Такие обстоятельства

С вице- президентом мы встречались редко, по случаю. Моим правилом было решать проблемы ниже уровнем.

Помню раз в европейском проекте мы оказались рядом в маленьком нидерландском местечке с маяком, где проходила очередная проектная встреча. Утро. Домашние хозяйки на велосипедах с корзинами, притороченными к рулю, дружно отправляются на рынок. На берег моря на пробежку выходит вице-президент в спортивном костюме, а наши участники встречи, что гужуются на берегу, здороваются и не замысловато шутят: «Куда бежать, если всё закрыто ещё?» В поездке мы доверительно общаемся. Потом не раз мы встречаемся по делу и доброжелательное отношение сохраняется. Думаю, Марков сего жалобой был ему неприятен, но для порядка пришлось выслушать его и отдать распоряжения.

Марковское прощальное «прости» при переходе мне так было не кстати. Такое на прежнем месте невозможно вообразить. Обычно у нас друг друга выручали. Об этом нельзя даже помыслить в 27-ом отделе. Там от подобного охраняли свои двенадцать апостолов. И можно было трудиться в полную силу или бездельничать, но ты был защищён. Такое не ценится до поры, кажется естественным и оценивается задним числом по праву. Мы считали, что живём в мире справедливости, хотя это было не так. Справедливость ограничивалась границами отдела.

Мы пока всего этого не знали. Леня, наняв машину, доставил меня к себе домой, где я труп трупом и переночевал, а поутру, добравшись до дома, позвонил на работу сказавшись больным. Мне оформили отгул, но при этом предупредили, чтобы я непременно предоставил справку, потому что существуют обстоятельства. Ко всему прочему я подвернул ногу и добирался до дому кое как. Справку я принёс. Мне было стыдно пред семьей Лени. Я предстал таким негодным образом.

Нас намеренно ссорили с французами. Не пойму для чего? Что-то плели за спиной? Налицо было заметное охлаждение. Пользы это не принесло и наши былые отношения остались для нас воспоминаниями. Действовали они как наша теперешняя пропаганда, как кислота, разъедающая даже благородные металлы, и нужно было быть из такого материала, как знаменитый индийский метеорит, чтобы не податься и не испортиться.

Слабым утешением оставалась возможность творчества. Когда в окне телевизора в праздник над обелиском Вашингтона взлетают и гаснут роскошные огни фейерверка и безостановочно гремит музыка Чайковского напоминанием и надеждой, что будут лучшие времена. Всё изменится и о том, что ты русский будет не совестно сказать или помолчать чувствуя. Краской русскости звучали и шансон американки Дины Дурбин в фильме «Сестра его дворецкого», и стихи Есенина, и романы Толстого и Достоевского. Как бы нотой справедливости. Для себя, для семьи, для всех. Для народа, наконец, если выразиться выспренно. Возможность творчества искоркой праздничного салюта согревает тебя.

«Меня не тянет Америка, – сказал как-то Раушенбах, – потому что в ней не было средневековья». Может, я вспоминаю его слова не дословно. Средневековье – странная пора, что была кошмарна для жизни и не удобна, но оставила нам целый пласт шедевров искусства и архитектуры. Хотя не было тогда современных технических возможностей. Ни фотографии, ни связи, ни медицины и прочих удобств, продлевающих вдвое жизнь. Было время ужасных эпидемий, карающей религии и духовного взлёта.

Техника, конечно, вправе сказать своё решающее слово. Вспомним приход в Европу Атиллы. Решение технической проблемы – стрельбы из усовершенствованных луков с коней привел к военным поражениям римлян – высокой тогда цивилизации и все её достижения, казалось, рухнули «коту под хвост». Победила голая практика. Приход гуннов воспринимается потерей некого духовного начала. Того, что не только физически и мысленно позволяет взлетать над землёй и видеть всё со стороны. Без волшебного взлёта, оказывается можно жить, так и не узнав волшебных озарений творчества, чудес любви в её проявлениях, твоей Гипербореи, подменив их бескрылой практичностью.

Книга моя издана. В ней не про тиранов. Разве что намёком, вскользь. Я теперь часто об этом думал. Ладно бы думал, написал, не пустив пока написанное в плавание, в появившийся интернет и переживал, хотя не изменил своего мнения, понимая, что не поймут и несвоевременно. Не хотелось встречаться больше, сделать вид, что ничего и не было. Перевернута страница биографии, только и всего.

Жизнь тогда свела меня с тиранами плана местного. Оценки их, можно сказать, философского плана. Скажем о их появлении. Историография загадки их самозарождения повсеместна и многолика. На первых порах им даже сочувствуют. Тиран, раздираемый желаниями, одинок. Ему необходимо сочувствие. Преданных и обожающих. Тех, что за ним в огонь и в воду. Неизменных даже тогда, когда о них он станет ноги вытирать. Отношения их основаны не на разуме и сродни сектантству. Ищущие идола, а он ищет сочувствующих. Поначалу. Неосознанно. Не успокоится пока не найдёт. Ему это крайне необходимо.

Соискатели стремятся к нему, потому в воздухе запахло парадигмой «дал-взял». Они встраиваются в поток, как брёвна в проране. От этого общее течение каменеет. И вот он впереди плотогоном. Но ему нельзя дремать, потому что повсюду шустрики. Святое дело – избавляться от них. Когда это удаётся – праздник. Смотреть вперёд и вербовать новых соратников, из тех, что не обгонят тебя. Принцип «дал-взял» в основе всего, на знамени.

Хотя, если разобраться, кто я с моими оценками? Досужий куратор нравов? Что себе позволяю? Когда мир катится к очередной катастрофе? Такое в порядке вещей и случалось не раз.

Перестройка запомнилась мне бесстыдством вседозволенности. Одним житейским случаем. Многое менялось на глазах. Не успев пообедать на территории, я зашёл на фабрику-кухню, что рядом с проходной. Наш продовольственный-пищевой комбинат успел среагировать нововведением. Здесь появился уже коммерческий отдел, в котором можно было за особую плату заказать особые блюда. Я и выбрал такое: шашлык на вертеле. Отпускающий, он же ВИП-повар поставил блюдо передо мной, заявив, что шашлык последний к сведению очереди. Вдруг из-за моей спины протянулась рука и сдвинула мой шашлык по стойке к себе. Это было наглым вызовом. А как оставалось реагировать мне? Затеять с нахалом драку? И с его приятелями? Присутствие их было не в мою пользу. Следствием бы оказалась милиция, по опыту неспособная справедливо решать. И оставалось стерпеть, а по сути, потворствовать наглости, переживая унижение без срока давности. Сдерживающей деталью оставался и факт моего неположенного присутствия в рабочее время за территорией.

Трудно жить без опоры. Опора нужна. Убогим предлагается религия. Опиум религии. Нелепо их этого лишать. Как детей лишить сказок про волшебников и деда Мороза.

Всё менялось на глазах. Карьерный рост стал суммой компромиссов. Расцвет политики «дал-взял». Участились обсуждения в курилках. Но мало ли о чём говорят. «Не может подобное случиться со старой гвардией, – размышляю я, не вполне уверенный в истине слов о нюансах житейского моря. Во всяком случае не хотелось бы, чтоб такое имело место хотя бы со знакомыми и в наших краях, хотя пойми это время».

Я как тот зверь, родившийся в зоопарке и выпущенный в лес взрослым. Как детдомовец, с наивными представлениями о добре и зле. Не защищённым, наивным. С загадкой эволюции и причинно-следственными связями. С рассуждениями о судьбах мира и проблемами в семье. Что сделало нас умными? Хотя, если присмотреться, в меру и не очень. Бесполезно рассуждать о всеобщей пользе. Жертвуем и подчиняемся чаще случаю и идолу. Ради чего? Нам дано наследием огромное плодородное поле и каждый старается в нём участок урвать.

Конечно, проще всего плюнуть и уйти. Легче, когда есть куда. Одновременно с НИЦем возникло коммерческое подразделение с его новым лидером. С тем, что поначалу бегал с шефом «ноздря в ноздрю».

Это было особенное время. Все беды, сказочной лавиной валившиеся на нас, тут же рассеивались. Казалось, их все принимает на себя волшебный Стеклянный Человечек. Оставалось только его за это благодарить.

Откуда лидеры и что формирует их исходные корни? Всё может быть рядом, в двух шагах. Одновременно и на общей почве. Во Владивостоке дружили наши отцы, и в соседской дружеской семье рос мальчик по имени Юра Скоков. Мальчик и мальчик, рядом и на виду. Из-за разницы в несколько лет я воспринимал его «малявкой». То, что после я о нём вычитал, удивляло тем, как близко он оказался к верховной власти. А интеллигентный Юра Батурин – скромный отдельский инженер, ставший опять-таки ельцинским секретарём Совета безопасности. И Алексей Елисеев, до поры до времени незаметный аспирант, слетав проявил недюжинные качества.

Как-то по случаю я попадаю на общее мероприятие в ЦПК, которым руководит Лабарт. Он за центральным столом с другими. Мы теперь с ним в разных программах и редко встречаемся. Очередное подведение итогов и банкет о ля фуршет. За моим столом вежливые девочки из Белоруссии – переводчицы. Им посчастливилось поучаствовать в событии, и они счастливы. Я здесь сбоку-припёку.

Когда заканчивается, подхожу к нему. Не могу не подойти. Мы не чужие. У нас есть история. Воды времени порой разделяют нас, но минувшее ещё свежо в памяти. То да сё. Какие новости? Как общие знакомые? А ещё я книгу написал. Прошлое в тумане времени и, чтобы не забыть, она написана.

Книги он моей не читал, но слышал о ней. Слухами земля полнится.

– Не любезна она…

И на мою голову выгружается набор знакомых выражений шефа и Таисии. Неприятно осознавать, что былое перечеркнуто и вновь чувствовать присутствие босых шефовых ног. Мы расстаёмся, кинув воспоминания на дно сундука памяти.

Мадам Тулуз и Лабарт – всё-таки элементы организационного начала, а чисто технические Мамод, Обри, Мишель Ко, Ив Дансе – совсем иное. Они со мной, хотя мы и не встречаемся.

Книга по мнению прочих не плоха, ни хороша. Она такая как есть. Она правдива, а правде не обязательно быть красивой. Книга восстанавливает правду и это теперь важно для меня.

По натуре я не злобен и пробую оправдать своих мучителей. Их замену духовности практичностью, хотя они, по-моему, несравнимы, как замена материнской любви заботами детского дома. В этом как бы столкновение начал, соревнующихся и спорных. Да и можно ли сравнивать несравнимое, исключительное, как органная Токката Баха, как церковь Вознесения в Коломенском, как пространство пустыни для бедуина?

Мои истязатели – бескрылы. Они считают, что нужно долго копать огород, на котором потом само всё вырастет. Всего добиться трудом. «Количество переходит в качество». Только как оно может перейти? Всё остаётся трудотворчеством. А взлёт – иное.

Они выискивают новые издевательства. Зарплата в перестройку складывалась из оклада и надбавки. И унижение меня состояло в том, что надбавки мне начислялись мизерные, вдвое меньше моих подчинённых, за которых я выполнял основную работу. Мне было нужно себя вести очень осторожно. Моё поведение напоминало движение в скалах, над бездной, где одно неверное движение грозило стать последним и к фатально-необратимому вёл неудачный шаг.

Старшая экономистка Наталья это понимает и сочувствует, но руководство для неё -высшие силы, непреодолимые, которые следует принимать не обсуждая.

В бытовом плане главной проблемой была в то время продовольственная. В стране хронического продовольственного дефицита существовали термины: «выбросили» и «достать». Каждый выживал, как мог. Власть имущие и приближённые к ним отоваривались в особых магазинах и имели пайки. Символом эпохи были бесконечные продуктовые очереди. Поднявшись по ступенькам власти шеф урвал свою долю дефицита.

Теперь мы редко встречались. Я встретил шефа у входа в склад, что размещался в подвальном помещении гастронома.

– Помоги, – бесцеремонно распорядился он.

С шофёром Толей мы тащили к стоящей в стороне машине какие-то ящики с дефицитом, полагавшиеся випам, потому что теперь он вошёл в круг тех, «для которых нет правил и исключительное всё». Он считал, это по праву и распоряжался этим, а мы для него уменьшились в масштабе.

Не смог я ему отказать. Мы таскали тяжёлые коробки из подвального склада в багажник машины. Обидно вдвойне. Ведь это я по большому счёту стоял у истоков теперешнего восхождения шефа. Я подсказал ему дверцу за холстом в нищей каморке Папы Карло, а теперь таскал для него блатные грузы местного распределителя. Уступивши раз, становишься вечным слугой, как ты бы себя не убеждал, что это последний, ничего и нужно через себя переступить, на подобное внимания не обращать. Случайно, мол, помочились на тебя и пройдёт. Но против факта не попрёшь.

Оценки мои можно сказать философского плана. Поневоле становишься философом. Случайно ли появление тиранов? Историография их повсеместна и многолика, с загадкой самозарождения. На первых порах им, как правило, сочувствуют. Раздираемый желаниями одинок. Ему нужны эмпатийные. Преданные и обожающие. Те, что за ним в огонь и в воду. Отношения их, хотя и основаны на разуме, сродни сектантству. Ищущие идола. Патрон тоже ищет подельников неосознанно. Не успокаивается пока не найдёт. Соискатели сами стремятся к нему, потому в воздухе запахло парадигмой «дал-взял».

Хотя, если разобраться, кто я, со своими оценками? Досужий куратор нравов? Что позволяю себе? И что из того, что мир катится к очередной катастрофе? Такое в порядке вещей и случалось не раз.

Господи, помоги. Мой брат, которого нет в живых, помогает мне. В рассказе Хемингуэя «Никто никогда не умирает» схваченная близ Гаваны девушка повторяла: «Они помогут мне. Мертвые помогут мне.»

«Казалось, – написал Хемингуэй. – она обрела теперь странную уверенность. Такую же уверенность почувствовала чуть больше пятисот лет назад другая девушка её возраста на базарной площади Руана… потому что здесь была древняя магия, посильнее амулетов».

В чем моя магия? Давно девушки не выделяют меня из деталей интерьера. Но мне интересно, что они думают. У них незамутненный взгляд.

– У вас Маша расцвела», – говорят мне экономистки.

Действительно, я дал возможность цвести лопуху. Приют бездомным. И пострадал. Нечего теперь причитать.

В действительности Маша для Public Relations не подходит. Она лишена плацебо художника.

Искусство живет своей выдуманной жизнью. Видение технаря отличается от представлений художника. Об обелиске покорителям космоса Раушенбах говорил: «Он из авиации. С разгоном взлёта. Взлетающая ракета вертикальна, а если она летит как на монументе после старта, то упадёт рядом, в районе кинотеатра «Космос».

Время с Раушенбахом – время справедливости. Борис Раушенбах с тортом «Монумент покорителям космоса».

Дались нам эти эмблемы. Но если выбирать, моей собственной эмблемой мог бы стать крохотный озерный рачок эпишура, живой фильтр, пропускающий через себя байкальскую воду, обеспечивая её чистоту.

А что для шефа годится символом, что его выразит? На его знамени я бы изобразил аспида, старославянское чудище, пугавшее и заморачивающее. Соблазняющее замужних женщин или вдов, прикидываясь их отсутствующими мужьями.

Моя ежедневная терапия – виды с высоты. Проснувшись, я ещё парю надо всем и в голову приходит разное. В кухне, заваривая в джезвэ молотое кофе, я бросаю мимолётный взгляд из окна на Москву, на ту непарадную её часть, открывающуюся с нашего девятнадцатого этажа. Рядом близкие корпуса фирмы Архипа Люлька, славного авиационного предприятия, известного мне лишь понаслышке, где по логике вещей следовало бы служить и мне. Рядом сгрудившиеся «красные дома». Дальше зелёные Сокольники и до горизонта россыпью разновеликие дома южной и восточной Москвы, большого города, который я покину через полчаса спустившись с девятнадцатого этажа в кабинке лифта или по лестничному винту и унесусь электричкой от окраины столицы у северянинского моста в Подлипки Дачные, которые и названием предназначены для приятных дел – огорода и отдыха. А прибыв в этот славный маленький городок, казалось вопреки логике, заспешу от знакомой и родной второй территории, что рядом со станцией, мимо первой, остающейся в стороне, к дальней третьей и по значению, и по счёту на которой теперь и всё для меня.

Наш корпус, признанный на территории главным, по-прежнему мой конечный пункт.

Наша производственная жизнь – симбиоз и мешанина. От славного и даже исторического ракурса, где даже случайный разговор претендует стать строкою воспоминаний, (это понимаешь задним числом), до технической бытовухи, где бортовой поручень или винт крепления прибора – в фокусе внимания и стоят нервов и крови твоей. Не до возвышенного и твои старания не особо ценятся. Они в порядке вещей.

Шеф уже в свободном плавании в верхах, в министерстве и Совмине. Ему теперь важно не потеряться в коридорах власти и стать своим. У него еще сохранились прежние замашки. Прослышав об наивном изобретателе, он может сорваться с места и полететь к нему в глубинку, в надеже застолбить открытие и поиметь выгоду от внедрения, если её подсказывало его чутье, его собачий нюх, пыл кладоискателя и азартного игрока. Он заострён на успех, с которым ему долго не везло. Представ перед изобретателем, он предложит ему развитие в космической отрасли и позже введёт в недоумение французов нарушением законов термодинамики.

Тирану требуются лично преданные. Женя Фазолов, буфетчица Лариса и экономистка Наталья смотрели шефу прямо в рот. Остальные тоже подстраивались. Они являли собой удивительное сходство, которое я визуально отметил на берегу Авачинской бухты на Камчатке в наклоне и изгибах деревьев от постоянно дующих ветров. Ветры времени сформировали в свите шефа постоянный наклон перед властью и при всём желании, казалось мне, они не смогут выпрямиться.

С эвакуацией шефа в Мытищи, наша комната на короткое время опустела. Сунулся было Стас. Затем в неё заселились экономистки. Они примерно ровесницы и внешне разные. Старшая Наталья сохранила способность удивляться. Как говорили в лаборатории: «Делать большие глаза». Они воспитаны в подчинении и от шефа без ума.

Со своими планами, процентами и коэффициентами они в ОКБ, что говорится, «пришей кобыле хвост». Экономистки имелись при каждом приличном подразделении, считали, расписывали и подводили итоги. К ним привыкли, а их декоративная деятельность варилась сама по себе.

Мы мирно уживались. С перестройкой нашему доморощенному животному открывались иные перспективы – вырваться в дикие леса предпринимательства. Шеф связывал с ними свои заморочки, пытался влить в них новую кровь. Вскоре он перевёл их поближе к себе, и комната экономисток оказалась с ним рядом, через секретарскую.

НИЦ уже жил собственной жизнью. Мелькали будни и праздники. В один из них из залы с накрытыми столами я заскочил случайно в соседнюю комнату, где в полутьме «субчиками-голубчиками» наедине сидели шеф и Наталья.

Они сидели рядом, и шеф глядел в натальину руку, вывернутую ладонью вверх.

– Гадание?

В память о прежнем я пытался держать хвост торчком. Не удержался и тут, заявив, что тоже гадаю по руке.

– Кто твой учитель? «Какая школа?» – спросил шеф.

– Ибн-Сина-Абу-Али, – с готовностью откликнулся я.

И всё бы ничего, но начинания шефа имели свои последствия. Он любитель перемен. Наталья уже готова. Он, видно, это ей и предсказал. Вскоре её семья была разрушена, на месте её была пустыня со следами босых шефовых ног.

От подчиненных требовалась бескомпромиссная преданность. Другого шеф не понимал. Этим он опередил время, имея как бы штат андроидов, запрограммированных на выполнение. Человеческие особенности подчинённых его мало интересовали. Нет, он, конечно, понимал, что они есть, но за исключением редких случаев не уделял им должного внимания.

Так я размышлял, рисуя расстановку сил. Шеф поступал оптимально, по-Беллману. Оптимально на каждом шагу с учётом конечной цели. Сашка Марков пока использовал его ледоколом во льдах.

И, конечно, требовалась защита. «Ублажай воинов», – повторял Септимий Север. Защиту шеф искал в руководстве по хозяйственной части и в режиме, завоёвывая их коммуникабельностью и талантами. Впрочем, не только их. Он искал сочувствия в соседнем МИСИ на кафедре прикладной механики и математики. Там он казался веянием эпохи «на коне и со знаменем в руках», в обаянии авантюристичности. Это были его заключительные гастроли, как оказалось потом. Он по-соседски контактировал с деканом филиала строительного института в Мытищах.

Я же волей судеб я со временем оказался в соседнем коммерческом подразделении, что возникло наряду с НИЦем и перехватило часть его инициативы. Там до меня уже пристроилась Юлька, дочь Стаса. Она даже приобрела некий статус референта- обозревателя, готовя еженедельные обзоры американской прессы о космонавтике. В основном по страницам «Спейс Ньюс». Планы её простирались дальше, и она сыграла роль провозвестника и локомотива для семьи, перебравшейся вскоре в Канаду. Впрочем, не без участия шефа, поспособствовавшего стасовой семье избежать опасного соседства и исчезнуть с калининградского горизонта.

С Марковым мы пресеклись на авиационной выставке, в Ле-Бурже. Тому предшествовала необыкновенная история. Ещё не были полностью распахнуты выездные ворота. Моя жена только мечтала увидеть то, о чём я рассказывал ей. Проснувшись раз, она спросила меня: «Где город Венсен? И есть ли такой?» Во сне она побывала в этом городе. Я не знал, что ответить. О сне быстро забыли, но он так предметно вспомнился.

Венсен для нас из загадочно-чудесного. Сказочного.

Нам было совестно, что наши жёны не могут увидеть с нами парижской красоты. Но всё менялось и в мою последнюю французскую командировку я отправился в Париж с женой, оформив ей туристическую визу. В свободное время я ей показывал Париж. В метро мы как-то доехали до станции Шато Венсен, и вспомнился сон. Случившееся казалось невероятным. Ведь только в сказках реализуются сны. Покинув подземку, мы разглядывали венсенский замок, который когда-то стал тюрьмой и где была расстреляна Мата Хари.

Затем нам подарили посещение авиакосмического салона в Ле-Бурже. Пока мы обсуждали технические проблемы, жена с первой французской космонавткой Клоди Дэе щебетали рядом, а после был общий обед.

Щебетали как птички. С первой французской космонавткой в Ле-Бурже.

Французы свели нас за одним столом. Меня, мою жену, Ленку Богданову, которую бессовестно использовали из-за симпатии к ней французского руководителя текущих проектов, и возвратившегося из Тулузы Маркова. Когда обед подошёл к концу, я его спросил:

– Отчего ты тогда пожаловался вице-президенту?

Этим думал я смутить его. Стучать в ОКБ считалось позорным. Бесконечно постыдно прослыть стукачом. Но он, не моргнув, ответил вопросом на вопрос:

– А кто тебе сказал?

– Не важно. Тот, кто знал.

Думал, ему станет стыдно, а он ответил, не моргнув:

– Мне тогда так было нужно.

И я понял, что передо мной ещё один тиранчик, пока маленький. Новоиспечённый. Я подумал: «Тираны возникают везде. На любом, заселённом месте с желанием повелевать. Тирания – болезнь, вроде горячки, Она способна подарить временные силы. Вера тирана в том, что он истина в последней инстанции – безгранична. Верно для него то, что само собой приходит ему в голову. С тиранами следует бороться. Везде, ежечасно, не жалея сил. Счастлив тот, кому они не исказили жизненную среду. Полоть, полоть по мере сил, чтобы не зарасти бурьяном и этим помочь себе и детям, и внукам. Всем. Выражаясь выспренно, будущим поколениям. А то, что мы постоянно уходим в кусты, предпочитая терпеть – на нашей совести.

Я взглянул на Маркова с сожалением, и мы расстались, чтобы больше не встречаться.

Я брожу теперешней славной уличкой, вспоминаю и думаю о страсти шефа достичь всего. Кому первенство предписано? Кто осуществит своё? Неужели уступим первенство сорнякам? Я брожу среди зелёного рая. Итальянская сосна, усыпаны крохотными яблочками японские яблони с причудливо изогнутыми стволами, зелёными голенищами листьев блестит магнолия. На первое место в космосе мог претендовать весь зелёный мир, но первым расцвёл на орбите сорный арабидопсис.

«Мы в атаку, нам по морде. Мы обратно, нам по морде», – повторял, играя в обед в шахматы 3-ех минутные блицы сослуживец по 27-му отделу- Гера Скарин. Как это правильно. И это не присказка, а философия жизни. Увы.

В душе я – историк. Сравниваю и вспоминаю. История уроком всему. По-своему истолковываю я филологему Достоевского «Красота спасёт мир». Объясняю её доброжелательностью в противовес противопоставлению. Миру нужен мир. Не красота, а скорее целесообразность во главе угла и наша интернациональная деятельность соответствовала закону мира, его теории и практике.