Слабые люди

Наутро мы с тем мальцом созвонились, договорились о встрече и намылились к озеру. Чайки на месте не оказалось и мы, почуяв неладное, стали ее искать. Мы звали ее придуманным нами именем, хотя знали, что она не откликнется, и незаметно для нас это превратилось в игру– насупив брови и пригнувшись, заглядывали под каждый куст и ветку, то и дело потирая подбородок с якобы понимающим видом. Долго это продолжаться не могло и наконец мы нашли ее. Вернее, Мишаня нашел.

Мишаня, Мишутка, Миша, Михаил! Этот образец детской непосредственности и невинности!

В один не очень прекрасный момент я услышал его скулеж и повернулся к нему– он стоял, смотря на меня, натужно кривя лицо в попытке изобразить плач, тыча при этом пальцем куда-то в траву. Маленький лицемер был похож на помесь свиньи и гоблина, а не на великого скорбящего. Но чайку-таки он нашел, так что это не так уж и важно, правда?

Не мы, так они.

Мертвая птица лежала перед нами с выгрызенным горлом, раскинув крылья. Можно сказать, что ее распяло, да– ирония открылась нам совершенно в ином свете, но мы этого не поняли, вместо этого смекнув, что это дело рук какой-нибудь кошки. На этом наша сообразительность дала сбой.

Не будь мы детьми, этого бы не случилось.

Что же именно случилось? А вот что– словно по мановению руки мы перевели "игру" в новый формат, наломали веток и пошли искать кошку. Мы не знали, какая именно кошка убила птицу и где она вообще находилась в данный момент. Все, что было важно– птицу убила кошка, кошку и надо наказать. Повязав банданы– в то время они были очень популярны, – и закатав штанины, мы принялись искать, на ком бы сорвать свою детскую неотесанную тягу к справедливости. Тут бы сказать, что мотивация была столь же скоротечна, сколь и проблеск мысли в наших головешках, но не все кончается хеппи-эндом– кошку мы нашли. Красивая, пушистая, с янтарными глазами и узорами на спине. Мы загнали ее в угол двора и начали лупцевать этими самыми ветками. Она пыталась убежать, но Мишаня был проворный малый и всякий раз, когда ее дрожащее от страха и боли тельце пыталось прошмыгнуть у нас между ног, молниеносно нагибался, хватал ее за загривок и швырял обратно в каменный угол. Я тоже отличился– при очередной попытке сбежать пинком отправил обратно. Не знаю, от моего ли удара ногой или от одного из ударов веткой у нее выбился глаз, да и не хочу знать. Наше "веселье" прервал жуткий крик за нашими спинами и, едва мы обернулись, хозяйка кошки, тетя Лида с третьего подъезда, накинулась на нас и вскоре забила бы до смерти, не подоспей помощь. Когда прибежал еще один сосед и отобрал у нее ковробойку, на нас живого места не оставалось. Как и на кошке. Представь себе картину– двое маленьких, избитых до крови засранцев лежат ничком и скулят от боли, а чуть поодаль лежит кошка с вытекшим глазом и кровавыми пятнами по всей шкуре. Тетя Лида в тот момент так горько плакала, как никто еще на моей памяти не плакал. Она не смела притронуться к своей питомице, боясь причинить ей еще больше боли, а потому лишь заламывала руки и прижимала их ко рту. Смотря на ее дрожащую спину, я перестал плакать. Переведя взгляд на кошку, в тот же момент понял, что натворил. Боль покрывала мое тело колючим одеялом, но я знал, что это заслуженно. Моя боль– то, что по мнению детей должно было быть самым важным для них и окружающих их людей– была несравнима с болью этого маленького существа, которого я чуть было не убил своими руками. Я чуть было не убил ЖИВОЕ, чувствующее боль и страх, существо, которое имело гораздо больше прав жить, чем я. В тот момент я осознал себя как человека, осознал окружающее себя как способное чувствовать и страдать. Мне недавно исполнилось десять лет и это был тот момент, когда ребенок стал человеком.

Какой длинный получился рассказ, а я всего лишь привел первый случай. Но не переживай, остальные очень короткие, потому я расскажу тебе их в следующий раз. Идет?"

Когда-нибудь он расскажет ей все.

Сегмент В.

"У медали две стороны. У человека их три. Не хочешь угадать, какие именно?"

Роман в очередной раз начал захлебываться слюнями. Спешно дав ему легкий подзатыльник, Кирилл схватил полотенце и вытер ему рот. Затем заботливо потрепал по голове и продолжил кормить с ложки.

Роман был болен ДЦП. Груз, нежданно-негаданно свалившийся на еще юные плечи, явивший собой вместо прелестного человечка его бездумную пародию, неведомо зачем спасенную из пуповинной петли. Отвращение на грани братской любви. Их мать была религиозной фанатичкой, яро стоявшей против терапии и прочих "дьявольских происков", предлагаемых докторами, считая, что вся медицина от лукавого и поможет только молитва. Да и, честно говоря, она не поверила ни единому слову, включая начальному диагнозу. Даже тогда, когда ей пообещали, что на этом все не завершится, эта женщина не нашла ничего умнее, как плюнуть в лицо врачу и выгнать из палаты угрозами подать в суд, вновь обращаясь вниманием к своему ребенку, уверяя, что с ним все будет хорошо– бог поможет, не бросит ее одну, не позволит всем этим сволочам сделать больно ее малышу. Упорно сохраняя оптимистичный настрой, она не желала сознавать, что его процесс его развития шел в разрез с нормой, отличаясь уже в самом начале от ее первенца. Младенец не проявлял должной ему активности. Шли дни, недели, затем и месяцы, но его скрюченные ножки шевелились лишь чуть, а из обеих рук поднималась только правая. Малыш не смог поднять головы, когда рожденные в один день с ним дети уже вовсю переворачивались на живот, затем смог, но только лишь тогда, когда они сумели усесться на своих крошечных задах. Едва его левая нога начала дергаться, его мать ликующе кричала и благодарила всевышнего за то, что благословил ее мальчика. Но на этом все и застопорилось– в вечном рёве, размахиваний единственной рабочей конечностью и упорной неспособности сделать следующий шаг. Дальше стало хуже и она была вынуждена лишь наблюдать, как крушатся ее хрупкие надежды. Мыслительная и моторная деятельности были надломлены на корню– мальчик проявлял крайнюю степень умственной отсталости, не сумев продвинуться по ступени дальше самостоятельного сидения, не выказав ни малейшей речевой способности, все так же мыча то ли от боли, то ли потому, что никак иначе не мог выразить свою нужду в чем угодно. Несмотря на заверения докторов, что необязательно все должно остановиться на этом, что ее сын еще может проявить пусть и ограниченные, но все же способности к частичной вербальной активности, мать все еще не желала признавать очевидного, крутясь как курица-наседка с человечьими руками вокруг него. Когда даже родственники и знакомые наперебой в неутомимой тяге вернуть ее с небес на землю указывали, что ее сын– калека и это не исправить, она заводила уже выбрившую плешь на их головах пластинку: "Он еще ребенок, это нормально!"

Даже живой пример в лице ее первого сына, весь опыт по взращиванию и воспитанию здорового умственно и физически ребенка не убедил ее и вскоре желающих надоумить полоумную женщину больше не оказалось. Неоткуда было ждать помощи– оставшись единственным взрослым в семье с двумя детьми, она рассорилась со всеми, оборвала связи и замкнулась на Роме, проклиная его отца и инфаркт, забравший непутевого мужа в могилу сразу же после рождения младшего, считая, что вся вина за недуг сына целиком лежит вместе с ним в могиле. Так она оказалась совершенно одна, неведомо каким образом справляясь со свалившимся на нее грузом ответственности. Впрочем, это никого и не интересовало.

Кирилл, еще будучи зеленым подростком, неожиданно был поставлен перед обязанностью быть кормильцем и защитником, предоставлен самому себе решать все проблемы семейного и финансового характера, так как мать не отходила от младшего сына, обстирывая его одежду, выкармливая с ложечки, с невероятным упорством молясь у его кровати. Только по достижении им шести лет, когда он все еще мычал, как младенец, и гадил под себя, неуклюже дрыгая конечностями, упорно хватаясь единственной рабочей рукой за ее волосы только затем, чтобы болью притянуть поближе к себе ее лицо, она наконец-то признала то, что висело над ней все эти годы. Что до тех пор было в голове у этой женщины, почему она была так глупа, никто не знал и вряд ли хотел знать. Диагноз обрел суровость лаконичность– четвертый уровень, триплегия . До сих пор стоял вопрос о реабилитационных методиках, не оглядывающихся даже на откровенное пренебрежение банальными упражнениями на гибкость мышц, вылившихся в повышенную спастичность и как следствие крайнее мышечное сопротивление, но эта женщина, в конец испугавшись за сына, приволокла в церковь и досаждала святому отцу с просьбами излечить его сына. Не нужно быть прорицателем, чтобы с точностью до слова угадать, что ей было насоветовано. Молясь денно и нощно, молясь неистово и самоотверженно, сузив весь дневной досуг до часовых простаиваний на коленях перед кроватью сына и иконой святого, забросив даже работу и сон, она медленно сходила с ума. Зная о тяжелой ситуации, прочно укрепившейся в этой семье, на помощь приходили соседи– приносили горячую еду, долго пытались с ней заговорить и отвлечь от молитв, вернуть в реальный мир и помочь сделать первый шаг к настоящей борьбе. Когда женщина наконец соизволила посмотреть им в глаза, они содрогнулись– в них больше не было жизни.

Кирилл же, остро нуждавшийся в общении и материнской заботе, которые у него столь бесцеремонно отобрали, все свободное время проводил на улице вместе с такими же сорванцами, как и он сам, упиваясь так желанным им вниманием к себе. Улица приняла и воспитала его, вытесав из необработанного, чрезвычайно податливого материала то, чего ей и хотелось– свое очередное детище, воплощение настоящего городского быдла. Знакомый до боли сценарий– сперва невинные игры, за ним знакомство с "плохой компанией" и дальше, дальше, дальше! Дело быстро перешло от мелких гадостей соседям и точечному вандализму к настоящему хулиганству. Занимаясь вымогательством, уже молодой, налитый силой и выпестованной в груди злобой ко всему, что отличалось от него, Кирилл вместе с толпой таких же отбросов терроризировал либо школьников из тех, что послабее и менее скученнее, отбирая мобильники и деньги на завтраки, либо более взрослых, но забитых студентиков, чьих единственным желанием было спрятаться ото всех у себя дома прежде, чем кто-то заметит и прицепится к ним. Не обошлось и без неоднократных стычек с "пацанами из другого района"– таких же компашек лютующего биомусора. "Биомусор", к слову, был в их рядах куда более любимым выражением, чем набившие оскомину "пацан" либо "мужик", не говоря и о других не менее оскорбительных эпитетов. То ли в тяге к самоиронии, то ли исходя из подсознательного понимания собственной ничтожности, но "биомусором", от которого так и веяло сладковатым запахом интеллектуальной подколки, они были горазды зваться хоть по двадцать раз на дню. Сакральное значение данного обращения отличалось лишь по интонации и непосредственного адреса– если по отношению к "своему" оно выражалось в дружеском оскорблении, не имеющим под собой подоплеки вроде намерения задеть за живое, то в адрес "чужого" это слово бросалось не просто в качестве концентрированного плевка в рожу, но как агрессивный выпад, призыв начать драку. Для Кирилла это слово было любимым в своей мнимой универсальности. До тех пор, пока его собственного брата так не назвали.

Что и стало причиной раскола– неосторожная шутка в адрес Романа, которую проронил один из кирилловых дружков, обернулась сиюминутным последствием в виде пары выбитых зубов, сплющенного нос и выбитого глаза. И это только в первую минуту, ведь Кирилл был неистов, разгоревшись неожиданной для себя ненавистью по отношению к "уличному брату". Вбивая свои костяшки в его мерзкое лицо, парень чувствовал, как сильно ему хочется выдавить эти глаза, сломать все зубы, заставить пожалеть о том, что посмел не просто прикоснуться к запретной теме, но выбить ее дверь ногой. Продолжая его избивать, Кирилл впервые за всю жизнь испытал момент– краткая минута, во время которой его разум внезапно завис в паузе, вцепившись всего в одну мысль: у него нет и никогда не было братьев, кроме немощного Романа. Все эти уроды, в ряды которых он так стремился влиться, на самом деле были ему никем, не имеющие и малейшего права встать хотя бы в паре метров от места, которое занимал его младший брат. Они не имели права звать Кирилла своим братом, а он не имел права отвернуться от своей крови.

Его обозвали "эмоционально неустойчивым", вменив нарушения в социальном взаимодействии. Сразу после постановления на учет в полиции было решено назначить обязательные посещения психиатра, беседы с которым не получилось с самого начала– на любой вопрос ответом было молчание. Разбирательства, перспектива колонии для несовершеннолетних с последующим отфутболиванием в областную тюрьму. Все вокруг свидетельствовало о том, что жизнь пришла к ожидаемому концу, не успев начаться. Вокруг Кирилла сновали люди, которые вечно чего-то хотели, чего-то требовали от него, вымаливая или, наоборот, вымогая то, чего он не мог дать, то не понимая ни слова в сплошном реве сотен голосящих наперебой глоток, то слыша лишь бессвязную, лишенную логики тарабарщину. Ну и хер со всем этим дерьмом– ему было так на все насрать, как никогда до этого не было, хоть он и прекрасно сознавал, что ничего хорошего после захлопнутой решетки уже не дождется.

Потом случилось то, чего Кирилл никак не мог ожидать, даже предположить, что подобное когда-нибудь произойдет– мать отказалась от сына. Ревя от ярости, едва сдерживаясь, чтобы не придушить одного из своих дядьев, пришедшего с этой новостью, Кирилл метался по комнате переговоров и впервые за многие годы не сдержал слез, которые всегда душил в присутствии другого человека.

–Выпустите меня! Выпустите меня! – только и мог кричать он.

Его бы ничто не спасло, если бы парня, которого он избил, не "зачмырили" свои же, вынудив забрать заявление.

Очень короткий период Кирилл провел тише воды ниже травы. Даже устроился на подработку разносчиком почты благодаря знакомству матери с почтовым начальством, которое обычно никого, кроме женщин, брать отказывалось, параллельно выхаживая своего младшего брата, так как мать все так же отказывалась что-либо делать, в отчаянии сбежав из города и вернувшись в плачевном состоянии только через несколько недель. Она вернулась на работу и на этом все закончилось. Рома впервые в своей жизни прознал прелести полного игнорирования единственного человека, который о нем заботился, и ничего не мог понять, плача каждый раз, когда вместо нее подходил старший брат, до недавнего времени не обращавший на него и малейшего внимания. Прекрасно сознавая, что мать ненавидит своего сына-инвалида, не в состоянии ничего с этим поделать, Кирилл стал ее заменой, краем глаза наблюдая, как она все чаще прикладывается к бутылке, ожидая долгими ночами ее прихода, пока она пропадала непонятно где. Взбешенный ее поведением в особенности потому, что сам был таким же, старший сын ругал женщину как мог, почувствовав свою силу и право. Будучи еще совсем юным, Кирилл часто получал от матери скалкой, удар которой всегда означал конец спора. Ему доставалось так и до рождения Ромы, но после все ее внимание к нему обращалось только в виде очередного удара по спине или ногам. Но он быстро рос, набирал вес, неизбежно становясь злее и в один прекрасный момент обоим стало понятно, что время безнаказанного насилия в качестве аргумента безвозвратно ушло. Конечно, женщина вовсе не собиралась останавливаться и признавать поражение, все так же не оставляя упорных попыток уже морально подмять старшего под себя, с негодованием встречая яростный отпор. Он ненавидел ее всей душой. И правильно– такая мать только такого и заслуживает. И когда его лицо нависло над ее хрупкой, согнувшейся в испуге фигуркой, Кирилл ожидал почувствовать себя так же прекрасно, как когда вбивал нос в лицо очередному терпиле, но вместо этого появилась лишь гнетущая пустота в груди.

Перед своим восемнадцатилетием Кирилл начал помышлять мелким воровством. Воровал все, что плохо лежало– еду, побрякушки, деньги и прочая. Но в основном еду, потому как сбыть краденное без риска быть снова пойманным не всегда получалось. Иногда приходилось вновь опускаться до вымогательств, при этом следя за тылами– бывшие "братаны" наверняка были готовы с ним поквитаться на равных условиях. Так оно и вышло– однажды за делом застукали и слово за слово началась разборка. Когда прибыла полиция, его мутузили толпой, нанося удары ногами по всему, докуда только можно было доставать. В больнице так и сказали– два сломанных пальца и трещина в ребре, не говоря уже о множественных кровоподтеках и легком вывихе в колене. К счастью, операции не потребовалось– простая шина на кисть руки, обхватывающая и запястье, а также курс новокаина с предписанием носить циркулярную повязку. Пролежав с месяц по стандартной страховке и питаясь лишь одной манной кашей, Кирилл в конце концов плюнул и решил снова вернуться в строй, лишь бы вернуться домой и убедиться, что все в порядке– за все время его так никто не навестил.

По возвращении домой, к семье, Кирилл застал свою квартиру в ужасном виде: словно за весь месяц так и не переставший реветь Роман с до сих пор обгаженными штанами, разбросана кухонная утварь по всей квартире, а мать нашлась в пьяном угаре сгорбленной над унитазом. Он пытался, правда пытался решить все спокойно– вымыть брата, убраться в квартире, позвонить соседям с просьбой помочь совсем немного с наблюдением, пока он снова ищет работу. А начать стоило с мамы– ее стоило вывести и уложить спать. Но, стоило ему в притворной, но столь необходимой нежности прикоснуться к ее плечам и попытаться приподнять, как она завизжала и вытолкнула из ванны. Едва не крича от боли в сломанных пальцах на руке, которую бессознательно выставил назад, чтобы смягчить падение, Кирилл в приступе бешенства выгнал ее из квартиры и не впускал до глубокой ночи, слушая, как она истерически голосит под дверью и грозится зарезать их обоих.

Он ненавидел всех. Ненавидел мать за ее мракобесный фанатизм и некстати проснувшийся эгоизм, ненавидел отца за то, что умер, ненавидел сверстников, которые в этот момент спокойно себе доучивались и готовились к экзаменам, за то, что им досталась беззаботная жизнь, ненавидел и взрослых. Этих уже просто так– ему и не нужна была никакая причина, чтобы ненавидеть кого бы то ни было. Роман был единственный, кто только из-за своего положения невольно избежал этого. Остальным же приходилось сторониться Кирилла, учась на собственных ошибках издалека распознавать его настрой и действовать в соответствии ситуации. Например, убегать с воплями прочь, как то сделала одна из многочисленных теток, едва завидев своего ненаглядного племяша. Уже несколько лет прошло с того момента, как он видел ее в последний раз. Как и остальную родню.

Утерев уделанный подбородок слюнявчиком, старший брат включил младшему телевизор, подложил под слабую кисть руки висевший на шнурке пульт и, уйдя на кухню, стал усеивать торт свечами, при этом прижимая к уху телефон.

* * *

–Ну, не морщи так свой лоб, Кирюш. – промурлыкала Наташа, легонько хлопнув его по лбу.

–Эй, полегче! – постоянное раздражение медленно вскипало у него внутри, не зная, взбурлить ли кипятком или остыть.

Они лежали на большой скатерти, расстеленной у люка, ведущего вниз, в подъезд. Рядом валялись початые бутылки из-под пива и пара пачек чипсов. Кирилл положил голову на колени своей девушки и смотрел ей в глаза, пока она оглаживала его усеянную шрамами голову, пробегаясь пальцами по миллиметровым иголочкам волос, которым не был дан шанс произрасти в нечто более приличное. Хотя бы в подобие прядей ее плохо покрашенных в цвет растительного масла волос, что приятно щекотали его лицо каждый раз, когда она наклонялась к его лбу, чтобы звонко чмокнуть очередную шишку прямо у темени.

–Ну серьезно, хватит морщиться. Мне не нравится, когда ты так делаешь!

–А что тебе вообще нравится? – безучастным тоном спросил он, скосив глаза на зажигалку в руке, в очередной раз прокатив ее между указательным и средним пальцами. Его любимая зажигалка, старая «зипповка», всегда покоилась у него в кармане, дожидаясь момента, когда совершит бочку в ловких и сильных пальцах, довершив маневр скинутой при встряхе крышкой. Кирилл редко курил, но если и начинал, то выкуривал всю пачку, которая так же все это время покоилась в другом кармане, зачастую слеживаясь и сминаясь неделями, отчего почти все сигареты были поломаны и выкуривались сжатыми в ногтях. Вот и в этот раз, вспомнив о них, Кирилл вытащил пачку и кивком предложил одну Наташе. Они вместе прикурили.

–Эх, музыку бы…– протянул Кирилл.

–У меня есть плеер, можем послушать, если хочешь.

–Валяй.

На самом деле ему не нравилась ее музыка. Ее музыка всегда ограничивалась роком и блюзом, которых он терпеть не мог за слишком громкие вопли в микрофон, отдавая предпочтение репу с его почти жизненными текстами. Чуть агрессивный речитатив, обилие матерных и не очень оборотов, навеваемые словами картинки о богатой, лучшей жизни в окружении молодых чик, восседавших на долларовых кучах, для него всегда были предпочтительнее депрессивных песен о любви, потерях и сводящих с ума мыслей. И все же он взял предложенный наушник, не зная, как отказаться от него, не спровоцировав своими неловкими отговорками очередную ссору, которую девушка всегда была готова раздуть и поддержать– только дай повод и ее будет не остановить! Ему не хотелось в очередной раз проходить через стандартный обмен ругательствами, не хотелось получить в итоге по лицу, зная, что никогда ей не сможет ответить– не так он был воспитан. Не хотелось сидеть потом в одиночестве в раздумьях, стоит ли извиниться прямо сейчас непонятно за что, или же потерпеть еще немного и уж только потом прийти к ней с цветами. Вариант потерпеть всегда выглядел более выигрышным, потому он воткнул капельку в ухо и закрыл глаза. Заиграла мелодия. Опять Тито с его тарантулами, чтоб его! Незаметно шевельнув головой, Кирилл оттянул свое ухо и наушник выпал, тут же скрытый обратным поворотом. Закрыв глаза и сделав вид, что наслаждается музыкой, Кирилл приготовился к короткой дреме. Шли минуты, тишина вокруг него стала навевать скуку. Наташа как ни в чем ни бывало тихо подпевала очередному рокеру, чуть покачивая пальцами рук и ног, а ему было жутко скучно. Хотелось о чем-то поговорить, но о чем, он не имел понятия, так же не имея понятия, нужен ли ему, а уж тем более и ей очередной пустой перечес языками, изначально не имеющий в себе смысла. Вокруг них не было ничего и никого, кто мог бы заявить: "А давайте тусить!" и утащить послушные тела в очередной клуб, где все уже через каких-то десять минут умудрились бы раскачаться, раскрепоститься, внезапно отыскать темы для разговора, кажущиеся очень даже интересными, чтобы запивать каждую дюжину слов очередной стопкой дешевого коньяка и вскоре двинуть на танцпол, прижимаясь промежностью к ее заду. Ему хотелось с ней общения, но никаких вариантов он не видел, потому просто лениво повернулся со спины на живот и медленно приблизил свое лицо к Наташе, хитро глядя на нее и медленно расстегивая пуговицы на ее рубашке в горошек. Улыбнувшись, она принялась за его пряжку ремня.

–Я люблю тебя.

«Началось!»

–Я тебя тоже. – без запинки солгал он, сунув ей в руку салфетку, которой она тут же и подтерлась.

Они все так же в ленивой истоме лежали на крыше "коробки". Смеркалось, но влажный дух тепла все еще витал над Птичьей улицей, вовсе не собираясь развеиваться вечерней прохладой.

–Так что решили твои родители? – спросил он ее, проводя пальцем по приятной мягкости ее оголенной груди.

–Да не знаю. Мне плевать, что они там удумают, я останусь с тобой! – пылко ответила Наташа, лишь крепче прижав к себе его руку.

Его пальцы продолжили скользить по ее ребрам, чуть ущипнули кожу на твердом животе и переползли за талию. Несмотря на ее явную глупость и порой бесячий голосок, он был привязан к ней не только как к способу забыться, укрыться от повседневных забот, но и как к человеку, который просто не доставлял ему проблем. Даже ее дурацкая привычка внезапно менять беспрестанный трындеж ни о чем на беспричинное молчание таила в себе все то, чего ему не хватало в обычные дни– внимания, ведь он отлично понимал, что она делает, когда с немым укором следит за тем, как он передвигается в пространстве перед ней, сознательно не обращая внимания на явную провокацию. Даже в свете приближающейся ссоры с ней он забывал про суку-мать, утырнутого брата, от которого не мог отказаться, ненавистную работу, на которую шел лишь из крайней нужды. И одиночество.

Даже такой человек, как Кирилл, не избежал бича современной молодежи, как бы сильно не старался зарыться лицом в общение и развлечения всякий раз, как подворачивалась свободная от обязанностей минута. Сознавал ли он факт своего одиночества? Нет. В филистерском мировосприятии среднестатистического люмпена подобному понятию не было места в описании непосредственно его жизни– одиночество клеймилось точно так же, как влечение к мужчинам или стремление прожить жизнь исключительно для себя.