пробирается глубоко в тебя и внутри все сотрясается под ее неистово отплясывающие ритмы. А люди все танцуют и поют, ну никак не прекращая радоваться– даже тени сомнения при сосредоточенном наблюдении не проскользнет, а при наличии потаенного это априори невозможно! И все скалятся и скалятся, все время на протяжении всего шоу, словно кто-то взял скрепки и ремешки, зацепил одними концами уголки их ртов, а другими– где-нибудь за ухом, заставляя губы растянуться в ужасной улыбке, но вот что он делает с глазами, заставляя их так пылать в полумраке, никак не удается узнать! И ты смотришь на это, вынуждая себя не отворачиваться, продолжать глядеть в бесплодном ожидании того самого момента, когда треснет маска, при следующем же обороте готовая вновь стать целой!.. Ты даже не можешь встать и пройтись с целью прогнать кровь по телу, возможно, из-за прилива крови начать соображать лучше, тогда все, что в данный момент шевелится внутри тебя, так это понимание, не дающее тебе покоя– ты и впрямь чувствуешь, что не так, что не должно быть таким, каким оно выглядит, что все идет не по нужному сценарию! И ты еле-еле дотягиваешь до конца шоу, в то время как твое сознание неистовствует! Затворяются кулисы, и ты словно в состоянии опьянения бредешь прочь от сцены, спотыкаясь о каждого встречного, ни секунды не уделяя им на извинения или взгляд, полный презрения. Добравшись до тихого и укромного места– может, уборная, может, пустынный зал, а может и задний двор театра, куда никто не выходит, потому что там грязно и сыро!.. ты просто прижимаешься спиной к ледяной стене и сползаешь вниз, суешь наушники в уши, включаешь нужную композицию и начинаешь воспроизводить шоу в своей вариации. Тогда фатовская радость на белых лицах сменяется грустью, уголки губ опускаются, смех заглушается рыданиями, и полная неисправимого оптимизма песнь переходит в завывание!.. И танцующие тела– эти жалкие марионетки из шелка и картона! – опрокидываются на землю, продолжая заламывать руки и с хрипом выпускать воздух из легких! Нет больше ни счастливого конца, ни просвета в конце туннеля– есть лишь рефлекс к страданиям, возведенный в абсолют… И ты– ты, автор сего выправленного произведения,– делаешь его всепоглощающе великим, заполняешь его своей душой и твои эмоции, твоя энергия направляет себя на его визуализацию в том варианте, в каковой он должен был существовать с момента своего создания на обрывке бумаги, отмеченный родившейся идеей! Твое произведение великолепно, по-настоящему идеально и ты… испытываешь невероятное удовольствие при его созерцании настолько, что присоединяешься к нему, становишься его частью! Растворяешься в нем со всеми концами. Проникаешься его феноменом и тебя захватывает такое странное, возвышающее чувство, уносящее тебя вдаль… вдаль… вдаль! Тяжелые пассы композиций бьют тебе в голову, тела то взлетают, выписывая неистовые пируэты, то снова опадают подобно этим листьям, сотни глоток надрываются в мучительных криках, тысячи им вторят, а слова словно стрелы бьют прямо в сердце и в это же время сцена раскручивается на месте, рябит, мелькает в глазах, отчего возникает чувство падения и полета одновременно, пусть бы ты и оставался сидеть на одном месте… несясь вниз, вниз! И тут– удар! И вновь ты возвысился и снова несешься вниз! Удар, подъем, удар, подъем, удар, подъем и дальше, дальше, дальше! В конце концов ты лежишь навзничь где-нибудь в укромном месте и холод вот-вот закует твое тело в ледяные кандалы. Но тебе это неважно– только что ты создал новое шокирующее произведение, поражающее собой. Легкая грусть ручьями разливается по спине, у твоего подножия обращаясь змеями, устремившимся к глазам осознанием, что этого больше никто не увидит. Ты просто утираешь лицо от слез и идешь неспеша домой.