Аллея всех храбрецов

Тема доклада заинтересовала не только Мокашова. Зал был полон, а по ковровой дорожке взад-вперёд катали телекамеру на низкой тележке. Выступал профессор Левкович.

Мокашов знал его прежде по учебникам: формула Левковича, преобразование Шерер-Левковича, и теперь он с удивлением приглядывался.

Лысый, живой, как ртуть, неопределённого возраста, он сразу приковывал внимание и рождал недоумение лёгкостью и подчёркнутым неуважением к остальным. Он писал формулы левой рукой на предметном столике, а проектор бросал увеличенные буквы на огромный серебристый экран.

Пока рассаживались, докладчик говорил общие вводные слова.

– Все смешалось в доме науки, – иронически взглядывал Левкович. – Физики занимаются биологией, математики расшифровывают древние языки. Новые знания обрушиваются на нас подобно лавине, и хотелось бы разобраться в «хаосе фактов». Найти общее в науках. И это – не необходимость, это скорее – наш долг. Такой подход не нов в философском плане. Но наступило время выразить то же точным количественным языком.

Пока Левкович говорил общие слова, Мокашов, разглядывая, думал, что может именно теперь они на узенькой тропинке, в конце протоптанного пути, а дальше топь и ад и чертовщина, без возможности взглянуть со стороны. Здесь собрались, возможно, будущие проводники и гиды, но как они в дальнейшем сами поведут себя: будут поддерживать друг друга или карабкаться по головам?

Через одежду букв проступило знакомое. Как же? Уравнение показалось знакомым из-за маэстровой статьи. Докладчик постукивал по микрофону, приколотому к борту пиджака, пока председатель – чопорный сухарь в очках, не показал ему жестами, что это мешает.

Диплом Мокашова касался общих вопросов, о которых говорил докладчик, но в ином плане. Подобно многим молодым, вступающим в жизнь, он выступал со «своей платформой». «Есть чистая наука, – говорил себе Мокашов, – и голая техника. Порой они далеки друг от друга, как небо от земли. Крупицы научных выводов, вошедших в жизнь, подобны упавшим на землю метеорам. А потому учёный язык для инженера порой не яснее муравьиного. И он – Мокашов, насколько это получится у, станет на границе техники и науки. Своего рода переводчиком (не будем бояться слов), постигшим науку и технику, и приносящим пользу и там и тут».

До некоторого момента Мокашов улавливал суть. Но вслед за структурой и состоянием системы пошла в ход чистая математика, и Мокашов скис. Нельзя сказать, что он совсем не разбирался в применённом математическом аппарате. Ещё в институте он пробовал ковыряться в подобном по собственной инициативе. Однако доклад был не для начинающих, и Мокашов перестал следить. И только на выводах он оживился и тут же вспомнил, как советовал перед дипломом его руководитель, спокойный, рано располневший доцент.

– Чёткое вступление, экселенц, непременное условие. Так, чтобы все понимали и улыбались. Затем, чёрт знает, какие дебри, математические джунгли. И все понимают, как это было невозможно трудно. Но вот после блужданий – конец путешествия. И опять ярко светит солнце и чёткие выводы. Вот так, дорогой мой, выглядит идеальная защита.

– Простите, – тронули Мокашова за локоть. – откуда Т-преобразование?

Сосед слева смотрел вполоборота: на Мокашова и докладчика одновременно. Мокашов пожал плечами и покраснел. Но сосед уже не смотрел на него. И когда ему требовалось спросить, он поворачивался в другую сторону.

В дискуссии принимали участие оба соседа Мокашова. Иностранец путал русские слова, и было забавно смотреть, как наскакивал на него другой сосед и непонятно откуда взявшийся маленький человечек, в безупречно сшитом костюме, возражавший с горячностью.

– Согласно Веберу… А это Семён Маркович ещё в сороковом году доказал.

Дискуссии, казалось, не будет конца. Но опытный председатель быстро успокоил зал и по-английски объявил о другом докладе. Спорящие выкатались гудящим роем из зала к буфету фойе.

Мокашов тоже вышел. Следующий доклад читался на английском и по традиции шёл без перевода. «Вот тебе и переводчик», – горько подумал Мокашов и, переживая обидную беспомощность и чувствуя себя безнадёжным кретином, снова покраснел.

В комнате пресс-центра его встретили, как знакомого. Кто-то подвинул стул, кто-то улыбнулся, приветствуя. В комнате царил лёгкий кавардак, и только корреспондент «Правды», выкуривая одну сигарету за другой, умудрялся что-то писать на длинных узких листках бумаги, разложенных на столе.

– Где же хвалёная пунктуальность нашего уважаемого друга?

– А кого он залучит сегодня?

– Обещал Левковича.

– Ему так и не дали членкора?

– Нy, с его-то характером…

– Говорят, он на последней защите учудил. Перебивал докладчика, пока председатель не призвал его к порядку. «Вы, Кирилл Петрович, – говорит, – не на базаре». А Левкович встал, посмотрел, как он умеет. «Базарные вопросы, – говорит, – по-базарному и решать».

– А как защита?

– Завалили.

– Это вы из «Спутника?» – спросил Мокашова высокий парень в модном без лацканов пиджаке.

– Да, – осторожно ответил Мокашов.

– Тогда знакомься, – протянул ему тот красивый ежегодник, почему-то переходя на «ты».

– Ну и что? – Мокашов полистал страницы с текстом и фото, в содержании – известные фамилии.

– Пиши, – коротко ответил парень.

– Куда мне? Тут такие корифеи.

– О книге пиши. Делай рекламу.

«За кого он меня принимает? – подумал Мокашов. – Я из другого состава.» Но тут заскрипели стулья, присутствующие засуетились, и Мокашов увидел «уважаемого друга», отвечающего сразу на несколько вопросов, и Левковича за ним. Корреспонденты вытаскивали блокноты и разноцветные шариковые карандаши, другие вытягивали телескопические суставы штативов с погремушками микрофонов на конце. Магнитофонные диски, медленно вращаясь, начали свой длинный путь. Пресс-конференция началась.

Беседа не была каскадом вопросов и ответов, как выглядела она затем на газетных страницах. Были пустоты, паузы, когда одни не знали, что спросить, другие, что ответить.

– Несколько слов о вашем открытии, профессор. Чтo было самым трудным?

– Самым трудным было найти лёгкую проблему, которую все посчитали трудной.

– Это вам удалось. А сколько времени вы работали над ней?

– Неудобно говорить, но надо быть честным. Всего около полугода. До этого я занимался случайными процессами.

– Ваше любимое занятие, профессор?

– Например, я пишу романы.

Так, мешая дело со словесными пируэтами, продолжалась вся беседа. И журналисты остались довольны. После официальной части началось неофициальное. Левковича обступили, и он отбивался, рассказывал анекдоты.

– Простите, а что на конгрессе говорилось о пневмоавтоматике? – наконец, протиснулся Мокашов.

– Увы, – развёл руками Левкович. – Пневмоавтоматика или, как выражаются, «ветродуйство» – вне круга моих научных интересов.

Но Мокашов не отстал от него и, когда все разошлись, пересказал идеи своей предполагаемой статьи. Терять ему было нечего. Другого участника, видно, ему не добыть.

– Отчего же пневмоавтоматика? – спросил Левкович. – Это одно из приложений. Не узко ли получится? На вашем месте я выбрал нечто обзорное. Понимаете… Скажем, когда о немцах говорят, что они чёткий и аккуратный народ – все охотно соглашаются. А только слышится «Uber alles», все сжимают кулаки. О чём писать? Вот хотя бы об этом…

И он сочно рассказал о достаточно известных вещах.

– А не могли бы вы написать для «Спутника»?

– Нет, увольте.

«Вот, вот, – огорчился Мокашов, – зря я втравился. Выходит, у меня времени навалом. Для них я как бы парикмахером. Стрижём, бреем всех подряд. Пожалуйста».

– Но не могли бы вы прочесть.

– Мы сделаем так. Я вас свяжу с Дмитрием Дмитриевичем Протопоповым. Он в курсе проблем конгресса и компетентный человек.

– Ну, куда от вас денешься? – прощаясь сказал Левкович. – Желаю вам удачной статьи.

В метро ему неожиданно пришла в голову первая фраза, и её захотелось записать. Его толкали, вагон качало, с непривычки он писал закорючками, не зная, разберёт ли потом? И радость вливалась в него от удачного сочетания слов и мстительное удовлетворение. Тогда он внезапно понял, что кроме азарта спорта, волнующих сердце привязанностей и радости открытия существует и острое волнение предчувствия ещё не написанных строк.

С ключом от номера ему передали записку. «Номер 81, – говорилось в ней. – Вам звонили, просили не ждать. Обстоятельства изменились. Администратор».

На вопросы дежурный администратор, седенькая большеголовая женщина, объяснила, что её коллега, писавшая записку, сменилась и будет теперь ровно через трое суток.

Мокашов не стал заходить в номер, вернул бесполезный ключ и снова очутился на улице. Мимо него катились торопящаяся, безликая толпа. Он брёл бесцельно, не замечая чужих улыбок, не вслушиваясь в разговоры.

«Как много девушек хороших…» – неожиданно всплыли слова давно забытой тривиальной песенки. Они шли по бесконечным тротуарам красиво и легко. Казалось, они плыли над асфальтом, едва притрагиваясь к нему остриями каблучков. Он вспомнил сон, в котором женщины были и сосудами-амфорами, полными жидкости, и они шли, соизмеряя с ней свои движения, боясь её расплескать. Одни жмурились от яркого света заката, другие улыбались, но ему было всё равно.

Очевидно она разочарована, как в анекдоте: меня зовут Эдуардом, моя жена вернулась из отпуска и повторяет во сне: «Нет, Юра, нет». Меня её слова вовсе не беспокоят. Она же говорит «нет». Вспоминая это, Мокашов грустно улыбнулся, потому что всё для него, даже услышанный в пол-уха анекдот, приобретало очевидный и печальный смысл. Вероятно, он не достоин внимания Инги. И надо же быть полным идиотом, принимая женское «нет» за «нет».

Он спускался в метро, проезжал какие-то остановки, не замечая.

– Садитесь, – громко сказала пожилая женщина. До этого она сидела рядом с Мокашовым, а теперь встала и повторила громко на весь вагон:

– Садитесь.

– Сидите, – отвечала ей молодая с подозрительно выпуклым животом. – Мужчин полно.

Мокашов поднялся и пошёл к открывающейся двери.

Весь вечер в гостинице он мудрил с приложениями маэстровой статьи. Решить уравнение он не смог, но словно чувствовал вид решения. И Инга будто при этом будто присутствовала. Он с ней не спорил, а был согласен во всём.

Глава четвертая

– Маша, – закричала официантка в дверной проём, и Мокашов поморщился. Он нарочно выбрал это тихое, безлюдное кафе, чтобы закончить пальцевскую статью, и теперь, сидя за одиноким столиком, вносил в неё мелкие поправки.

– Маша, – снова закричала официантка и добавила спокойней: – Вот зараза.

Было по-утреннему тихо. Посетители хрустели свежими газетами. Полнолицый человек с восточным рисунком глаз вкрадчивыми фразами перекидывал мостик к подчёркнуто равнодушной девушке в орнаментных чулках, сидящей за соседним столиком. Поодаль, составив столы, гужевалась компания подростков, возящихся по-щенячьи и потребляющих, несмотря на ранний час, крепкое питье.

Писать стало неудобно. Он писал уже на краю листа, и руке мешало. Это был бокал с плавающей вишенкой. Он подумал: «Смахнуть? – и усмехнулся. – Сегодня он, как Хемингуэй. Утром, в кафе, с коктейлем».

Утро вечера мудренее. Oсобой радости он не испытывал, но не было и вчерашней тоски. У него своя религия троянских точек с пылью облаков Кордылевского. А хотелось бы увидеть со стороны облака Ферми, что от плоскости галактики крыльями бабочки. Необыкновенные, с вмороженной субстанцией магнитных полей. Ну, да что там.

Он осторожно поднял бокал и отставил в сторону. Дописав, поставил выдуманную закорючку, означавшую «конец», спрятал карандаш и высосал пунш через соломинку. Ему отчего-то захотелось выловить вишенку, но она никак не поддавалась, не накалывалась на соломинку. Наконец, это получилось, и, отодвинув стул, он с сожалением посмотрел вокруг, встал и быстро пересёк зал.

Одеваясь, сквозь колышущуюся бамбуковую перегородку он видел, что там, где он только что сидел, уже вытирала пол безответная Маша. Старичок с пробором, отложив газету, допивал свой утренний кофе. Легкомысленная девушка в орнаментных чулках улыбалась сладким восточным комплиментам. А крикливая официантка, отвоёвывая новые пространства, торопила посетителей:

– Давайте, давайте. Не видите – уборка.

Дмитрий Дмитриевич Протопопов, которому он принёс прочитать статью, оказался тем самым крохотным человечком в безукоризненном костюме с плавными барственными движениями прекрасных рук, что забавлял всех на конгрессе.

Мокашова он встретил, как знакомый.

– Да, Левкович сказал ему, и он рад посодействовать прессе. Ведь пресса – великая держава.

– Конгресс – явление исключительное, – продолжал он, доверительно качая головой. – Он как бы переворачивает нас с ног на голову. Обычно тонешь в условностях. Чем дальше на периферии науки, тем больше условностей. В условностях тонешь, как в грязи. Вы посмотрите, до чего мы докатились – сплошное чинопочитание. Вот я – зав кафедрой, пока ещё кандидат. Так что выдумали – мне нужно всё бросить и защищать диссертацию. Как будто к моему умению, к знаниям прибавит что-нибудь этот чин. Вам нужно писать о нас. Вы нам поможете. Печать одна из великих держав. Сначала publicity, затем prosperity.

Просматривая текст, он отвлекался, пускался в сторонние рассуждения, рассказал к месту не яркий, но точный анекдот, поймал на чем-то Мокашова. И тот признался, что не профессиональный журналист. Конгресс в устах Дмитрия Дмитриевича выглядел забавнее КВНа.

Временами в комнату неслышно входила машинистка с сонным лицом. Она приносила какие-то бумаги или тихо спрашивала, наклоняясь к Протопопову, а Мокашов её сочувственно разглядывал. Была она совершенно плоская, как водомерка, только сквозь свитер проглядывали острые козьи соски.

До прихода Протопопова, развлекая Мокашова, она спросила:

– Вы за белых или за красных?

– То есть? – удивился он.

– У нас теперь непрерывное сражение – перестройка кафедры. – Послушайте.

Она включила громоздкий трофейный магнитофон.

– Не спорьте, Кирилл Петрович, – зашуршала магнитофонная лента. – Вы спорите ради спора. Разобраться нужно…

– Это Дим Димыч, – комментировала машинистка, – с Кириллом Петровичем.

– Разобраться, – гремел голос Левковича. – Разобраться – имеет обратный смысл. Это значит, никто не собирается разбираться. Может сложно или бесполезно, и если разбираться, получится очевидная чушь. Как в споре о летающих тарелочках: собран колоссальный материал, необходимо разобраться. Скажу вам, встретилось бы дельное, в два счёта разобрались…

– Мы на безтемье, – возражал Протопопов. – Необходимо решиться, хотя это и боязно, как первородный грех…

Машинистка поглядывала на Мокашова и свитер обтягивала на плоской груди и губы облизывала.

– Гигантомания, – гремел между тем Левкович, – близка к мании величия. Думаете, вы первые? У древних – пирамиды, колоссы, сфинксы. У нас ракеты, синхрофазотроны, которые вызовут у потомков не меньший скептицизм…

– А Кирилл Петрович скорее удавится, если не возразит, – шептала доверительно машинистка.

– Это болезнь – гигантомания…

– Если и болезнь, Кирилл Петрович, то болезнь роста, которой следует переболеть.

– У вас дикарская точка зрения, что обязательно болеть. Лучше не болеть.

– Не разберёшься в нашем мадридском дворе, – сказала машинистка, переворачивая магнитофонную катушку. – Вот повторяют: мы – маклаки.. Дим Димыч у нас зав кафедрой, но заправляет всем закулисно Генриетта. Из-за неё Дим Димыч бросил семью.

И снова щёлкнул магнитофон.

– … Науки у нас, простите, нет на кафедре, – изрекал магнитофон голосом Левковича. – Нет, не учёные. Одни администраторы. Оттого и субнаука, доступная администраторам.

Дослушать не пришлось, приехал Протопопов. А машинистке теперь прикидывалась дохлой мухой, иногда бросая быстрый взгляд. Беседуя, Протопопов обегал взглядом бумаги на столе, сортировал их порхающими движениями рук, разглядывал, то поднимал бровь, то улыбался уголками губ и не терял нити разговора.

Разговор шёл, как по накатанной дороге. В одном месте Мокашов попытался оспорить формулировку. Но Протопопов оказался непреклонным:

– Нет, нет. Вы уж поверьте. Это не так.

Они уже закончили и прощались, поднявшись из кресел, когда дверь хлопнула и в комнату вошёл сосед Мокашова по конгрессу. На Мокашова он внимания не обратил, сказал походя Протопопову:

– Многое потеряли, Дим Димыч.

– Мокашов – представитель прессы, доцент Теплицкий, – представил их Протопопов.

Мокашов знал таких доцентов и даже им завидовал. Тем, что полны непогрешимости, самодостаточным, наблюдающим с усмешкой жизнь со стороны. Находящихся всегда на требующемся уровне. Поплавками на поверхности, причём не ниже и не выше, чем требуется в данной среде.

Теплицкий небрежно кивнул, но руки не подал.

Уезжал он в конце следующего дня.

На вокзале, среди отъезжающих Мокашов снова почувствовал себя одиноким, затерявшимся в незнакомой толпе. Вокруг, у вагонов прощались, разговаривали, стояли группами, парами, взявшись за руки и глядя в глаза. А он поглядывал на прыгающие стрелки перронных часов, повторяя: «Скорее бы». Впереди, рядом с электровозом уже пели. А мимо торопливой рысцой пробегали опаздывающие с судорожными взглядами и вопросом: «Это какой вагон?»

Он не входил в купе, стоял в коридоре у окна. Поезд то нырял под грохочущие эстакады города, то поднимался на высокую насыпь, и тогда, поворачиваясь и поднимаясь над ломанным горизонтом крыш, возникало здание института, напоминая ему конгресс и всю московскую полосу неудач.

Покончив со статьёй, Протопопов взялся его проводить, и они пошли цокольным коридором среди галдящей студенческой толпы. Говорить им, собственно, было не о чем. Протопопов коснулся маэстровой статьи:

– Направление интересное, поверьте мне.

Был перерыв, рядом волновалась, кипела студенческая жизнь, недавно ещё такая близкая. А Протопопов лил ему бальзам на душу.

– Рад познакомиться. Вы не автор статьи? Ну, всё равно, вы оттуда. Вы нам нужны. Как я не догадался? Поверил было, что журналист. Но отчего непременно пневмоавтоматика?

И Мокашов пояснил, что всему виной атомный взрыв, когда летят на военных спутниках ко всем чертям все эти транзисторы-резисторы. И не только в этом, даже нежные космические лучи работают на износ. Всё дело во времени. А выходом – пневмоавтоматика управления, пневматический мозг. И повинуясь внезапному желанию, он рассказал и про межпланетный прогноз. Про таинственность солнечных пятен, вспышек-взрывов на Солнце с магнитными извержениями и сбоями тепловой машины планеты, колебаниями земной оси, полярными сияниями, эпидемиями самоубийств, вариациями урожайности, рождаемости, смертности.

– Вы знаете, – взглянул серьёзно Протопопов, – мы ведь тоже этим занимаемся. У Левковича своя оригинальная идея разгона космических лучей. И в той вашей-не вашей статье он нашёл какую-то зацепочку. Ведь как бывает – не знаешь, где найдёшь. Но у него чистая теория. А у вас… Мне ваша идея нравится. Стоит подумать. Можно даже создать особое КБ и головной сделать, скажем, нашу кафедру. Почему бы и нет? Подумайте. Очень вас прошу. И не тяните с этим.

– Не зарывайте в землю свой талант, – попрощался Протопопов. – Готов хоть сейчас предложить вам место на кафедре. Поверьте, за новым мы здесь тщательно следим… У нас – безтемье. От космоса нас оттёрли более крупные киты. Как будто космос – частная лавочка, а они – собаки на сене. Соперничаем нетривиальными решениями. Простой пример. Мы попросили вашего железа для демонстрационного зала: остатки ракет. Письма писали, добивались, а затем поинтересовались: где у вас свалка? И столько нужного для нашего демзала привезли. Вам некогда. Вы орлами летите вперёд. Мы же – воробьи, и нам годятся крохи с барского стола.

И Мокашов согласно кивал.

– У нас ведь как. На всё рук не хватает. В начале века придумали автомобиль. Не думали же, что на нём возить, занимались техникой. Считали, что грузы найдутся. Действительно, нашлись. И мы в подобном периоде. Болтается, скажем, теперь по Вселенной совершенная АМС, и что мы имеем с её бесконечного путешествия?

Затем в коридорах сделалось тихо – закончился перерыв, а они всё ходили взад – вперёд по цокольному коридору. Протопопов повторял:

– Вам непременно необходимо в науку. Пока мозг не закаменел. От вас приехал один, орденоносец, человек заслуженный. В чём, – говорю, – дифферент ваших научных посягательств? Он называет какой-то блок. Возможно, важный и нужный. Только наука блоками не занимается.

– Я молодой специалист и обязан…

– Никому и ничего вы, поверьте мне, не обязаны, – перебил его Протопопов. – Положение лишь с виду безвыходное, как в автобусе над задней дверью надпись: «Нет выхода», а все выходят. Как у вас с диссертацией? Тему выбрали? О космосе у нас всё «на ура». «Посчитано на машине» – аплодисменты, «Подтверждено в космосе» – бурные несмолкаемые овации, все встают. Вас подвезти? Пешком ходите? Похвально. Не пропадайте с нашего горизонта. Очень вас прошу.

В институтском скверике он встретил голубую Генриетту. Она поднялась навстречу со скамейки:

– Вас жду. Без лишних церемоний. Магнитофон слышали? Это я попросила Любу прокрутить. Сплошная говорильня, тогда как кафедре необходима свежая кровь. Космос – одна из дорог, и вы нам её откроете. Вы нам позарез нужны.

Она решала за него.

– Может, не сразу. Сначала поднаберитесь опыта. Но не тяните. Энергии одинаково у всех. Важно, на что она направлена. А вот когда дела нет, начинаются отношения.

Казалось, ему по-разному предложили новую роль, и у него хватило ума – не пообещать.

Поезд постукивал и грохотал, а здание института исчезло совсем. Но осталось неосознанное, внимание к себе.

Между тем колёсная жизнь налаживалась. Пассажиры уже ходили взад-вперёд в узких проходах, спрашивали, извинялись:

– Пулечку не желаете?

Или:

– Простите, не подскажите, в каком вагоне буфет?

Большинство, однако, в купе знакомилось, начинало нехитрые дорожные разговоры.

Мокашов смотрел в окно. И мелькнувшее в дали здание института в потоке горячего воздуха, показалось колеблющимся, неверным, уходящим в небытие.

– Чайку? – спрашивал проводник, проходя по вагону. Белая куртка, напяленная на форменный пиджак, делала его доброжелательным и добродушным. Ни дать, ни взять – повар с рекламного плаката.

«Хорошо, – невесело подумал Мокашов. – Хорошо, что вся эта Москва с её сутолокой, суматохой, сложностями, неясными ожиданиями уже позади. Хорошо, что он едет в ставший ему своим, тихий Красноград, и у него важная работа – автомат, стартующий с Земли, и идея с точками Лагранжа».

На красноградском перроне Мокашов в первую очередь подошёл к станционному киоску «Союзпечать», бойко торгующему газетами.

– «Спутник» поступил? – спросил он киоскёра, болезненного вида женщину.

– Не мешайте работать, – живо ответила она.

– Ответьте, пожалуйста.

– Станьте в очередь.

Мокашов хотел было махнуть рукой, но кто-то из очереди посоветовал ему зайти в вокзал:

– Туда поступает раньше.

Мокашов прошёл подземным переходом, и как всегда в соборной полутьме вокзала, его поразили обилие пустующих пространств, скученность ожидающих и сложные запахи.

У открытого киоска было пусто, и чисто выбритый старичок – киоскёр, улыбаясь, раскладывал пасьянс из поступивших журналов.

– Получайте свеженький, – протянул он Мокашову новенький «Спутник». – Вам необходимо иметь две копейки? Получите, пожалуйста. И звоните своей даме. Она вас ждёт.

«Если бы», – подумал Мокашов и, отойдя от киоска, поспешно развернул «Спутник», пролистал, но его статьи не было. Затем он сел у фонтана, и начал просматривать еженедельник уже не как автор, а как читатель. И в рубрике информации нашёл коротенькую заметку: С конгресса по автоматике.

Всё, что считал он для себя удавшимся, и добавки Протопопова – упаси вас бог опубликовать без этой необходимой вставочки, – было выброшено безжалостной редакторской рукой. Заметка были куцей, переписанная дремучим стандартным языком.

«Такова горькая писательская слава», – подумал Мокашов. – «Чувствуешь себя словно на панели». Однако это «открытие» не удручило, а скорее позабавило. И заметка в «Спутнике» показалась ему венцом и последней каплей его московских злоключений.

Часть третья

Глава первая

Поездка в Москву стала особенным водоразделом для Мокашова: до этого – спокойное течение, после – водоворот дел.

– Не понял ты, вижу, меры своей ответственности, – встретил его Вадим, – тотчас обязан был вернуться.

– Командировка на неделю, – возразил Мокашов.