скачать книгу бесплатно
Перед кладовкой – белое, как весной в цветах, вишнёвое дерево. Ветви склонились под тяжестью. Цепляю их макушкой и получаю заряд ледяного пуха за шиворот. По спине течёт ручеёк.
Распахиваю дверь кладовки. Из – под низкой крыши вылетают горлинки и мечутся, натыкаясь на ветви. Новая лавина обрушивается на меня. Спасаясь, резво запрыгиваю внутрь.
В кладовке едва ли не холоднее, чем на улице.
Темно.
Пахнет углём и керосином.
Нащупываю совковую лопату и начинаю загребать уголь из кучи. Выворачиваю куски покрупнее. Лопата скользит и звякает. Сыплю в гремящее ведро.
На меня ползёт чёрная пыль. Чихаю. Пячусь. Ведро уже почти наполнено. Задерживаю дыхание, но пыль всё равно лезет в глаза и нос. Подхватываю ведро – и за дверь.
Теперь можно отдышаться!
Начинаю замерзать – в животе мелкая дрожь. С тяжёлым ведром в руке шуршу обратно на шлёпанцах – по проглаженной лыжне.
Двор ещё спит. Снежный утренний свет обманчиво ярок -
слишком ещё рано. Воробьи не чирикают, не слышно горлинок, не каркают вороны. Только редкая в городе крошечная мухоловка беззвучно и невесомо шныряет по ветвям виноградника.
В тишине еле слышен звук струящейся воды. Зимой мы приоткрываем дворовый кран – чтобы не замёрз. Тонкая прерывистая струйка падает камень – и разлетается мельчайшими брызгами. За ночь всё вокруг покрывается льдом. Кусты и сетчатая ограда вокруг колонки превращаются в сказочное хрустальное кружево.
Но любоваться сейчас невозможно. Ещё немного – и я сам превращусь в сосульку.
В прихожей лежащая на коврике собака встречает меня, радостно мотая хвостом.
– Тихо! – грозно шепчу я, перешагивая через неё.
Прохожу на кухню, к белой изразцовой печке. Открываю еле тёплую чугунную дверку. Топка пуста. В тёмной её глубине светятся на колосниках три красных уголька, подёрнутые седой золой. Начинаю укладывать в печь уголь. Осторожно, чтобы не раскрошить, не просыпать через решётку огненные кусочки. Скоро их уже не видно.
Надо помочь огню разгореться – и я начинаю дуть в топку. Поднимаю вихрь из золы и угольной пыли. Всё это летит мне в нос и глаза! Тру пальцами и размазываю по щекам чёрные слёзы. Вижу, как между кусками угля начинают вылетать первые искры!
Совком выгребаю золу из поддувала. Снова дую в топку…
Когда появляется маленькое пламя, я прикрываю дверцу.
Скоро в печи начинает гудеть и потрескивать. Нутро поддувала отсвечивает красным жаром, сыплются искры. Печь начинает стремительно нагреваться.
Пошло тепло!
Мою руки под латунными кранами, над посудной мойкой. Крана – два. Горячий и холодный. Приходится держать руки то под горячей, то под холодной струёй. В раковину течёт чёрная вода.
– Уа – а – у! – завывает моя псина.
Азка, отогревшись и слегка обнаглев, потягивается и громко зевает. Обернувшись, грожу ей мокрым кулаком – и собака мигом прижимается к полу. Глаза виноватые. Хвост поджат.
– Пардон, хозяин, расслабилась!
Умываю физиономию и вытираюсь чистым кухонным полотенцем. Теперь на нём – полосы сажи. Эх, влетит…
Ноги высохли – на них разводы от угольной пыли.
Мыть или не мыть?
Плюнув на гигиену, я крадусь в нашу единственную жилую комнату, в свою постель – греться!
Укрываюсь, щупаю стенку – она уже теплая!
Азка, разомлев, снова потягивается и… пукает!
– Да – да! Пукает, зараза такая!
– Это что такое?! – раздаётся грозный возглас с дивана.
Папа Марк проснулся и, сдерживая смех, распекает собаку.
– Кто там звуки издаёт?
– Уав! Уав! Кто там? – поддерживает его Азка.
Приподняв голову, она удивлённо оглядывается.
– Уав! Не знаю, хозяин! Кто-то чужой! Не я! Уав!
(Вот актриса мохнатая!)
– Как тебе не стыдно, Аза! Ай – яй – яй! – это мама Галя проснулась и начинает весело стыдить собаку.
Умная Азка понимает, что на неё не сердятся. Поэтому всё можно превратить в шутку! (Только бы не выгнали на улицу!)
Папа Марк приподнимается с дивана и выглядывает в окно.
– А сне – е – егу-у! Снегу-то сколько! Нападало – о – о! Натянув одеяло до подбородка, я жмусь к горячей стенке. Можно и поваляться – в школу же не идти. Сегодня – воскресенье.
Дунганская редька
Нашими первыми любимыми вещами обыкновенно становятся игрушки. До восьмидесятых годов прошлого века в Ташкенте сохранялась диаспора уличных бродячих торговцев, которые продавали кустарные детские игрушки или меняли их на стеклянную тару. Называлось всё это волшебным словом «шара – бара».
Торговцы ездили по жилым улицам города на повозках, запряжённых ишаком, или просто толкали вручную большие тачки и громко кричали: «Шара – бара!» И услышав это, к ним сбегались девчонки и мальчишки. Ведь в тачках, под мешками и коробками стеклотары, лежали удивительные сокровища, о которых мечтали все ташкентские дети. За них не жалко было ни денег, ни стеклянных бутылок и банок.
Первые бродячие торговцы – ещё в дореволюционные времена – были дунганскими переселенцами из Китая. Позже этот бизнес частично переняли среднеазиатские цыгане-люли и другие национальные общины. Но эстетика и технология изготовления большинства этих вещей изначально были китайскими.
Все игрушки, прежде всего, удивляли яркостью и разноцветьем красок. Но у каждой был какой-нибудь секрет, который проявлялся в процессе игры. Даже самые простые из них – например, шарики из яркой фольги на поводках – резинках, – были с фокусом. Зажав конец поводка, можно было бросить шарик – и поводок растягивался, шарик сначала улетал, но затем послушно возвращался в руку. В пять лет мне это казалось чудом! Сначала я думал, что загадка таится внутри. Но когда шарик порвался, под яркой оболочкой оказались опилки. Я был ужасно расстроен. Не тем, что игрушка сломалась, а тем, что внутри -
обыкновенные опилки. Загадка оказалось обманом! Но игрушек «шара – бара» было так много, что о шарике я быстро забыл и переключился на другие.
Самыми «громкими» игрушками были жестяные дудочки «уди – уди», раскрашенные истошно – розовыми и зелёными анилиновыми красками. Тоже с фокусом. Это были самые настоящие мини – волынки. На дудочку надевался резиновый воздушный шарик. Когда его надували – дудка неожиданно начинала вопить: «Уди – уди – уди…» Сама! Пока шар не сдувался.
Чего только не было в этих повозках:
Вертушки на обруче с ручкой – по пять штук на обруче и одна в центре;
Карусели на колёсах с длинной ручкой – катишь такую «тачку», а карусель крутится;
Зеркальные зрительные трубы – калейдоскопы, в которых складывались, никогда не повторяясь, удивительные разноцветные узоры;
Музыкальные шкатулки с заводной ручкой;
Трубочки в стаканчике с раствором для мыльных пузырей;
Яблоки и груши из надутых и раскрашенных резиновых сосок и презервативов.
Мечтой любого мальчишки был увесистый револьвер – пугач, отлитый из блестящего оловянно – цинкового сплава. Револьвер оглушительно стрелял самодельными пистонами в виде шариков. Но век его был недолог – эта вещь из хрупкого металла обычно ломалась через пару дней.
Самыми яркими и заметными были бумажные игрушки. Они же были самыми «китайскими». Бумагу изобрели в Китае, поэтому искусство поделок из бумаги на их прародине было одним из древнейших. Множество фонариков, вееров и удивительных раскладушек из ажурных сот обычно висели на перекладине над тележкой. В сложенном виде – две плоские серые картонки. Но достаточно было, взявшись за две ручки, раскрыть их – и они превращались в объёмную разноцветную птицу, куклу в юбке или диковинный цветок. Мне они очень нравились, но играть с ними я стеснялся. Ведь это были девчачьи игрушки.
Были у торговцев «шара – бара» и летающие бумажные змеи. Весной в Ташкенте они становились любимой забавой мальчишек. И для узбекских ребят из районов махалля старого города, и для пацанов из русских кварталов. Уже в марте первые тёплые потоки воздуха поднимали в ташкентское небо множество змеев. И среди белых самодельных «конвертиков», в окружении парящих стрижей, сразу выделялись разноцветные китайские драконы с длинными бумажными усами и хвостами.
Желанными все эти игрушки были ещё и потому, что для многих детей это был «запретный плод». В большинстве семей родители относились к «шара – бара» с неодобрением. Не то чтобы жалко было бутылок. Хотя «копейки считали» почти все. Но изготовление и приобретение таких игрушек было «вне контроля» государства и родителей. А в нашей советской жизни любая бесконтрольность как принцип считалась подозрительной и даже «политически вредной». Не говоря о том, что частное предпринимательство отсутствовало как таковое. Поэтому игрушки «шара – бара» родители и учителя в школах называли плохими, кустарными, негигиеничными и даже ядовитыми.
Про желанные красные леденцы в виде петушков на палочках мамы детям так и говорили: «Их есть нельзя! Они блестят, потому что их продавцы облизывают». И не покупали, как дети не просили и не плакали.
Торговцы «шара – бара» продавали не только петушков, но и другие самодеятельные лакомства: шары из сладкой жареной воздушной кукурузы, пышные и колючие мотки «сахарной ваты» и пакетики со сладкими зёрнышками «сим – сим». Я уже знал, что это волшебные слова из сказки про Али – бабу и сорок разбойников. Слова «сим – сим – откройся!» там были, но о пакетиках со сладкими зёрнышками ничего не говорилось.
Много лет спустя я купил коробочку с такими же зёрнами за тысячи километров от Ташкента – в лавке непальского торговца, в местечке под названием Ковалам – бич, недалеко от индийского города с непроизносимым названием Тируванантапурам. У них был тот же, знакомый с детства, сладкий анисовый привкус микстуры от кашля. Я глазам не поверил – на коробочке было написано “Sim – Sim”. Оказалось, что этим волшебным словом называют обыкновенный кунжут.
* * *
Улица, на которой я родился и вырос, была длинной – предлинной. На картах, документах и табличке на доме называлась она «ул. Гоголя», но ещё с позапрошлого века все жители называли её просто Гоголевская. Протянулась моя улица от самого Алайского базара до трамвайного парка Таштрам – пересекая Пушкинскую, Карла Маркса, Куйбышева, Пролетарскую. Но по-настоящему своей я считал её от школы номер шестьдесят имени Шумилова до Ремесленной. Здесь сохранилось изначальное мощение булыжником. Остальные части улицы давно были заасфальтированы.
Застроена она была одноэтажными жилыми домами. У каждого – два – три окна на улицу и входная дверь в нише фасада, с крыльцом и каменными ступенями. У нас эта часть дома называлась по – ленинградски – «парадная».
Между домами – деревянные ворота с калитками. За домами – дворы и сады. Вдоль домов – тротуар, за ним – широкий травяной газон и арык[3 - Арык – в Средней Азии так называется небольшой водный оросительный канал.] с проточной водой. И в два ряда – высокие деревья: клёны, ясени, акации и гледиции, орешины, белоствольные, пирамидальные тополя, катальпы – по прозвищу адамовы деревья, с огромными листьями в форме сердца и молодые айлантусы, похожие на пальмы, которые мальчишки называли вонючками.
Магазинов на улице не было, но через заборы каждый день мы слышали крики торговцев.
– Ма-ла-кё-у-у! Кислий – пресний – малакё-у! – с раннего утра звали покупателей молочницы – узбечки.
Иногда раздавался протяжный и хриплый стон: «Ве – еи – и-и – и – ищщщь… Ве-еи-и-и- и – ищщщь… Старий веищь биром!» Это шёл по улице и кричал одноглазый бухарский еврей – старьёвщик[4 - Бухарские евреи (историческая справка).] в длинном халате, с мешками, перекинутыми через плечо. Так он приглашал выносить на продажу ношеную одежду, обувь и ненужный домашний скарб.
– На – а – жи! Нажи – и – тачить – ножницы – ы – ы! – звал домохозяек бродячий точильщик.
По воскресеньям, ещё до молочниц нас будил бесцеремонный стук в ворота и хриплый крик:
– Аткривай! Му-у – ср-р-р! Мусорный директор приехал! Аткривай!
Это орал тощий, неимоверно грязный мусорщик – грек Гриса[5 - Ташкентские греки (историческая справка) (ссыльные крымские греки, переселенцы из Ставропольского края, политические эмигранты из Греции – Манос Захариас и другие – незакончено).] (так он произносил имя Гриша). А перед домом урчал двигатель его раздолбаной мусоровозки.
Пару раз в месяц раздавалось цоканье лошадиных копыт и грохот колёс по булыжной мостовой. Затем раздавались трубные звуки. Это приезжал татарин – керосинщик на телеге с бочкой и пел в жестяную воронку: «Ки – ира – а-си – ин! Ки – ира – син!» И все бабульки нашей улицы наперегонки бежали с бидончиками в руках – занимать очередь (это было время керосинок – о газовых плитах мы даже не знали).
Бабушка всегда брала меня с собой на улицу. Я помогал нести ей бидон. Потом она следила за воронкой в бидоне и струёй из бочки. Запах керосина растекался над мостовой. А я следил за другой струёй. Каждый раз, как только начинали разливать керосин, лошадь перебирала копытами, фыркала и принималась мочиться широченной пенной струёй с брызгами. Бабульки в очереди ругались и отпрыгивали.
– Тпру – ууу! – орал керосинщик и дёргал за вожжи.
Но эта струя, казалось, была бесконечной. А я глаз от неё не мог оторвать и всё ждал: когда же «керосин» у лошади кончится?
Но иногда с улицы доносился и вовсе странный крик: «Шара – бара! Шара-бара!» И звук: цок – цок – цок… Как копыта лошади керосинщика, но тише и мягче…
– Что такое Шара-бара? Кто это цокает? Я пытался подглядеть в щёлку калитки. Но доски в ней были пригнаны без щелей. Разглядеть, кто кричит, было невозможно.
Молочницу я видел – она к нам во двор приходила. И точильщик заходил – я заворожено смотрел на снопы искр, вылетающих из – под ножа и точильного круга. Это было лучше бенгальского огня!
И мусорщика я видел. И керосинщика! Всех я видел, кроме таинственного Шара – бара. Во двор он не заходил, а меня, пока я был маленький, одного на улицу не пускали.
* * *
Как только я стал ходить в школу, то по дороге для меня стали открываться многие уличные секреты. Оказалось, что Шара-Бара – это торговец игрушками, и зовут его Миша-дунганец. Так он называл себя сам. Наша соседка Марьпална называла Мишу просто «китайцем». А уличная шпана звала его Похуил – Лохуил.
Приезжал Миша на нашу улицу почти каждую неделю. Сам он жил где-то в районе Кашгарки[6 - Кашгарка – так называли пригород старого Ташкента по левому берегу канала Анхор, в округе Кашгарских ворот городской крепостной стены.Имя Кашгар или Каши', по происхождению китайско – уйгурское (кит. упр. ??, пиньинь: Kash?, уйг. ??????, '?ш'?р). Ныне это название городского уезда, в городском округе Кашгар, Синьцзян – Уйгурского автономного районаКитая.Примерно до середины XIX века через эти ворота в город входили караваны Великого Шёлкового пути, идущие из Китая (Кашгара). В районе Кашгарских ворот когда-то существовала махалля Кашгар. Большую часть населения махалли составляли переселенцы из Китая – уйгуры.Ближе к XVII–XVIII векам в районе между нынешним Алайским базаром и Анхором выросло целое поселение выходцев из Китая, которых так и называли – «кашгарскими».В колониальный период Кашгарка стала северной окраиной строящегося нового города – русского Ташкента.Во время Великой Отечественной войны на Кашгарке стали селится «эвакуированные» из городов европейской части СССР и «беженцы» с оккупированных территорий, среди которых было много евреев из Белоруссии, Украины, Прибалтики. С этого времени ташкентцы ещё долго называли Кашгарку «еврейским районом».]. У него был «личный транспорт» – четырёхколёсная тележка, запряжённая серым, покорным ишаком. А сам Похуил, въехав на нашу улицу, соскакивал с тележки и шёл рядом. И, притормаживая ишака вожжами, зычно орал:
– Шара-Бар-а-аа, Шара-Бара! Бутильки бирём! Жарений кукуруз!
И зимой, и летом Миша был в одном и том же засаленном халате. Вата из него торчала пучками. И халат странно пованивал. Каким-то животным запахом – как клетки в зоопарке и ещё чем-то, похожим на дым. Похуил был бродячий торговец – меняла. На использованные бутылки из – под пива или лимонада, у него можно было выменять необыкновенные игрушки, каких не купишь в магазине. Взрослые называли их самоделками, но для детей каждый приезд торговца становился праздником. Для девчонок в повозке были бумажные цветы, куклы, скакалки, волшебные зеркальца, музыкальные шкатулки. Для мальчишек – воздушные змеи и револьверы – пугачи. Для малышни – шарики на резинке, вертушки, свистульки, дудочки.
Привозил Миша и детские вкусности: жареную, сладкую, воздушную кукурузу, солёный курт[7 - Курт – сушёный подсоленный творог.], красных леденцовых петушков на палочке. Один раз он привёз целую россыпь бумажных конусных фантиков с моим любимым лакомством «салёни миндал жарени»[8 - «Салёни миндал жарени» – солёный миндаль жареный, но с узбекским акцентом. На самом деле в фантиках был не миндаль, а урюковые косточки. Мы все знали об этом, но лакомство не становилось от этого менее желанным. Фантик крутили из листков бумаги от старых документов, с фрагментами текста, напечатанного не машинке. Иногда я разглядывал пустую обёртку – на ней попадались разные, загадочные слова. Один раз прочитал: ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕ. Все три слова были мне незнакомы.Стоил маленький конус, в котором было двадцать, но чаще восемнадцать зёрнышек, сначала 10 копеек, а после подорожания – 20 копеек. «Салёни миндал» обычно продавали возле летних кинотеатров. Это было особое детское счастье – пойти с родителями в кинотеатр «Фестиваль» или «Хива» на «взрослый» фильм, купить перед киносеансом пару фантиков и медленно – медленно, пока идёт киножурнал, грызть косточки, по одной вытряхивая их из бумажного конуса. Иногда в нём оставалась последняя косточка – в смятом острие конуса. Когда начиналось кино, пустой фантик я не выбрасывал – прятал в карман. Эта была такая «миндальная рулетка» – вытащить фантик после титра «конец фильма» и угадать: есть там косточка или нет. И загадать, что, например, завтра к доске не вызовут. Если косточка находилась – радости моей не было предела, я грыз последнее солёное зёрнышко, настроение становилось ещё лучше, и дальнейшая жизнь представлялась мне безоблачно – счастливой.]. Все удивились – откуда это у нашего Шара-Бара? Пацаны с Первушки говорили, что будто бы Миша грабанул продавца миндаля в летнем кинотеатре.
Были в повозке и «вкусности для взрослых». Миша был тонкий психолог. Он знал, что матери не любят отпускать к нему детей: дескать, нечего из дома бутылки таскать – деньги на ерунду тратить! Каждому, кто выменивал у него игрушку, он давал пару дунганских редек. Для этого возил с собой целый мешок зелёных корнеплодов. И приговаривал:
– На – «поход» бери – мамашка падарка давай – дунганский сорт лучче маргилянский![9 - Самой лучшей редькой в Ташкенте признают редьку из Маргилана. Это такой же географический «знак качества», как яблоки «апорт» из Алма-Аты или огурчики из Луховиц. В голодное военное время торговцы так свой товар расхваливали: «Это не редька – это «маргилянский сало»!»Зелёная редька – важнейший товар узбекского базара. Плов без хрустящей, сладко – терпкой редьки, нарезанной – наломанной ломтиками, вымоченной в холодной воде – это не плов. Плов без редьки – это как лагман без перца, это как шашлык без лука c уксусом!В Ташкенте среди настоящих фанатов редьки есть и «творческая интеллигенция», и простые базарные грузчики – «тащишки», и «настоящие мужики», и томные элегантные дамочки.На вид почти все сорта одинаковы. Узнать, какая редька лучшая, можно только по вкусу и по настоящему редечному духу – торговцы всегда дают пробу «на рез». Но как выбрать, если на базаре – десятки продавцов редьки? Известна такая байка. Как-то раз нарядная эффектная дама, по ташкентской манере, одетая для похода на Алайский базар, как на бал, вдруг потянула носом и мечтательно простонала: «Ой, мужчина! Ой, рыгните ещё раз! Где вы такую редьку брали?»]
Миша был не только психолог, но ещё и патриот.
Я знал, что у Похуила есть штуки интересней вертушек и калейдоскопов. Но младшим он никогда этот товар не показывал. Как-то раз я спрятался за спинами ребят и увидел, что тайком продавал им дунганец. Он пошевелил плечом – из рукава его халата, как у фокусника, выскользнул длинный свёрток. Похуил – Лохуил развернул его. Внутри сверкали два настоящих «бандитских ножа». По форме они походили на традиционные узбекские, но с полосатыми наборными ручками из разноцветного плексигласа. Я уже видел похожие ножи у взрослых парней. Но эти были в сто раз лучше. От восторга у меня зачесался нос – и я чихнул. Похуил мгновенно спрятал ножи в рукаве.
– Э – э – э, убери его! – кивнув на меня, хрипло сказал он старшему пацану, которого звали Пулат.
– Он свой, Миша, – сказал Пулат и, повернувшись ко мне, скомандовал: – Давай, слетай за водой для Миши. Быстро! Только не говори никому.
Пулат взял из тачки и протянул мне трёхлитровый баллон[10 - Баллон – так в Ташкенте называли большие стеклянные банки из – под сока, двух – и трёхлитровые. Они всегда были дефицитом – без сока не продавались. От наличия «баллонов» зависело, сколько консервов «закрутит» и запасёт ташкентская семья на зиму. Летом и осенью «крутили» все семьи. В это время фрукты и овощи на ташкентских базарах бывали необыкновенно дёшевы, не то, что зимой. Консервирование было не прихотью, а способом выживания наших семей. Осенью десятки баллонов с консервами заполняли все свободные места в комнатах и чуланах ташкентских квартир.Консервный репертуар у всех был примерно одинаковый: варенье «пятиминутка» из урюка, вишни и персиков, баклажанная икра, лечо, пикули, помидоры в томатном соке. Весной и осенью на холмах ближайших к городу предгорий ташкентцы собирали и консервировали грибочки. Поэтому в Ташкенте баллоны всегда были предметами стратегического значения.]. Миша менял на игрушки не только бутылки, но любую стеклотару.
Напротив, через дорогу, была чугунная колонка с рычагом. Летом, играя на улице, мы всегда бегали пить из неё (домой нельзя – загонят!). И я рванул изо всех сил, чтобы успеть вернуться и рассмотреть ножики. Когда, семеня, я прибежал назад, держа полный баллон на вытянутых руках (чтобы не расплескать), дунганец уже разворачивал повозку обратно. Он взял у меня баллон, снял войлочную шапку и налил воды себе в ладонь. Я вытянул шею, стараясь из-за старших ребят разглядеть Мишину голову – говорили, что у дунганцев есть косичка, как у девчонки. Но сейчас голова была лысая – бритая по – узбекски. Наклонившись, Миша несколько раз ополоснул лицо и шею. Остаток выплеснул в пыль – на обочину раскалённой под солнцем булыжной мостовой. Капли воды так и покатились мелкими ртутными шариками, наматывая горячую дорожную пыль на блестящую поверхность.
Миша уехал. От досады я чуть не плакал. Так давно мечтал хотя бы потрогать такой замечательный, разноцветный нож! И опять – только на секунду увидел. Пацаны расходились. Пулат шёл к своему дому, в конце улицы. Обернувшись, он мотнул мне головой – «давай сюда!» И я побежал за ним. Возле своих ворот он остановился у похожих на пальмы деревьев, которые мы называли «вонючками».
– А чё, пацаны ушли? – подбежав, спросил я Пулата.
– Они же курить хотят. У Похуила кончилось, а мне план[11 - План – на блатном жаргоне означает то же, что анаша, или марихуана.] не нужен. У меня теперь вот что есть! – Пулат похлопал себя по животу.
