Переплывшие океан

Надо же, какой я сильный! Если выдержал свои мысли, выдержал тьму, самого себя… значит, выдержу все, что угодно.

43.

Люди в деревне не заметили, как среди деревянных бараков и зимних изб возникло новое лицо. Даже когда лицо это имело измученный отпечаток леса. Мой первый незнакомец также не обратил внимания на далекого гостя, и лишь повернул глазные яблоки в сторону, отмечая мое присутствие. Кто я был его не интересовало. Того же он ждал от меня.

Но необычность его поведения увязалась за мной, как и место, куда я пришел. Я начал вести себя совсем бестактно, что мне несвойственно, и как неразумное животное встал рядом с ним и уставился на спокойный человеческий пейзаж. Он стоял, ничего не предпринимая, ничего не держа в руке. Он стоял без практической цели, но что важнее, он пришел сюда так же бесцельно. Он пришел посмотреть. И в его щетине из темного серебра, в опущенных руках, щупающих воздух, было что-то странно знакомое.

До края земли я дошел, когда красная полоса сжалась в тонкую леску. На краю были лодки, пара крупных мужчин в свитерах и землистых штанах, и целые поселения чаек. Они слетались к воде, обсуждая что-то, замышляя что-то, и вновь разлетались по деревянным крышам, пристаням и головам, доказывая свое господство над жителями.

Воздух в той деревне был разреженный, как вакуум. И каждый человек, каждая частичка его узкого быта, могли часами блуждать по земле, прежде чем встретить жену и соседа. Места было слишком много, чтобы рождалась вражда. Ведь ярость исходила из трения, а здесь каждый уважал пространство другого, никто не переходил границы. И все они любили стоять праздно, не производя ни звука, ни действия, и смотреть на цветущие облака, на сгущающуюся пену воды, на сговоры чаек. И это их отличало.

В своем кармане я непроизвольно нащупал пару монет, и так же случайно вынул на воздух. Эти последние деньги я взял с собой все из-за той же слабости, или как я себе говорил «на всякий случай». Да, в большом мире деньги не нужны. Но мой желудок уже онемел, и голодной слабостью покрывалась макушка.

Руки женщины, продавшей мне сухой серый хлеб, были удивительно мягкими и теплыми. Я касался их всего секунду, когда та протягивала мне бумажный сверток с ароматным содержимым, но мне вдруг захотелось держать их снова. Она была полной и простой, лицо было белое, а тонкие губы улыбались медово. Она, как и ее соседи, говорили на странном диалекте, при котором рот едва открывается и сглатываются все звуки. Но голос был громкий, бьющий в ухо. Такой голос был нужен, чтобы перекрикивать чаек и перелетать обширные пустоты.

На длинном хребте волнореза я сел на край, чтобы есть в спокойствии, и живот мой при этом рычал на низких частотах. Передо мной поднимались тучные волны, а я ел медленно. Каждый кусок должен был задержаться в моем рту, где его оценивали сразу несколько судей: мой мозг, мой рычащий желудок и мой неугомонный язык. Я растягивал его, и пористый булыжник из черной и белой муки уносил меня в порочный мир физического наслаждения.

44.

Подморозило вчера – сапоги слегка проламывают ледяную корку, под ней – пушистый слой, еще ниже – твердый и уплотненный фундамент. Идти по такой дороге легко, кромсает звонкие кристаллы черная кожа, в безветрии звук подошв отлетает на многие километры. Наконец, лысые круги и овалы, выметенные начисто вчерашней ночью. Идется уже совсем быстро. Цвет из-под снега торчит сероватый с синим отливом, местами мутный, но в целом чистый, водянистый. Значит, дорога еще крепка, но с ударом проверяет надежность моя жесткая пятка. Не проламывает и куска, лед молчит, значит смело держу дорогу.

Крепкий лед местами не выдерживает своей крепости и сжимается, стягивается в разломы. Друг на друга наваливаются тяжелые ледовые плиты, и кажется, будто внутри они начинают петь. Загорается огонек – чуть меньше пламени спички – опасений, но льдины толстенные, а цвет еще синий. После них уже ровно и гладко, где-то встанешь и ветер сам понесет тебя по скользким проплешинам. Лягу на одну из них, накатавшись, и близко-близко услышу постукивание, похрустывание. Наверху, рядом – везде пусто. А тихое постукивание все идет, но из глубины. Лед начинает петь. Из-за крепости сжимается. Потом и вовсе поползут по надувам, сметая да одевая в белую пыль, вьюжные опилки. Не место мне здесь, просят уйти. Ведь я дурак! Забыл, что пришла весна! Не то значит серость с синим отливом. Не крепость, а таяние. Тают плиты, изламываются платформы, и я бегу со всех ног от треска, что наступает на пятки. Бегу, пока не увижу знакомый разлом. Так разломился однажды мой разум, моя душа, и теперь не знаю, зарастет ли снова со следующими морозами. Или же морозы не придут никогда.

45.

Я не смог уйти и не смог вернуться.

Вместо этого ушла моя вера. Она пошатнулась, будто на одной ноге, по крупицам начала обсыпаться, как ветхий дом. И когда я больше не смог стягивать ее воедино, она ушла насовсем. Среди моря и праздно стоящих людей, среди завываний за моим окном, за треском фундамента, расшатанного северным ветром, я оказался в путанице своих обещаний, видений, знаков. Прошла целая эпоха, но новая еще не настала. И моя жизнь у берега с тучами чаек казалась бессмысленной.

Моим единственным утешением был замерзающий океан. Я выходил на него на рассвете и на закате, бродя вдоль каменного берега с севера на юг и с юга на север. В глубь воды я ходить уже не решался. И давно бросил эти затеи. Достаточно было стоять и не видеть земли и людей в горизонте. Достаточно было большой воды, щекой прижимающейся к сонному небу.

Я выходил к нему пустой, стараясь оставить ключи, лишние одежды и последние деньги в своем новом доме. С океаном нужно быть честным, голым. Только так можно исповедаться перед ветром, быть прощенным водой. Поначалу, стоя на морском льду, я думал о прошлом и прошлое пленило своей беззаботностью. В нем, казалось, было столько смысла, столько грубого счастья, что мне хотелось провалиться в это время-пространство и оказаться в нем снова. Меня тянули упущенные часы, я думал о своей комнате, о матери.

Не было стремлений и жажды роста, только противоестественное уменьшение до младенчества. Но со временем и это прошло. Я стал обычным человеком со слегка поломанной головой, кто жил тем, что видел, и черпал радость из окружения. Я устроился в помощники к рыбакам и добывал свой хлеб, потроша белую рыбу. Иногда они брали меня на судно, но мне было трудно перерезать глотки скользким, трепещущим рыбинам. Они выскальзывали у меня из рук до того, как острое лезвие могло раскрыть их белую плоть, чтобы темная кровь вылилась из них до конца. Поэтому я чистил уже мертвые тельца, делая это так быстро и качественно, что старик, у которого я работал, стал относиться ко мне, как к сыну. Он часто приглашал меня к себе на ужин, и в его желтых комнатах, обставленных по-старчески, я познакомился с его женой. Она никогда не выходила из дома и все свободное время посвящала травам и картам. Последние использовались для азартных игр, но чаще для гаданий. В нашу первую встречу она гадала и мне, предсказав неожиданное известие, перемены и ангела-хранителя. В последнюю встречу, когда я выпросил у нее колоду, она нагадала мне смерть.

Забытый привкус серы защипал на кончике языка, когда я бежал к себе с предчувствием, что вот-вот умру. Жена старика не уточняла, что умру именно я, но о смерти кого-то из моей крови я не мог и помыслить. Ночью мне слышались шорохи, и я проснулся еще до рассвета. Спать было невыносимо. Все мои силы были брошены на борьбу с приближающейся трагедией. Я думал, трактовал это слово «смерть» по-своему. Чья же смерть? Неужели действительно моя? Или же это значит конец? Конец чего? Незнание сводило с ума.

И я взялся за колоду.

Там было много карт, каждая с особой картинкой, с особым значением. Я рассыпал их на своем единственном столе рубашками вверх, трогал их и широкими движениями руки путал, смешивал, рассыпал. Жена старика учила, что карты должны напитаться душой. И я, следуя ее заветам, сливался с ними. Из кончиков пальцев в рубашки с луной, королями, пажами утекала по каплям моя душа.

Я собрал их вновь в узкую стопку, и задал главный вопрос.

Далее следовало достать единственную карту.

Правая рука водила над веером в поисках, чувствуя, ощущая тепло и холод каждого уголка. Но в глаза бросилась одна карта, и рука, забыв про мнимые ощущения, повиновалась и выпустила ее из колоды. Тогда запульсировали от волнения ладони.

Она лежала на столе.

Я прикоснулся к ее рубашке – палец обдало жаром – и перевернул на ответ.

Из карты на меня смотрел дьявол.

Значение той карты мне неизвестно до сих пор, но три дня, что последовали за ней, я полагал, что это было мое будущее. Я становился темнее с каждым днем, эго же мое разрасталось и выходило за переделы не только деревни, но и всего замерзшего моря. Та карта предупреждала меня и давала совет: единственный шанс спастись – стать лучше. И я начал менять себя. Корил за каждую ироничную мысль, за злость и зависть, за нетерпимость. Я пытался смотреть на рыбаков самыми светлыми глазами, меньше говорил грубостей и язвительных шуток, и оттого замолк насовсем. Я так хотел исправиться! Нет, я так не хотел умирать!

Но сейчас я знаю, что должен был погибнуть. Что встретился с Дьяволом лишь затем, чтобы отыскать ее.

46.

Высоко поет южная нибесейка, близко и ясно доносится звук. Где же ты, крохотная, с синими перьями? Ищу тебя по ветвям, стучащим мне в окно. Открываю двери, всматриваюсь. Откуда ж доносишься ты? По стволам, по кончикам тонких пальцев, по листьям в скорлупке ты прячешься, как всегда. Я же, также, как прежде, ищу тебя взглядом. Но ты невидима, будто нет тебя вовсе. Будто не птица ты, а один лишь звук. Или может поют так деревья? Так говорят они, а я пытаюсь понять. Не понимаю вас! Не знаю вашего языка! Где же все-таки ты, нибесейка?

47.

Уже несколько лет здесь, на пристани, вынимаю желудки белой рыбы и бросаю в ведро. Боюсь и бью себя по щекам, заставляя быть храбрым. Встаю, чтоб увидеть все то же белое небо, иду к краю суши, чтоб увидеть закатную полосу солнца. Это все, что есть у меня: полоса, что тучи открывают на пару минут, и лед, но он тает. И больше не выйти, ловушка! Они берут меня в море все реже, мне все более тошно. Качает лодку, усыпляя меня, я просыпаюсь уж брошенным на камнях, как ненужная сеть.

Любое лицо появляется здесь незамеченным. Любой человек исчезает бесследно. Но ее приход я почувствовал еще там, на камнях. Внутри мои веки вспыхнули красным, и небо, так долго скрывавшееся за белой стеной, сквозь щелки век проскользнуло глубже. Я вскочил на ноги, я вдохнул заново и впервые увидел слепящий полуденный свет. Спустя много дней я узнаю, что солнце, навещавшее нашу дыру каждый день, принесла она. Но пока – я лишь увижу ее впервые.

Впервые появится в моей жизни кто-то важнее, чем Бог. Я увижу ее, нагой выходящую из восточного леса, твердую, как закаленная глина. И забудутся природа, воздух и звезды, потому что нет ничего прекраснее ее существа. Она вышла из природы, нет, она сама природа, сама стихия. Чистая, как океан в его первые дни.

Она смотрела вперед, не видя меня, так бесстрашно, словно не осталось в ее жизни ничего неизвестного, будто все сокрытое уступило перед ней одной. И к краю землю она пришла, как дыхание древности, и с тех пор все мои мысли были возле ее плеч, мой нос рылся в воздушных ее волосах, мои руки, мои губы… Она была моей новой жизнью, моей новой верой.

Любое лицо забывается здесь за минуты, приливается на песок, оставляет мокрый след и забирает его обратно. Но ее лицо было другим. Каким? Не мог сказать не один житель нашей жалкой деревни. Но они думали о ней, я знаю, как думают о неожиданном граде, смешанном с солнечным ливнем, обрамленном слоистым гало. Она оставила след, как только стопой коснулась ледяных троп. И след этот растопил вокруг себя все застывшее в страхе.

Я ничего не знал о ней. Но с тех пор я следил за каждым ее шагом. Я больше не чистил рыбу, не ходил в дом гадалки и рыбака. Все меньше оставалось еды и средств, но я не думал о пище. Я забыл все физическое, забыл, что у меня есть желудок и кожа, чувствительная к холодам. Она вытеснила из моей головы мою мать и мой дом, и я не мог ответить – кто я такой? Я не смел спрашивать, я больше ничего не спрашивал! Я не желал знать – ни-че-го. Я хотел лишь познать ее. Кто она?

Под ее окном я проводил ночь, но не спал. Я забыл, что есть сон, что есть мозг, требующий притворяться мертвым. А утром, пока не просыпались звуки и ее кисть не отворяла окно, я убегал, не смея быть видимым. Ведь я слишком низко иду по земле! Слишком мал, чтоб понять, чтоб увидеть, но как же влекла истина! И как же мечталось понять, что есть мир, оторвавшийся с неба на кучку бараков и деревянных лодок!

Что есть мир – идущий, едва касаясь снегов, по аллее, укрытый ярко-красным одеянием? Что есть Бог, встающий на самый край обрыва, толкающийся ногой далеко вперед?

Что есть я – человек, поймавший его внизу?

Эпилог

На холме я увидел мужчину. Совсем обычного, в неприметных одеждах и сносным лицом. Он прижимал к груди книги, и заметив меня, двинулся вниз по склону. В замешательстве я остался на месте и не успел убежать от его мерцающего взгляда. Он подошел вплотную, дыша мне в лицо, и сказал:

«Мир меняется, друг. Дальше только хуже. Ты думаешь все это проделки воров и лжецов с большими карманами, полными денег? Никак, нет! Есть силы повыше, хе-хе! Не слушайся их указаний, этих заплесневелых голов! Хе-хе! Грядет перестройка м-и-р-а, друг! Дальше только хуже, уж я-то знаю! Но ничего, все перестраивается, ничего не вечно. Все это нужно. Они должны уйти, люди должны страдать, но будет конец, хо-хо! Потом, мой друг, настанет новый мир, старый никогда не вернется, помяни мое слово. Ты сам начнешь мыслить иначе, уж мне-то поверь. Эти заплесневелые головы не думают о нас, но они уйдут, когда-нибудь уйдут, это точно! Мне это рассказали настоящие люди, не та опухоль в золотых пиджаках! Ты, друг, не верь им! Дальше только хуже, хе-хе!»