Переплывшие океан

Никто, конечно, не отпустит нас просто так. Но в суматохе новизны убежать будет просто. Нужно только дождаться.

Ах, неизвестность! Что может быть слаще и ужаснее! Для того мы и родились, чтобы не знать и удивляться.

32.

Когда отстраняешься от людей, спектр чувств сужается. Больше нет безумных взлетов и падений, умещенных в минуты. Нет молниеносных превращений тоски в возгласы радости. Все ровнее, тише. Даже рыдания перестают разбивать стекло и беспокоить соседей, они теперь всхлипывания с закрытым ртом, лишь содрогание тела, заключенное внутри.

Переходы либо отсутствуют, либо размазаны по неделям. Я целыми днями пребываю в одном состоянии, которое я не могу описать. Состояние закрытого человека. Умеренное, безмолвное, благословленное.

Чувства, схожие с эмоциями отшельника, уже 30 лет живущего в тундрах. И ничего не может тебя потрясти настолько, чтобы животная дикость вырвалась на свободу.

Мне теперь не хватает этой ограниченности. При всех эйфорических минутах, когда рот сводит от улыбок и смеха, а глаза не верят в происходящее, переживать часы боли становится все сложнее. Я снова становлюсь чувствительным, и любое слово, брошенное в меня, может стать иглой, вонзающейся в мякоть. Я только встаю на ноги, и я полностью голый. Ничего не защищает меня от острых людей.

Я хотел бы стать решетом, чтобы они протекали сквозь меня и вытекали из спины куда-то в воздух или в землю. Но вместо этого они застревают внутри, переполняют меня, и я чувствую, что вот-вот взорвусь.

Но я отвлекаюсь. Главное отвлечь свой пытливый взгляд.

33.

Я проснулась первой. В ту ночь мне было трудно уснуть, что было непривычно. В обычные дни сон был мгновением между сегодня и завтра, моментальным порталом, который позволял пропустить мучения темноты и ночного бездействия. Я закрывала глаза, утомленная тренировками, разговорами и перенасыщенным днем, и резко падала в сон. Сон, который вспоминаешь только с утра и который, если его не рассказать или не записать, уменьшается до висящего где-то в воздухе непередаваемого ощущения. Утром меня вырывал в реальность знакомый до ненависти будильник. Но бывало и так, что, избежав смертельное падение во сне, я приземлялась в своей кровати, с ужасом и счастьем видя белый с плесенью потолок.

Но в ту ночь мое тело… Как будто было сковано нервными судорогами. Я все никак не могла найти то удобное положение, в котором можно было бы замереть и встретить рассвет. И руки, и шея, и вся кожа были напряжены и двигались из стороны в сторону. Одна нога, лежа на другой, казалось, должна была выдавить ее своими костями; те кончики пальцев, чуть касающиеся шеи, стремились ее задушить. Я извивалась на грязном матрасе, замирая лишь в моменты громчайшего скрипа. Но никто не слышал. Все спали.

Наконец, я, должно быть, заснула, потому что я помню свой сон.

34.

Сон

На вершине скалы, столь резко устремляющейся к воде и брызгам, которые она прорезала своими холодными гранями, они сидели все вместе на густой и живой от ветра траве и смотрели, каким далеким казался горизонт. Казалось, еще чуть-чуть, и вода закроет собой все небо. Граница между ними уже была еле заметна. Последние мягкие облака, висящие низко над их отражением, таяли под красными лучами заката и стекали в вечно растущую морскую гладь.

Как изменилось все за это время. Все, кроме этого вида с почти утопающим солнцем. Но тогда – тогда ей было по-настоящему страшно, что растущие с каждым днем волны и всплески заберут и луну, и звезды, и накроют водяной мглой весь ее мир. И тогда она уже не будет знать, куда плыть и вести за собой других. Исчезнут ориентиры, а за ними и верный путь.

А сейчас их кожа блестела, и лица покрывались сиреневой пленкой – последний цвет заката. И такой теплой была трава, что на секунду пришлось убеждать себя, что она не выдумала все это. Что охваченные высоким огнем горы не были просто сном. Горели трава и деревья, и когда от них уже ничего не осталось, горела земля. Жар глубоко проникал в самый камень.

Много времени потребовалось, чтобы скала переродилась и ни следа прошлых мучений не осталось на ее лице.

* * *

Это был сон, путающий твое настоящее. Сон, что воспринимаешь как часть давнего события, как далекое воспоминание. В ту ночь он слился с тем, что я увидела, открыв глаза.

Наше окно – старое, холодное окно, смотрящее на кипарисовый задний двор – было покрыто инеем. Абсурд. Стоял август, но в этих широтах я сомневаюсь, если хоть раз выпадал снег. Только проснувшись, мы часто видим странные вещи. И ведем себя странно. Нан однажды начала кричать на стену, умоляя оставить ее в покое, когда мы слишком резко разбудили ее в воскресенье. Проснувшись телом, она все еще была в своем сне. О чем он был, я не знаю. Ведь, сгибаясь от смеха над всей картиной, мы мало думали о том, что могло происходить у нее в голове. Спросила об этом я слишком поздно, уже к вечеру, на что Нан с искренним недоумением ответила, что не понимает, о чем я говорю. Она не помнила ничего: ни сон, ни разговор со стеной, ни нашу глупую реакцию.

То должна была быть августовской, черной ночью с широким звездным небом. Я тогда видела много звезд, сейчас же мои глаза замыты солью и водой. Луна теперь двоится. Жаль. Но сбежав от судорог полусна, мне действительно показалось, что все летние дни, весь полуденный зной и теплая вода на у берега были одной из многих линий бреда. Ростки зачатков темных, навязчивых мыслей, которые приходят с наступлением убийственной тишины. Мне казалось, что я наконец проснулась в настоящем утре устоявшейся зимы, пришедшей слишком давно, чтобы я могла вспомнить. То была первая мысль до первого глубокого вдоха.

Через губы во влажное горло, через длинные пути трахеи и ветвистый лес бронхов, в мои легкие ворвался серный и горячий, как жидкий металл, воздух. На вкус он был темно-бурым ядом, от которого хотелось, как ни странно, либо уснуть, либо разлететься во все стороны. Он давал ту энергию, от которой стучится сердце, дрожат руки и все внутри только раздувает тревогу, но которую невозможно излить в полезное действие. Энергия, не способная на благо, при всех усилиях ею овладеть. Она овладевала мной, и я чувствовала, как в груди растет сила разрушить все что угодно.

К окну – уже не с инеем, а запотевшими пятнами и радужными кругами, словно кто-то тайно жег стекло ночью – я шла быстро, ногами почти проламывая пол, пока лицо не оказалось на расстоянии кулака от главной тайны комнаты. Я пыталась всмотреться сквозь него, но оно скрывало абсолютно все. Тогда, не знаю почему, я решила прикоснуться к нему. Решение, возникшее где-то в отдаленной, снабжаемой пульсирующей яркой кровью части сознания, которую я уже не контролировала. Под властью наваждения рука протянулась и в мгновенье была охвачена обжигающей болью. Стекло было нагрето до предела, казалось, по кончикам пальцев скользнул маленький огонек. Я раскрыла рот в высоком, чистом крике.

Открыли свои глаза остальные. На их лицах выступал пот.

35.

Может, я схожу с ума?

Совсем нет.

Я уже давно

Сошел.

(Отрывок)

Сначала открылось окно, и потом открылось небо. Оно было желтоватое, безоблачное, за исключением дыма, оторвавшегося из трубы маленькой станции. Я не знал, насколько оно продержится, и тревожное чувство не обмануло. Я шел вдоль вмерзших в соль лодок и лодок подальше, покачивающихся ленно на воде, когда на меня полетели градины размером с турецкий горох. Они били мягко, но с большой скоростью в глаза залетал гороховый вихрь, и я чуть не сорвался с края пристани на мутноватый лед. У холодных комков каким-то образом получалось проскочить под мою рубашку, где они таяли и стекали ниже. От этого диафрагма сокращалась, подергивался живот, легко подрагивала грудь.

Я снова поднял голову, щурясь до линий, потому что наверху было красиво, а я очень ценил красоту. То была странная красота, очень редкая. Вихрь и солнце вообще редко ладят друг с другом, но в тот день слились в голубо-белое буйство. Я теперь следил за ногами, но держал взгляд наверху. На улице все уже сбежали в свои старенькие каменные дома, но у рыбного магазина, к которому я приближался в прострации, сидел кто-то старый и нищий и просил милостыню. Она или он был сжат, как улитка, в раковину из скудной одежды, а вихрь красоты все усиливался. Мои длинные пальцы я держал в кармане, но и там они успели стать красными и мокрыми от холода. Как же, должно быть, ему холодно. Но старый кто-то почти не двигался, пока его кружило в красоте. Его рука оставалась вытянутой вперед. У меня болели пальцы. У него, наверное, болело все.

Я остановился, чтобы поискать в карманах деньги. Но у меня никогда не было денег, и я это знал. Все же, так хотелось помочь ему. Я все искал эти деньги своими красными пальцами. Искал и думал, а помогли бы они ему, найди я их. Мне кто-то говорил, что милостыня – это лишь способ заткнуть свою почерневшую совесть. Дать ей шанс заговорить по-другому. «Смотри, он не так плох! Он думает о людях! Он помогает им!»

Да, он думает о людях. Около 4 минут в день.

Деньги я не нашел, и не нашел ничего другого, что мог бы дать грустному человеческому шару. Мне было стыдно проходить мимо. Я прошептал молитву, чтобы моего кого-то спасли.

Добрый я стал или злой?

Может, и никакой.

Может, никто и не сажал ничего в мой рассудок.

Может, это всю жизнь было со мной. Дьявол сожительствовал с добрым началом, а последнее подавляло его изо всех сил. Изначально я был и тем, и другим, умея лишь выбирать нужную сторону, гася другую. Но не всегда получалось.

Ведь если вспомнить, я научился выносить мозг своим родителям еще до того, как научился считать. Я кричал на них, проклинал, ревел, оскорблял их и с видом маленького ангела бежал плакать в их ручках, прижимаясь к их груди, любя их и желая любви в ответ.

Несколько зим назад я занялся всерьез поисками того момента, когда я сломался. Я четко помнил себя до: спонтанного, здорового, счастливого. Я еще не знал, в какие игры памяти и забвения любит играть наш мозг. Я думал, что нужно лишь отыскать то событие, повернувшее мою жизнь не туда, и все станет ясно. Событие, которое проглядел и упустил. Но я ошибался.

Приехав однажды в наш старый пустой дом на берегу, с заколоченными проемами, из которых дышало сыростью, я отыскал старые записи дневников и кучу пыльных кассет. Я забрал их к себе, в антикварном магазине взял проигрыватель и начал смотреть.

Это было странное чувство. Чувство тепла, когда видишь себя, такого маленького и счастливого. Кусочек тебя, кажущийся с экрана другим человеком, с кем бы вы обязательно стали друзьями. Но это был я. И от этого было не по себе.

В том фильме, который освещал мою черно-холодную комнату то желтым, то голубым светом, маленький я сидел, окруженный разбросанными игрушками, в гостиной и играл. Дети всегда играют. Как жаль, что игры бесполезны.

Несколько минут задумчивый и милый ребенок выбирал, за какую из разбросанной кучи разноцветных предметов взяться. Потом в кадре возникли ноги отца, он сказал мне что-то, но пленке было больше 20 лет. И вместо слов я услышал лишь шипение и глухие помехи.

Я продолжал смотреть на себя, пытаясь понять, о чем мог думать мой 5-летний друг. О чем вообще думают пятилетние дети? В ответ на мои мысли лицо ребенка вдруг сжалось, а на нежных висках прибухли венки. Он начал плакать. Потом начал кричать.

Кассета шумела. По экрану ползли розовые полосы, электрические дефекты бесновались. Маленький я начал бить пол, швырять разноцветные предметы. Маленький я начал биться ногами, локтями, потом головой. Ему было больно, но он не мог остановиться. Маленький я ждал, пока отец или мать скажут, сделают что-то, что его успокоить. Засуетились ноги вокруг него, как в нелепом танце.

И я начал вспоминать все. Как сводил родителей с ума, как рисовал в своем воображении их идеальные версии и заставлял их быть ими. Они говорили лишь то, что я хотел. Делали все, лишь бы я был спокоен. Участвовали в ростках будущих ритуалов. Я втягивал их в мое безумие с самого рождения, и мне стало больно и стыдно в шее. Я вдруг вспомнил все, что мое сознание прятало ради моего же блага.

Вспомнил, и не смог смотреть дальше. Все кассеты бросил на старый изломанный пол. Потом бросился на колени сам и с животной силой изломил их до неузнаваемости.

Я хотел покончить с прошлым.

Кто я был?

Я был хуже любого диктатора, загоняющего в могилу собственный народ.

Ведь я приводил к седине собственную кровь.

36.

В одной деревне, возникшей из дыма грозы, что ударила по ошибке в Богом забытое место, жил рыбак, что никогда не рыбачил.

Та деревня не имела соседей, не принадлежала ни одной стране и не знала о странах вовсе. Все, что было у серых, сонных людей, – это мертвая вода свинцового цвета и пустые горы, не спасавшие от громкого воя ветра.

Небо над той деревней было подобно пеплу, сгоревшему снова. Оно давило сверху вниз, прижимало людей, и оттого ходить по дорогам для них было тяжелой пыткой.

Ничего не менялось, но люди чудом рождались и чудом доживали до смерти. Не было утра и дня, вечера и ночи. Свет и тьма сливались в металлическую серость, и время потеряло смысл.

Ничего не росло, кроме людей, но и те росли по кругу. Без живой земли они начали есть пыль, и это закрепило на них тот серый слой лица, являвшийся в самом младенчестве.

Свинцовые воды замерли сотни лет назад, и лишь колебались, когда с гор спускались унылые завывания воздуха.

Среди этих безжизненных пейзажей жизнь продолжала тлеть, почти не давая тепла. За века люди приспособились собирать серую влагу нависшего щита туч, писать книги отсчета и строить дома из серой, безвкусной глины.

И немного лет понадобилось, чтобы было забыто солнце.

Того рыбака звали Эмуннах, и жил он один у самой кромки недвижной толщи. С собой он вечно таскал сети, и дом его был усыпан гарпунами и нитями. Стены серой избы подпирали три деревянные лодки, сделанные неизвестным мастером неизвестного времени. Это были единственные лодки деревни, но никто и не помышлял о морских промыслах. В мертвой воде ловился лишь холод.

Однако с каждой исписанной книгой видели жители, как Эмуннах уплывает с сетями на одной из его лодок. И каждой начатой книгой возвращался старик на берег, разгружал свои пустые сети и шел в свою избу, где след его терялся.

Решили жители, что старик безумен, и забыли про него.

Эмуннах же плел свои сети, сушил свои лодки и вновь исчезал.

Так продолжалось много книг, пока не родился я.

В одно его возвращение я пробрался к старику в дом, убегая от сильного воя. Он нашел меня сразу, и я готов был убить его в поединке, но тот не хотел со мной биться. Он был рад меня видеть.

Так я увидел впервые лицо Эмуннаха, что было таким неестественно красным. И так я услышал впервые его голос, который не дребезжал и не был глух, а разливался по воздуху и по моим ушам. И я спросил, кто он был. И он мне ответил.

Эмуннах говорил мне, и я слушал, забыв про книги, забыв про деревню и мать, и свинцовую воду, и тучную влагу, и серость, ведь дом старика был подобно щекам его красным. И он рассказал мне о Солнце и небе, о людях, о море, о жизни, что есть за пределами нас. И я долго слушал, но так и не понял, тогда Эмуннах взял меня теплой рукой и повел за пределы. Мы взяли две лодки и вместе толкнули их в мертвые воды. И стали грести. И я плыл вслед за ним.

Мы плыли долго, пока не исчез бледный берег деревни. И нас окружало лишь свинцовое море, недвижное, тяжелое, как жидкий металл. И небо казалось еще тусклее, чем прежде, и вдруг сдавило меня к самой воде. И я не смог противиться больше, отпустил весло и прижат был к дну лодки.

Тогда Эмуннах взглянул вверх и сказал:

«Забыли люди, что было Солнце. Не верят более, что Солнце вернется. Верят лишь в тучи и в то, во что верить не стоит и вовсе. И я забыл и не вспомнил бы, если бы здесь, в океане, как ты не был сжат отчаянием и не обратился к небу. Без сил начал верить я, что щит разомкнется. Без знака единого начал вглядываться и искать прорезь света. Безумцем казался я сам себе, но я верил, что Солнце увижу. И сквозь пелену на глазах цвета пепла увидел зияние синевы, растущее незаметно и скоро. И разрыдался я благословенно, и улыбался, и счастлив был и благодарен.»

Только сказал свое последнее слово Эмуннах, по щекам его покатились слезы, и в них отражалось мерцание. Я взглянул вверх и был поражен. Надо мной разрывало густой туман Солнце.

И я начал верить, и стало расчищаться небо, пока не исчезло последнее серое облако.

И воды стали отражением бирюзы. Я взглянул в их глубь и увидел, как гонятся друг за другом живые существа. И вспомнил я свою деревню, и мать, и их серые лица, и в воздух, подобный дыму, и землю, бесплоднее камня.

И я спросил Эмуннаха:

– Почему же не рассказал ты про Солнце раньше? Зачем скрыл все для себя одного?

– Я долго пытался, но слишком я стар, чтобы дать людям веру. Для них я безумец, безумцем и останусь. Я ждал тебя.

– Плывем же скорей, вдвоем нам должны поверить!

– Ты юн, и ты смел. В тебе сила двоих, мне же шепчет конец. Плыви же один, расскажи им про небо, и веруй в них сам, как ты веруешь в Солнце. А я в океане останусь под теплым светом, откуда родился – туда и уйду.

Я долго рыдал и смеялся, и пел благодарности старику. Я с Солнцем и с ним попрощался, и начал свой путь домой.

И вот голубые воды сменились плавучим свинцом, но все мне мерещились отблески света. И с запада, казалось, выглядывали обрывки голубого полотна. Но только туда направлял я свой взгляд, как затягивалось серое одеяние.

Я вышел на безжизненную сушу, достал свои сети, уволок лодку с старой избе.

Я нашел мать, всех соседей, и всю деревню согнал к воде.

Они смотрели пустыми глазами, сдавленным сверху унынием. Гудел холодный ветер, выл свои песни про смерть. Я поднял глаза наверх, и представил, как тучи разрывает солнечный луч.

37.

Когда я закрываю дверь балкона, мне кажется, что затыкается пробка моей маленькой темной комнаты. И у меня закладывает уши. Я вдруг оказываюсь заложником в кубе без доступа к воздуху и звукам. Я дышу в нем, вдыхаю последний кислород, пока не останутся одни мои выдохи. И в них я задыхаюсь, нужен новый воздух, нужны новые звуки.

Я открываю балкон, и уши раскладывает. Снова открыты все проемы, и в них залетает улица с ее шумными людьми, их животными, лодками и тачками. Залетают запахи рыбы и овощей, запахи времени. С закрытой дверью время не движется, а стоит. Его тихо толкает мое дыхание, но стоит ему остановиться, как застывает все. И я чувствую себя мебелью, такой же мертвенно-тихой, как стрелки настенных часов.

Когда поднимается ветер, вода на реке становится похожа на воду в море. На реках почти не бывает волн, но на этой они плещутся вровень с океанскими вспучиваниями. С приливом ровные волны синхронно наступают на сушу, покрывая ее с поразительной скоростью. Они бегут, поднимаются, пока не исчезнет песок. Пока река не протечет под дверь нашего дома.

Если открыть дверь, она хлынет холмом внутрь. У нас нет лодки, ползти, как звери, мы не хотим. Мы хотим лечь и быть унесёнными.

Стихает. Мы колышемся на легких волнах, в воду погружены все тело и уши. И мы слышим все, что внизу. Некто из глубины наблюдает за нами, но у него нет лика и голоса. Все, что он видит, это наши тела со спины сквозь бьющий свет.

Из воды торчит лишь пол-лица и грудь. Яснеет. Обратно отходят волны, к другой Луне, и нас сносит к большой воде.

Мы на реке, а значит нас подбирает другой берег, укладывает с материнской любовью спать в мокром иле. А когда мы проснемся – совсем высохнет земля, нужно лишь встать и отряхнуться.

38.

Сал! Нан! Валире!

Своим криком я пыталась сорвать оцепенение с их тел.

Они сидели, раскрыв глаза и губы, жадно дыша, но не двигаясь. Что-то не давало им убежать. Для них это было страшное продолжение сна, и они ждали его конца.

Тогда я начала тянуть их за руки, сбрасывая их с кроватей на пол, где они, согнувшись в ударах, приходили в себя.

Я крикнула снова:

– Быстрее!

И мы выбили дверь наружу, где черный дым заполнял коридоры. Каждый вдох был едким и отторгался самой слизистой горла, так что с каждым глотком воздух выплевывался обратно с судорожным кашлем. Нас мучала жажда кислорода. И тогда мы легли вниз, дыша часто и мелко сквозь натянутый до носа хлопок пижам. Из черного дыма мы выползли в красно-серый туман. Было темно, и на секунду я решила, что была ночь. Но слезящиеся от ядовитых частиц глаза увидели, как за кипарисами, вспыхивающими, как свечи в церкви, пробирался бледный, будто бы высушенный розовый диск.

Из окон первых и вторых этажей в панике выбирались люди. Люди, живущие выше, кидались в объятия размашистых веток, которые не всегда были готовы принять столь тяжелое бремя и обламывались с хрустом и криком. Двери были сожжены, и из широких проемов бежали друг по другу, друг через друга задыхающиеся атлеты. Бежали из одного ада в другой, бежали из сна.

Огня было больше, чем было земли. Дыма было больше, чем было огня. Одна стена сгущалась сверху, делая солнце все тусклее, а воздух все более горьким. Другая – сжимала в огненное кольцо, из которого нужно было выбраться как можно скорее.

Схватив за руку Нан и крикнув остальным двигаться за нами, я побежала к главному выходу. Бежать вдвоем было неудобно и медленно, Нан не могла поспеть за мной и часто мне приходилось вытягивать ее из падений. Но я не могла отпустить ее руку. Я боялась, что потеряю ее навсегда.

Обрушились ворота нашего сектора, и путь теперь преграждали дебри металла. Судорожно я начала искать любой свободный канал, по которому мы смогли бы спастись. Но все было так ошеломительно, звуки огня слышались громче, чем Валире, уже кричащая: «В лес!» И по лесу мы выбежали наружу.

Мой план был добежать до пляжа и найти убежище среди дальних домов. У всех нас обожженная кожа ныла и молила о пресной воде, но мы не успели. Галечный пляж исчез, исчезла дорога к нему, исчезла дорога к деревням и все, что мы знали раньше. Вместо них было разросшееся поле воды, вскипающей и выкипающей в пар при встрече с огнем. Вода и огонь боролись. Суша гасилась морем, и море стиралось жаркой землей. Мы стояли – пятеро – на границе побоища, и я наконец узнала тех, кто бежал со мной. Куцийя, Нан, Валире, Сал и я. И никого больше. Замерев на выходе из леса, мы чувствовали, как сзади несется пламя, а впереди подступает вода. Но сдвинуться с места никто не решался, не решалась и я. Оцепенение. Впереди разрасталась буря. Наверху, истекая дождем и искрами, бились стихии. И в этой войне мы были последними наблюдателями.

Сгущались и распускались черные соки над головой, удар следовал за ударом. Но огонь взял передышку, и вдруг повисла неясная тишина. Вновь раскрутились витки из дыма, чтобы впрыснуть часть света на наш тренировочный холм. Его лицо стало желтым, и яркость его хлестнула по нашим глазам.

Я набрала побольше остатков древнего воздуха внутрь и заставила дребезжать тонкие лепестки связок: «Все на холм!»

Вода начала просачиваться под ногами, сзади жар гладил по спине, и мы рванули – рука Нан все еще в моей руке – к еще сухой тропе, вьющейся вдоль жадного прилива. Останавливаться нельзя. Передо мной бежал образ Роды и кричал мне в лицо, какая я слабая. Кричал «только посмей остановиться, и тебя ждет вся ночь штрафного бега». И я бежала впереди, оборачиваясь и видя лица других. И я повторяла им слова Роды: «Нельзя останавливаться! Только попробуйте остановиться!». И мы добежали до подножия, и мы были не одни.

По крутой стороне холма как муравьи ползли разрозненные группки атлетов, они цеплялись за сухие колючие кусты, что царапали до крови лодыжки, и делали широкие выпады вверх. Часть из них протягивала руки, часть вытаскивала своих друзей на себе. Часть в одиночестве бежала вперед. Мы начали карабкаться за пыльную землю по следам других, но холму было тяжело. Он стоял, как последнее дерево пустыни, и все бремя жизни пыталось сломить его голые ветки. Вода хотела утопить его в своей толще, огонь хотел сжечь его сердцевину. А люди – мы карабкались по нему, стуча ногами и отрывая его куски. И холм не смог больше выдержать этой тяжести, и предательски начал сбрасывать людей вниз. Над моей головой вдруг пошатнулась Нил и с криком сорвалась в бездну. Мы начали карабкаться быстрее, но в метре от вершины сбросились еще двое. Их лица я не успела увидеть, но мои мысли были заняты спасением себя и Нан.

«Осталось немного» – крикнула девочкам я, оторвавшись от скалы, чтобы увидеть их лица. В этот момент камень, в который вцепились мои пять пальцев, вырвался из породы и толкнул мое тело назад. Мои ноги соскользнули, и я судорожно начала искать новую опору, новые зацепки. Но тщетно рука пыталась ухватиться за камень. Теперь со скалой меня связывала лишь слабая левая рука и носки, стекающие в пропасть. Я ускользала к другим падающим лицам, но ветер проснулся. Витки закрутились еще туже, и не на жизнь, а на смерть сливались в вихре сражений высокие силы. Я помню, как почувствовала невесомость своими легкими стопами, пока один из потоков не прижал меня к вновь к твердыне. Спасибо, ветер, что вновь спасаешь мне жизнь.