скачать книгу бесплатно
Шелковая жизнь
Алексей Маркович Хабаров
«– Алёша, – позвала мама, – иди к нам!
– Здравствуй! Это тебе подарок, – сказала тётя Женя.
– В прошлом году я обещала коконы. Помнишь?
Я-то и забыл уже – какие-такие коконы? Но на всякий случай кивнул – помню!
Кто же от подарка отказывается!»
(из рассказа «Шелковая жизнь»)
Алексей Хабаров
Шелковая жизнь. Сборник новелл и рассказов
Фото автора книги
Алексея Хабарова
Алексей Хабаров,
шарж на самого себя
Предисловие к 1-й части
Алексей Хабаров родился в г. Ташкенте 11 января 1957 года в интеллигентной и очень разносторонней семье, хорошо известной в Ташкенте.
Дедушка по материнской линии, Борис Николаевич Калмыков, был известным рентгенологом, прототипом врача из романа А. Солженицына «Раковый корпус». Младшая дочь Бориса Николаевича, Ирина Борисовна, тоже стала врачом – известным в Ташкенте гематологом, а ее сын Петя продолжил дело деда и выучился на рентгенолога…
Мама Алеши, Галина Борисовна Калмыкова, – пианистка, профессор Государственной Консерватории Узбекистана, лично знавшая Р. Керера, И. Слонима. Папа, Марк Алексеевич Хабаров, – сталелитейщик, преподаватель Политехнического Института, автор ряда изобретений. Бабушка по отцовской линии, Нина Николаевна Хабарова, – преподаватель английского в Институте Иностранных Языков г. Ташкента… Бабушка водила дружбу с английскими коммунистами, бежавшими в СССР за лучшей долей, и пыталась и Алешу приобщить к английскому языку. Другой дедушка, «Алексейсаныч», дружил с известными композиторами Борисом Бровциным и Георгием Мушелем, прекрасно музицировал и знал много песен.
Родившись в такой разносторонней семье, Алеша не мог стать другим: он был мечтателем, большим ребенком, добрым, умным, светлым, очень интеллигентным и талантливым. И, конечно, красавцем: высоким, белокурым, с большими ясными голубыми глазами. По рассказам очевидцев, Алеша разбил немало сердец (я даже знаю одно из них), но это было позже…
Маленький Алеша был очень любопытен: он рассказывал мне о том, что, достав маму очередными расспросами и получив ответ «Не знаю», он забегал вперед, раскидывал руки, загораживая проход и говорил: «А ты предположи…»
И был очень добр: в их доме всегда водилась всякая живность, которую спасали и выхаживали. Яркое воображение и наблюдательность не давали ему скучать даже тогда, когда все уходили на работу, а он оставался во дворе один.
Семья была большая и очень дружная. Жили они в частном доме на ул. Гоголя, 76, и хотя вскоре после землетрясения семья переехала в новую многоэтажку на Ц-5, а Алеша со временем перебрался в Москву, всю жизнь в мыслях и рассказах он постоянно оказывался там, на ЕГО улице, где прошло ЕГО детство, такое беззаботное, счастливое, наполненное любимыми людьми, чудесами, новыми открытиями, маленькими победами. Его игры с братом под маминым концертным роялем, купание с собакой, походы с дедом в зоопарк, бабушкины пироги с вишней и торт «Мазурка»…
В какой-то момент зрелой жизни впечатления переполнили Алешу и вылились в серию рассказов о маленьких, но таких важных для него встречах, вещах, моментах, случаях…
Его корни навсегда остались там, на Гоголя, 76, с мамой, папой, бабушкой, дедушкой, тетей Ирой и братом Петей, овчаркой Азкой, курами, ежиками, черепашками, падающими спелыми сливами, огромным фруктовым садом и шелкопрядами… Так начиналась Алешина Шелковая жизнь.
«Близкие горы»
Работа Алексея Хабарова
«Дом на ул. Гоголя 76, Ташкент»
Работа Алексея Хабарова
«Лысый ежик»
(иллюстрация к рассказу
«Мошонка с ушами»)
Рисунок Алексея Хабарова
Алексей с мамой, Галиной Борисовной Калмыковой
Алеше 6 лет
Шёлковая жизнь
(Мне семь лет)
Месяц назад мы покрасили пол в необыкновенный цвет. Раньше пол тоже был крашеный. Такой же, как в доме у бабушки с дедом, который находился в другой стороне нашего двора. У всех в Ташкенте, кто жил в старых одноэтажных домах, полы были крашенные. У всех – одним и тем же унылым коричневым цветом. Краска называлась смешно – «сурик». Точно так, как телефонного мастера с большим носом и маленькими усиками, который иногда к нам заходил.
В ташкентских магазинах выбор советской масляной краски был такой: сурик – для жестяных крыш и деревянного пола, светло – зелёная – для панелей на кухне, белая – для оконных рам и чугунных батарей. Очень редко продавалась краска, которая называлась «слоновая кость». Такой же были покрашены стены в нашей кухне. И это, как шутил папа, был уже «разврат».
Однажды в субботу папа Марк купил дефицитную иностранную краску. Как он говорил – «в кишлаке, по случаю». Она называлась «Синтолюкс». Краска была ярко – жёлтая. В открытой банке она сияла так, будто туда вставили лампочку. Мама Галя посмотрела на краску и сказала, что влюбилась в неё.
– Давайте покрасим ей пол! Ни у кого не будет такого красивого, солнечного пола. Мы будем первые, – предложил папа.
– Я согласна! – засмеялась мама. – Я тоже буду красить, только дайте мне кисточку. У нас уже есть жёлтая шёлковая занавеска – сюзане с вышитыми бабочками. Пусть будут и полы жёлтые. Я чувствую, что с этими жёлтыми полами у нас начнётся новая жизнь.
Папа вздохнул. Полы он покрасил суриком к моему рождению – семь лет назад.
– Старая краска тоже была хорошая, но эта будет ещё лучше, – добавила мама и посмотрела папе в глаза – снизу вверх.
– Я не против, – сказал папа Марк и пошёл в кладовку за кисточками.
Уже в понедельник у нас был новый, ярко – жёлтый пол.
С тех пор я стал просыпаться раньше всех. Наша единственная комната днём была гостиной, а ночью – спальней. Для родителей был диван. Для меня – кровать. Теперь я специально просыпался очень рано, чтобы полюбоваться на жёлтый пол. Когда солнце заглядывало в наше большущее окно сквозь ветки огромной сливы, на жёлтом сюзане и на жёлтом полу начиналось «кино». Шевелились тени листьев. Качались ветви. Прилетали и улетали воробьи и горляшки. Даже бабочки, которые порхали, пытаясь влететь через стекло, тоже отражались. Живые бабочки летали по сюзане вместе с вышитыми. Тени, лучи и блики получались всех оттенков жёлтого – от почти зелёных до почти оранжевых.
Родители уходили на работу. А я уходил играть во двор.
Был месяц май. В детсад идти не надо, в школу – только в сентябре. Всё лето впереди. Во дворе масса интересного – ромашки и мальвы, жуки и ящерицы, скворцы и удоды…
Но теперь я нет – нет, да забегал домой – поглядеть: как там новый пол?
Я всё не мог привыкнуть к тому, что у нас есть такая красота. Пол был необыкновенно гладкий – словно шёлковый. И уютно пах ёлкой. Я доставал жёлтые кирпичики «Лего», ложился на жёлтый пол и думал: «Что же ещё такого будет у нас в новой жизни, про которую говорила мама?»
Как-то раз, когда рыжий лилейник не отцвёл даже наполовину, к нам зашла соседка – тётя Женя. Под мышкой у неё была фанерная посылочная коробка, с обломанной сургучной печатью и адресом, написанным химическим карандашом. Я видел в окно, как она разговаривает с мамой и показывает что-то в коробке.
– Алёша, – позвала мама, – иди к нам!
– Здравствуй! Это тебе подарок, – сказала тётя Женя. – В прошлом году я обещала коконы. Помнишь?
Я?то и забыл уже – какие такие коконы? Но на всякий случай кивнул – помню! Кто же от подарка отказывается!
– Смотри, – сказала тётя Женя, – коконов сейчас нет, зато есть живой шелкопряд. Это – гусеницы. Совсем маленькие – детки ещё. Скоро они вырастут, начнут делать шёлковые нити и свивать из них разноцветные домики. Это и есть коконы. Ты сам всё увидишь. Держать их лучше дома. Только кормить нужно каждый день. Утром и вечером рвать для них свежие листья тутовника.
Я подошёл и заглянул в коробку. Изнутри она была устлана зелёными листьями, на которых шевелилось множество белёсых червячков. Они шуршали и быстро грызли края листьев.
Шёлковые гусеницы! Это так здорово! Я даже рот раскрыл.
– Мама, это гусеницы сделали нашу жёлтую шелковую занавеску с бабочками? Они теперь у нас жить будут?
– Ну, всё, – засмеялась мама и потрепала мои вихры, – теперь из дома тебя точно не выгонишь.
– Ты знаешь, – сказала она тёте Жене, – как мы полы в жёлтый покрасили – так Алёшка только в доме играет. Изолировался от дворовой жизни. Теперь хоть за листьями побегает. Надо же ему о ком-то заботиться.
Я ухватил коробку и потащил в дом.
– А «спасибо» кто будет говорить? – крикнула мама вслед.
– Спасибо, тёть Жень! – крикнул я, не оборачиваясь. Восторг обладания живыми шелкопрядами переполнял меня.
С этого дня я мог часами просиживать над коробкой, подкладывать свежие листочки и радоваться, как быстро набирают вес мои шелковичные детки!
Они и вправду росли не по дням, а по часам. Нам с дедом пришлось сделать новое жилище – картонный поддон, размером почти с меня. Заполненный слоем сочной тутовой листвы, он стоял на жёлтом полу, под окном. Из поддона раздавался хруст.
Очень скоро полсотни упитанных гусениц, размером с указательный палец, съедали по целому ведру листьев в день. Скоро вся зелень с нижних ветвей тутового дерева нашей соседки была оборвана. Пришлось использовать лестницу – стремянку…
Гусеницы шелкопряда казались мне необыкновенно красивыми. Белые, кремовые, жемчужно – серые. Глаза у них были как будто подведённые стрелками. А соединённые брови – словно усьмой[1 - Усьма или Ва'йда краси'льная (лат. ?satis tinctоria) – вид рода Вайда семейства Капустных, или Крестоцветных. Растение, из сока которого изготавливают тёмно – синюю, почти чёрную краску, используют, в том числе, и в среднеазиатском косметическом макияже для подкрашивания волос – бровей и ресниц.] подрисованы. На попках задорно торчали вверх острые хвостики.
Через некоторое время я стал различать шелкопрядов по лицам. Некоторым дал имена.
Моим самыми любимым фильмом был «Тахир и Зухра». Я смотрел его три раза и каждый раз плакал в конце. Поэтому самую толстую серую гусеницу, которая нагло всех расталкивала, я назвал Падишах. А двух самых красивых – белую и кремовую – Тахир и Зухра. Они всегда были рядом.
…И вдруг мои гусеницы перестали есть. Они суетливо передвигались по поддону и отворачивались от самых нежных и молодых листочков. Неужели заболели? Я побежал к деду, он был знаменитый доктор – рентгенолог. Я верил, что он может вылечить всех. Даже шелковичных червей.
Дед мог посмотреть рентгеновский снимок – и мгновенно сказать диагноз. Ещё у деда была трубка, похожая на дудочку. Стетоскоп называется. Он слушал трубкой спину и грудь человека, стучал по ним пальцем и говорил, какие надо пить таблетки. Но как сделать рентген моим червякам?
– Деда Боря! – завопил я. – Мои гусеницы заболели! Послушай их.
Дед пришёл, потрогал червяков и покачал головой.
– Что с ними, деда? – дрожащим голосом спросил я. – Скажи диагноз!
– Бомбикс мори[2 - Бомбикс мори (лат. Bombyx mori) – тутовый шелкопряд; в буквальном переводе означает «шелковая смерть».], – сказал дед.
– Они умирают? – чуть не заплакал я. – Нет… не по-настоящему. Они засыпают. Только сначала сплетут шёлковые домики, залягут в них спать, а потом превратятся в бабочек.
– Шелкопряды станут бабочками? Такими же, как на жёлтом шёлковом сюзане? – я слушал деда, и слёзы мои высыхали.
Бабочек я очень любил. В нашем саду их было множество. Дневные порхали над ромашками и мальвами. Ночные кружили вокруг фонаря на террасе. Я охотился на них с марлевым сачком. Ловил, разглядывал – и отпускал.
– Ты больше не клади гусеницам новые листья. Старые высохнут – и шелкопряды начнут вить на них домики. А пока их надо убрать со света – передвинуть в более тёмное и прохладное место. Хорошо?
Я кивнул. Мы с дедом задвинули поддон под мою кровать. Вышли во двор. Полдень был тёплый, почти жаркий.
Ночью с дерева упали первые сизые сливы. Они ещё не совсем дозрели и лежали на кирпичах, которыми была вымощена площадка перед домом. Несколько штук валялись на сетке железной кровати – на ней я любил спать летом. Ещё несколько жарких дней – и сливы станут мягкими и сладкими. Они будут шлепаться и разбиваться вдрызг. Вишня тоже почти созрела – ягоды стали красными и блестели сквозь листву на солнце. Почему гусеницы едят только листья тутовника? Подождали бы ещё недельку, пока все фрукты поспеют. Вот дуры…
– Деда, а можно я буду спать во дворе? Чтобы гусеницам не мешать. Ведь ночью уже тепло?
– Спи, конечно, – сказал дед. – Если мама разрешит.
…Спать во дворе мне не давали ещё несколько дней. Боялись, что «ребёнок простудится». И тогда я замучил родителей перестановками. Днём поддон стоял под кроватью -
чтобы не беспокоить шелкопрядов. Вечером мы вытаскивали его под окно… Утром опять задвигали…
По правде говоря, я боялся спать над шуршащими гусеницами. Вдруг заползут под одеяло?
Шелкопряды один за другим принялись вить коконы. Сначала паутинку на листиках. Потом забирались в серединку и обматывали себя шёлковыми нитками, во много – много слоёв. Получался крепкий футлярчик – как небольшое яйцо. Это и был кокон. Они получались разных цветов. Одни были ярко-жёлтыми, как наш пол. Другие – бледными, как «слоновая кость». Были оранжевые, как цветы лилейника, и бледно-зелёные, как панели в детской поликлинике. Были белые коконы – как докторский халат. Шёлковые ниточки на них блестели ярче, чем на других.
Я наблюдал за этим процессом – целый день не отходил от поддона.
Отец ворчал на меня:
– Сколько можно валять дурака с червяками? Занялся бы чем полезным!
– У него проснулся материнский инстинкт, – защищала мама.
– Материнский? – хмыкнул отец.
– Ну, отцовский… – поправилась мама и осеклась.
Папаша ничего не сказал – только покосился обиженно и скорчил физиономию. Так, что мама прыснула со смеху.
Наконец все шелкопряды закончили ткать. Гусениц в поддоне совсем не было – только разноцветные коконы.
– Ну всё – самоизолировались! – сказал папа Марк (это слово я тогда и запомнил).
Родители хотя и ворчали, что гусеницы им надоели, но всё – таки переживали за них. А уж от разноцветных коконов оба пришли в восторг. Папе нравились жёлтые. Мама трогала их все по очереди, гладила пальцем – и никак не могла выбрать лучший цвет. Баба Рая рассказывала, что любимыми игрушками мамы Гали в детстве были «солковые тляпотьки».
Когда шелкопряды самоизолировались, меня отпустили спать во дворе. Поддон с коконами задвинули. На железную кровать во дворе постелили ватный матрас. Мама, ещё засветло, расстелила простыню, надела на пушистый плед пододеяльник, взбила пуховую подушку…
После захода в саду темнело быстро. Друг за дружкой загорались звёздочки на небе, окна в домах, абажур над столиком под вишней, лампы – трубки под крышей терраски. На свет прилетели мелкие ночные мотыльки и стали кружиться. Потом прилетела огромная, толстая бабочка виноградной гусеницы. У неё были скошенные назад, как у реактивного самолёта, крылья. Папа сказал, что это винный бражник. А дед называл её «тусточетыре».
Бабочка делала виражи возле ламп – трубок, со звоном задевая их крыльями. Показывала «высший пилотаж». Меня всегда охватывал охотничий азарт, и тогда я бежал за сачком. Но только не сегодня.
Первый раз в сезоне лечь спать во дворе – это было событие. Я ходил по двору – и не мог дождаться, когда же все улягутся спать и выключат свет, чтобы стало совсем – совсем темно.
