скачать книгу бесплатно
Потом, когда мы вышли из кафе, я спросил – не скучает ли он по Ташкенту? Пулат улыбнулся и мотнул головой. Так я и не понял – да или нет?
– Похуила помнишь? – не отставал я. Пулат опять не ответил. Мы стояли на остановке. Был поздний июньский вечер. Тополиный пух, как живой, полз вдоль бордюра под скамью на обочине тротуара. Под ней, будто сонный зверь, шевелился уже целый сугроб из пуха…
– Смотри – берлога тополиная… Даже у пуха есть дом, – неожиданно сказал Пулат.
Он глянул на часы и покачал головой.
– Пока доеду до общаги… опять по пожарной лестнице заползать…
– А ваша квартира? – преодолев неловкую паузу, спросил я. – Да есть квартира, разве в этом дело… – махнул рукой мой товарищ. – Я в общаге, у ребят, сейчас живу. Так удобней, пока…
После темноты и грохота дискотеки улица казалась оглушительно тихой и светлой. Середина июня – московские «белые ночи». Мимо нас, по чужому городу, одна за другой беззвучно летели машины. Говорить было уже не о чем – мы молча ждали троллейбус. И так мне вдруг захотелось вернуться на Гоголя семьдесят шесть… Я как будто забыл, что нахожусь в Москве, родители – в Ташкенте, а моего дома и улицы детства уже несколько лет как нет. Осталась только вонючка на месте двора. Дерево за эти годы выросло и превратилось в стройный, высоченный айлантус…
– Уеду я отсюда… – неожиданно сказал Пулат.
– Куда?
– А-а… в Нью – Йорк, – просто и буднично, как «А-а… в Ташкент», сказал он.
Я на всякий случай кивнул. Словно и для меня махнуть в Нью – Йорк – это обычное дело.
Потом мы долго ехали на троллейбусе по Москве и разбежались, обменявшись телефонами. Пришёл я в квартиру тётки глубоко за полночь и сразу завалился спать. Мне выделили раскладушку в прихожей. Во сне я заблудился под огромными деревьями. Костлявые ветви скрипели под ветром. Я просыпался, ворочался. Трещали пружины. Засыпал – и снова искал дорогу домой…
Утром я перерыл все карманы – бумажка с номером Пулата исчезла. Последнее, что я услышал о сыне миллионера много лет спустя, – что из Москвы он куда-то уехал. Неужели в Нью – Йорк?
* * *
– Ии – и – и-и – и – и-и – и – и-и – и – и-ищь… – разбудил меня протяжный хриплый вопль.
Я вскочил с дивана, не понимая: сон это или явь?
Встречать двухтысячный год я приехал из Москвы в Ташкент к родителям. Много лет уже прошло, как мы переехали с улицы Гоголя в многоэтажную новостройку в районе Кашгарки. А сам я давно стал «новым москвичом», но не переставал скучать по родному городу.
Две недели отпуска пролетели быстро. В последнее перед возвращением утро я заспался. Накануне мы до ночи сидели на кухне с братом Петром – выпивали, спорили о том, когда начнётся двадцать первый век: в этом году или в будущем? Вспоминали улицу Гоголя, «Шара-Бара», «Кислий малакё», «Кирасин», «Мусорного директора», «Старьёвщика»…
– Ии – и – и-и-ищь! – вопль повторился.
Он доносился с улицы – через приоткрытое окно моей комнаты на восьмом этаже ташкентской квартиры. Я выглянул из окна во двор…
– Ве – еи – и-и – и – ищщщь… – ближе и громче раздался протяжный и хриплый стон. – Ве – еи – и-и – и – ищщщь… Старий веищь биром!
Это шёл по улице и кричал старьёвщик в длинном халате, с мешками, перекинутыми через плечо. Шёл он, как всегда, согнувшись в три погибели, хотя мешки были почти пустые. Сделав ещё десяток шагов, он остановился, снял с плеча мешки и, не разгибаясь, но запрокинув голову, стал озираться – крошечный силуэт средневекового человечка в окружении бетонных девятиэтажек.
В окна никто не выглядывал, рамы были закрыты, балконы – пусты, на тротуарах – ни одного прохожего. Словно вымерла Новая Кашгарка[23 - Новая Кашгарка – район махалли Кашгар, северной окраины «русского» Ташкента. После землетрясения 1966 года одноэтажная «глинобитная» Кашгарка была разрушена. Эту территорию застроили однотипными четырех и девятиэтажными жилыми домами. В настоящее время это уже «почти центр» города – микрорайоны Ц-5 и Ц-6.]. Старьёвщик постоял немного на перекрёстке между домами, затем вскинул мешки на плечо и пошёл дальше.
Это был тот самый одноглазый бухарский еврей с Гоголевской улицы моего детства. Откуда он здесь взялся – из машины времени?
– Веи – и – и-и-ищь! – ещё раз крикнул старьевщик и, оглянувшись в последний раз, скрылся за углом.
Я долго стоял у окна и вслушивался – крик больше не повторился. Был необыкновенно тихий, прозрачный и солнечный, тёплый полдень. Лежалый снег виднелся только в арыках, хотя высохшие тротуары были почти белые… но только от пыли. Случается в январе такая погода…
Я уверен, что старик мне не привиделся. Но это был последний раз, когда я видел его и слышал на ташкентских улицах: «Старий ве – еи – и-и – и – ищщщь биром!»
Двадцатый век кончился.
…На земле, раздвинув ноги, сидел мужичонка – оборванец. Он был настолько грязен и загорел, что понять кто он – узбек, или русский, было невозможно. Между ног его, на расстеленном мешке, лежал «товар». Это была редька – пыльная, увядающая, с крысиными хвостами корней. Страшная редька…
Мужичонка ловил взгляды покупателей и тянул к ним руку.
– Э – э – э! Дищевле отдам! – шепелявил он. – Со – орт такой!
Мошонка с ушами
Этот ёжик пришёл к нам во двор нашего ташкентского дома на улице Гоголя, 76.
Мне было тогда лет шесть.
Накануне дед подарил мне карманный фонарик с квадратной батарейкой и рефлектором, который управлял лучом – его можно было делать и очень широким, и совсем узким и ярким. Фонарик я решил испытать в саду и впервые целый день с нетерпением ждал ночи. Так-то я её терпеть не мог, потому что, как только наступал вечер, меня сразу же загоняли спать. Но сегодня, в связи с испытаниями фонарика, я получил желанную отсрочку.
Наконец стемнело, и мы вышли в сад. Дед выключил освещение. Сразу же стали видны яркие звёзды на небе. Ещё через несколько мгновений я услышал шорохи в листве кустов и деревьев. Всё громче и громче – они доносились то слева, то справа. Я испугался и даже забыл про испытание.
– Ну, включай, – сказал дед.
Я стал жать на никелированную кнопочку, но она не сдвигалась.
«Не вверх, а вниз…» – вспомнил я, чему меня учили накануне. Фонарик вспыхнул неожиданно и ярко, как настоящий прожектор, – прямо деду в усы. Я закричал:
– Ура! Работает!
Дед прикрыл глаза ладонью.
– Не в лицо – под ноги свети!
Я перевёл луч на садовую дорожку, на которой мы стояли.
И сразу увидел его.
Передо мной, в луче света, топтался морщинистый, розовый шарик на тонких ножках и с прозрачными мохнатыми крылышками…
Шарик не убегал, не улетал и доверчиво смотрел на меня глазами – бусинками снизу вверх.
– Это ещё что такое? – удивился дед.
Мы присели над шариком, чтобы получше его разглядеть.
– Какая-то мошонка с ушами, – удивился дед. – Да это ёжик!
– А где же иголки? – спросил я.
Одного ежика я уже видел – он жил под холодильником, дома у папиного друга, композитора Бровцина. Но тот был с иголками и злющий. Он меня уколол.
– Ай – я – яй… лысый ёжик, – только и сказал дед. – Ты, давай, не трогай его…
Но я и сам побаивался, хотя уже протянул ладошку: на спине ежа я разглядел несколько иголок, задорно торчащих в разные стороны.
За нами вспыхнул яркий свет – это мама зажгла свет на крыльце.
– Ну, где вы там?
– Мама, к нам пришёл лысый ёжик! – закричал я. Мама быстро спустилась и тоже присела рядом с нами.
– Бедненький… лысенький… – только и сказала она. – Какие ушки у тебя большие!
И бесстрашно взяла его в руки. Еж доверчиво отдался ей. – Это же среднеазиатский ёж. Он так и называется: ушастый, – заметил дед.
Мама принесла ежа на крыльцо, под яркую лампу и осторожно опустила его на коврик. Еж не убегал и лишь топтался и вертелся на месте, поглядывая на нас хитрыми, весёлыми глазками.
– Ежик голодный. Он кушал плохо, вот и облысел. Его надо покормить, – уверенно объявила нам мама. – Сейчас принесу фарш – как раз фрикадельки готовила на завтра.
Мне показалось, что еж слушал её заинтересованно и даже кивнул. Пока мама ходила за фаршем, ёжик, семеня, обежал поверхность нашего небольшого крыльца – терраски, заглянул под пуфик, настороженно обнюхал папины шлёпанцы и опасливо глянул вниз с высокой ступеньки.
Мы с дедом наблюдали за ним, стоя у крыльца.
– А вот и еда! – мама вернулась и положила перед ежом мясо.
Ёж пошевелил носом – хоботком над шариком и вцепился в него. Он чавкал так громко, как будто это наша бабушка жамкает руками бельё в тазике. Фрикадельку он слопал за несколько секунд – и накинулся на следующую. Жевал ежик, фыркая, притоптывая, шевеля ушами и оставшимися иголками.
– Всё, – сказала мама. – Хватит. А то лопнет.
Ёжик и вправду округлился и даже порозовел ещё ярче. Он разочарованно обнюхал пол крыльца, но не польстился на оставшиеся крошки. Затем деловито потрусил к ступенькам – и скатился с них, как колобок. Мы и охнуть не успели.
Через мгновение ёж уже топал по мощёной кирпичами дорожке по направлению к кустам. Я попытался его поймать.
– Не трогай, – остановил меня дед.
– Не надо, он спать пошёл. К жене и деткам своим торопится, – добавила мама.
Я стоял и смотрел, как шевелятся заросли лилейника, между которыми пробирался лысый ёжик…
Было уже поздно, мы погасили на крыльце свет – и пошли ложиться спать. Мы с мамой – к папе. Дед – к бабушке.
Папа Марк спал на диване. Он устал на работе и не проснулся, когда приходил ёжик. Его высокая шевелюра смешно лежала рядом с головой, на подушке.
– Мама, – спросил я, когда уже лежал под одеялом, – правда, хорошо, что у нас папа не лысый?
– Правда, – ответила мама.
– Мам, а что такое мошонка?
– Спи, давай. Завтра в энциклопедии прочтешь.
Про фонарик я вспомнил только на следующий день. Он так и остался лежать на дорожке, вымощенной жёлтым кирпичом.
Ки-ра-си-ин!
И другие крики уличных торговцев
Моя ташкентская улица, на которой я родился и вырос, была длинной – предлинной. На табличке, которая висела на доме, было написано «ул. Им. Гоголя», но ещё с позапрошлого века называли мою улицу Гоголевская. Протянулась она от самого Алайского базара до трамвайного парка Таштрам, пересекая Пушкинскую, Карла Маркса, Куйбышева… Но по-настоящему своей я считал её на участке от школы имени Шумилова до улицы Ремесленной. Везде давно уже был асфальт, но здесь сохранилось изначальное булыжное мощение конца девятнадцатого века – из розовых и серых гранитных камней, окатанных в горных потоках.
Застроена булыжная Гоголевская была одноэтажными жилыми домами. У каждого – два – три окна на улицу и входная дверь в нише фасада, с крыльцом и каменными ступенями. Назывался такой вход по – ленинградски – «парадная».
Между домами – деревянные ворота с калитками, за которыми – дворы и сады. Вдоль улицы – тротуар, широкий травяной газон, арык[24 - Арык – в Средней Азии так называется небольшой оросительный канал.] с проточной водой и два ряда высоких деревьев. Все разные – не было рядом двух одинаковых: чинары, клёны, ясени, акации и гледиции, орешины, высоченные пирамидальные тополя, катальпы, с огромными листьями в форме сердца – их называли адамовым деревом[25 - Адамовым ташкентцы в те времена ошибочно называли дерево катальпу; настоящее адамово дерево – это Павловния, но оно гораздо реже встречалось на улицах города.], и айлантусы, по прозвищу «вонючки».
Магазинов на улице не было, но через заборы каждый день мы слышали крики торговцев и ремесленников.
«Ма-ла-кё-у-у! Кислий – пресний – малакё-у!» – с раннего утра звали покупателей молочницы – узбечки. Молоко в бидонах, творог, каймак и сузьму в банках, упрятанные в две большущие холщовые сумки, они носили на коромыслах, а приезжали в город из окраинных кишлаков. Нашу молочницу звали Муккарам-апа. Только у неё бабушка покупала много лет подряд, ещё с довоенных времён – и Муккарам, подходя к нашему дому, кричала из-за ворот совсем по-другому: «Рая – сестра – а-йю – у – у!»
Иногда раздавался протяжный и хриплый стон: «Ве – еи – и-и – и – ищщщь… Ве – еи – и-и – и – ищщщь… Старий веищь биром!» Это шёл по улице и кричал похожий на старика Хоттабыча одноглазый туземный еврей-старьёвщик[26 - Туземные евреи – так, по – старому, называли иногда бухарских евреев, которых немало было в Ташкенте.]. В длинном халате, с мешками, перекинутыми через плечо, шёл он и приглашал выносить на продажу ношеную одежду, обувь и ненужный домашний скарб.
«На – а – жи! Нажи – и – тачить – ножницы – ы – ы!» – волновал домохозяек бродячий точильщик. Звали его странно – Август Иваныч. Под коротким носом у него топорщились седые усики. На лысой голове он носил синюю бухарскую тюбетейку. На плече Август Иваныч таскал свой главный инструмент – верстак с точильным камнем, ножной педалью и колесом с ременным приводом. Работая, он всегда повязывал длинный фартук из вытертого до ткани коричневого дерматина.
По воскресеньям, ещё до молочниц, нас будил бесцеремонный стук в ворота.
– Аткривай! Му-у – сыр-р! Мусырный директор приехал! Аткривай!
Это хрипло вопил мусорщик – тощий, носастый грек «Гриса»[27 - Ташкентские греки – это были ссыльные крымские греки из Ставропольского края или политические эмигранты из Греции, приехавшие в 1949 году. Гриша был крымским.] (так он произносил имя Гриша). Вечно он был обряжен в неимоверно грязный пиджак – но в сорочке и с галстуком. Приезжал на раздолбаной, вонючей мусоровозке, у которой всё время то глох, то стрелял двигатель. Дед мой называл «Грису» нечистой силой – но тот не обижался. Работа и вправду у него была грязная и тяжёлая – но делал он её быстро и аккуратно.
Пару раз в месяц раздавались цоканье лошадиных копыт и грохот колёс по булыжной мостовой. Затем – трубные звуки. Это приезжал на конной повозке с бочкой татарин – керосинщик Наиль и пел в жестяную рупор: «Ки – ира – а-си – ин! Ки – ира – син!» И все старухи нашей улицы наперегонки, с бидончиками в руках, спешили занимать очередь… Это было время керосинок – на них готовили и разогревали еду.
У Наиля, маленького, но крепкого и жилистого мужичка, было необыкновенно морщинистое, безволосое лицо, без ресниц и бровей. Все на нашей улице знали, что керосинщик Наиль воевал и горел в бронемашине. Кожа его лица и рук была словно из мятой полупрозрачной бумаги. Как бабушкина восковая калька, в которую она любила заворачивать свои пироги.
Бабушка всегда брала меня с собой на улицу. Я помогал нести ей бидон. Потом мы стояли в очереди – повозка останавливалась между перекрёстками, – и первыми успевали не мы, а те, кто жил напротив…
…Запах керосина растекался над мостовой… Подходила наша очередь. Бабушка следила за воронкой в бидоне и струёй из бочки – чтобы не было недолива.
Я же следил за лошадью. Каждый раз, когда заканчивали разливать керосин, она принималась нетерпеливо перебирать копытами. Керосинщик прикрикивал на неё – и одергивал вожжи. Тогда лошадь фыркала и принималась мочиться широченной пенной струёй с брызгами. Бабульки в очереди ругались и отпрыгивали.
– Э – э – э-э, сектен – достала ты меня! – ругался керосинщик.
Но струю было уже не остановить – она казалось бесконечной. Я глаз не мог оторвать – всё ждал: когда же «керосин» у лошади кончится?
…Иногда с улицы доносился и вовсе странный крик: «Шара – бара! Шара – бара!» И звук: цок – цок – цок – как у лошади керосинщика, но тише и мягче.
Что такое Шара – бара? Кто это цокает? Я пытался подглядеть в щёлку калитки. Но доски в ней были пригнаны без щелей. Разглядеть, кто кричит, было невозможно.
Молочницу я видел – она к нам домой приходила. Точильщик работал во дворе. Я всегда стоял рядом и завороженно смотрел на искры, летящие из – под точильного круга. Это было лучше бенгальского огня! Всех я видел, кроме таинственного Шара – бара. Пока я был дошколёнком, меня одного, без взрослых, на улицу не пускали. От моих вопросов «Кто такой Шара – бара?» отец отмахивался, а бабушка недовольно поджимала губы и отвечала коротко: «Жулики». Что это значит, я тоже не знал, но понимал – не выпустят. И загадочное слово Шара-Бара продолжало разжигать моё любопытство.
Когда в очередной раз приехал керосинщик, я, услышав его трубный призыв, опрометью побежал сообщить бабушке. Каждый выход на улицу был для меня приключением. В этот раз я так спешил, что мы оказались в очереди вторыми – сразу же за нашей соседкой Марьпалной. Но как только керосин полился в наш бидон, лошадь вскинула голову, зазвенев упряжью, – и пронзительно заржала.
