Ты пойдешь со мной?

На десерт мы ели что-то среднее между желе и пудингом розового цвета, но с ярко выраженным запахом огурца и вкусом, сильно напоминающим персик. Местная кухня и здешние продукты все еще не переставали меня удивлять.

Наконец, Ирма вдоволь наговорилась и насмеялась. Заметив мое отвратительное настроение, она долго косилась на меня, явно думая, чем мне помочь. Я краем глаза наблюдала ее душевные муки, но изображать из себя любезность у меня просто не было сил. Да Ирма и не была тем человеком, для которого нужно было что-то изображать. И спасибо ей за это огромное. В конце концов, она тихо прошептала мне.

– Не переживай, я поговорю с Графом сразу после ужина, и мы сделаем твои ушки такими же, как прежде. Даже лучше.

Я так увлеклась самокопанием и жалостью к себе любимой, что не сразу поняла, о чем Ирма говорит. А когда смысл сказанного все же дошел до меня, лишь горько улыбнулась и коротко кивнула. Мне не хотелось объяснять ей, что я уже и думать забыла о своих ушах и что даже сейчас, когда о них вспомнила, они расстраивали меня меньше всего на свете. Мне не хотелось говорить даже ей, что я безумно соскучилась по парню, которого все в этом замке считали выдумкой, единорогом, существующим только в моем воображении. Наверное, еще немного, и я сама начну так думать. А мальчик-тень? Он тоже мне привиделся, или приснился? И вспомнив о нем, я очень тихо спросила.

– Ирма, в замке водятся мыши?

– Мыши? – спросила она удивленно. – Нет, милая, ни одной.

– Дай угадаю, очередное заклятие против вредителей от нашего доброго волшебника? – я кивнула головой в сторону Графа.

– О, нет, нет. – сказала она махнув рукой. – Они просто не приходят сюда. Они не селятся в замке. Да и поблизости в лесах очень мало живности.

– Почему?

– Я думаю – из-за Фоса. Он распугивает все живое вокруг. А зачем тебе мышь понадобилась? Мы будем варить зелье из мышиных хвостов и паучьих лапок? – спросила Ирма, загадочно улыбнувшись.

Я рассказала ей мальчике-тени настолько подробно, насколько помнила сама. Она очень внимательно выслушала меня, не проронив ни словечка. Окончив рассказ, я замолчала. Молчала и Ирма, задумчиво глядя на темную гладь столешницы. Я не выдержала.

– Ты не веришь мне.

– Нет, нет, верю.

– Я же вижу. Слушаешь, но не веришь ни единому слову.

– С чего ты это взяла? Потому что я не киваю после каждого предложения? Или тебя смутило, что я не заглядываю тебе в глаза, как преданный пес?

– Нет, просто…

– Тогда не говори мне этого. И вообще никогда не говори, что человек не верит тебе, до тех пор, пока он не заслужил этих слов. А я совершенно точно уверена, что не заслужила их.

Мне стало стыдно.

– Извини.

– Итак, теперь, когда мы выяснили, что я тебе верю, слушай, что я думаю об этой истории. Я не сомневаюсь, что ты видела что-то, но давай посмотрим на вещи с моей точки зрения. Если бы в замке водились привидения или что-то похожее на них, я бы точно об этом знала. Но я первый раз слышу, что по замку бродит мальчик.

– Хочешь сказать, мне это привиделось? Думаешь, я схожу с ума?

– Может просто сон. Яркий и очень правдоподобный, но все же сон. А еще я не исключаю, что он просто морочит тебе голову.

– Кто "он"?

Ирма тихонько кивнула в сторону сытого, довольного жизнью Графа, развалившегося в своем кресле. Глаза его слипались. Ему ни до кого не было дела, а на лице его застыла крайняя степень вселенской лени. Мне даже показалось, что я слышу тихое урчание.

– Он может такое сделать?

Ирма ухмыльнулась глядя на меня с укором.

– Посмотри на себя, родная. По-моему ты живое доказательство того, что он может абсолютно все. – она пожала плечами и принялась подчищать свою тарелку.

Я прикоснулась к платку и еще раз бросила взгляд на Графа, пребывающего в блаженной полудреме. Но вспомнила я не свой заклеенный рот или огромные уши, которые все еще были при мне. Я вспомнила дрожь его рук и жуткий смех Фоса.

***

Я помогла Ирме убрать со стола и вымыть посуду. Я вытирала тарелки сухим, чистым полотенцем и вспоминала, как гордо шла за Графом Амалия, когда, пожелав всем спокойной ночи, он неспешно вышел из столовой.

– Ирма?

– Да, дорогая. – голос женщины звучал глухо, потому что уже пять минут она искала что-то в огромном старом шкафу, из которого торчала лишь ее необъятная юбка.

– Амалия – жена Графа?

Раздался негромкий глухой удар и хохот. Ирма вынырнула из шкафа, потирая ушибленный затылок с какой-то склянкой в руках.

– Нет, зайка. Даже не любовники.

От такого откровенного слова я с ног до головы залилась краской. Вроде бы ничего пошлого, но мне оно казалось слишком интимным, слишком личным. Вам никогда не казалось, что у каждого слова есть свой цвет, свой неповторимый оттенок? Так вот это слово казалось мне ярко-красным настолько, что смущало не только слух, но и взгляд своей кричащей броскостью.

– Мне казалось…

– И не тебе одной. Все так думали. – Ирма неспешно прошагала к столу. Она высыпала из склянки какой-то порошок на столешницу и принялась энергично его растирать. – Когда Граф привел ее в замок, мы все решили, что у нас, наконец-то, появилась хозяйка. Все очень обрадовались и с нетерпением ждали, когда же они объявят нам дату свадьбы. Но время шло, а даты все не было и не было. Кроме того, мы стали замечать, что, оказывается, Графу вообще нет до нее никакого дела. Она это тоже видела, и надо отдать ей должное, поначалу вела себя очень спокойно. Это сейчас она смотрит на всех откуда-то сверху. Мне всегда интересно, не продует ли ее там, на вершине ее эго – Ирма посмотрела на меня с хитрой ухмылкой. Она убрала с лица выбившуюся прядь и, громко вздохнув, принялась за стол с новой силой. – А тогда она была просто молчаливой и нелюдимой. Но потом что-то изменилось. Она стала холодной, надменной. Знаешь, создалось впечатление, что ей не дали того, что было обещано. Словно Граф был должен. Нет, не так. Скорее, обязан ей фату и подвенечное платье. Видно было, что она нисколько не сомневалась в том, что они будут женаты, и похоже, прогадала. – Ирма остановилась, перевела дух и снова взялась за стол. – Забавно, но ты никогда не увидишь ее без прически и макияжа. Словно для Графа это имеет хоть какое-нибудь значение. И, тем не менее, разбуди ты ее среди ночи или вытащи из ванной, она все равно, чудесным образом, будет при параде. Мне всегда было интересно, как у нее это получается… – Ирма смахнула остатки порошка прямо на пол и шумно выдохнула. Стол сиял и блестел. Она аккуратно сложила тряпку и тяжело бухнулась на стул, оперевшись рукой о только что отполированную столешницу. – Мы бы, наверное, жалели ее, не будь она такой… – Ирма задумалась, мучительно подбирая слово, которое не оскорбит мой нежный слух. Наверное, моя реакция на слово "любовники" не осталась незамеченной.

– Высокомерной?

– Хм… Пусть будет высокомерной.

– Не понимаю. – сказала я складывая тарелки в глубокий шкаф. – Она такая красивая. Я не видела женщин красивее, чем она. Как можно не влюбиться в нее?

Ирма как-то неоднозначно покивала головой. Получилось нечто среднее между "да" и "не совсем да".

– Она, безусловно – создание прекрасное, и я согласна с тобой, красивее женщин не видела и я, а я видела много больше твоего. Но здесь для меня загадки нет. Красота здесь не играет никакой роли.

– Я понимаю, должен быть характер, ум, чувство юмора, воспитание, в конце концов.

– Да нет, нет, родная. Я говорю именно о притягательности, и все что связанно именно с этим аспектом. Первом впечатлении, если можно так выразиться. Человек должен быть привлекательным, но люди часто путают привлекательность с красотой, полагая, что это одно и то же. На самом же деле, это мало того, что не одно и то же, а зачастую, это абсолютно противоположные явления.

– То есть, внешний вид совсем не важен?

– О, как раз наоборот.

– Ты меня запутала!

Ирма засмеялась.

– Аккуратность и чистоплотность всегда будут для женщины жизненно важны. Это аксиома, и тут даже говорить не о чем. Ухоженная женщина всем своим видом показывает, что она любит себя. В хорошем смысле этого слова. А это очень, очень важно! Но! Эта лишь одна из сторон привлекательности, коих бесчисленное множество, и напирать лишь на нее, рассчитывая, что она сотворит чудо – значит, очень плохо разбираться в людях вообще и в мужчинах в частности. Привлекательность – это сумма всего того, что есть в тебе, и если к единичке за красоту не прибавится больше ничего, то в сумме ты и получишь единичку. Поэтому в тебе должно быть столько единичек, чтобы мужчина сбился со счету. Но и тут нужно знать меру. Идеальная женщина, так же, как и идеальный мужчина, существуют лишь в наших фантазиях. Пусть там и остаются. На деле лишь несовершенства делают нас уникальными. Сложно, да? – я кивнула. Она – тоже, и продолжила. – Ведь что такое несовершенство? Некоторое отклонение от нормы, что-то, чего быть не должно, или наоборот, отсутствие того, что быть должно. Так вот именно эти отклонения, какого бы характера они ни были, делают нас уникальными, неповторимыми. Лишь отклоняясь от нормы, мы становимся теми, кто мы есть. В стерильности нет жизни. В отклонении от общего рождается индивидуальность. Только пойми меня правильно. Я не имею в виду, что нужно бриться наголо только потому, что это необычно, или пришивать себе третью ногу только потому, что до тебя этого никто не делал. Человек индивидуален по своей внутренней сути, а твоя задача – это просто найти. Раскопать в себе. Человек, нашедший это, и становится привлекательным. В нем появляется что-то неуловимое, еле заметное, и с первого взгляда порой и не разглядишь, в чем дело. А потом присматриваешься и понимаешь, что у него удивительная, совершенно неповторимая улыбка, или взгляд – живой, ненасытный, любопытный. А может, наоборот, с поволокой, обездвиживающий, проникающий куда-то так глубоко, что все твои тайные желания становятся видны как на ладони. И вот ты уже сам не замечаешь, как стараешься сесть поближе, смотришь чаще и сбиваешься с дыхания, когда этот кто-то проходит мимо тебя. Рано или поздно все, что внутри тебя, просачивается наружу, становясь таким же очевидным, как цвет глаз или изящность рук. Поэтому так важно следить за тем, что творится внутри тебя.

– Ну, тогда Косой должен быть самым уникальным человеком во всем замке.

– Он, действительно, уникален. И не только в этом замке. Он удивительный человек.

– Ты хорошо его знаешь?

– Хотелось бы лучше. Он слишком молчалив, чтобы знать его хорошо.

– Да, я заметила.

– Он не только с тобой не разговаривает, так что не принимай это на свой счет. Он в принципе такой.

– С самого детства?

– Не знаю, и, думаю, никто не знает. Он пришел сюда уже взрослым.

– Пришел?

Ирма посмотрела на меня рассеяно, явно думая о чем-то своем. Мой вопрос вернул ее к реальности, и она даже немного растерялась.

– Никто не родился в этом замке. Мы все, так или иначе, пришли сюда откуда-то.

В кухне повисла тишина. Я видела, как Ирма все больше и больше погружается в собственные мысли. Любой воспитанный человек в этот момент молча занялся бы своими делами, оставив ее наедине со своими мыслями. Я считаю себя человеком воспитанным, но удержаться не смогла.

– Ирма, а как ты здесь оказалась?

Она выпрямилась, вытерла руки о передник и посмотрела мне в глаза. На мгновение мне показалось, что сейчас она отшутится, скажет какую-нибудь нелепость и отправит меня спать. Но она опустила глаза и негромко сказала.

– Я приползла сюда побитой собакой в надежде, что придусь ко двору.

Я растерялась, опешила. Слова застряли у меня во рту. А Ирма разглаживала складки своей юбки пухлыми, ухоженными пальцами, не поднимая глаз.

– Ты думаешь, что Граф – беспринципный подлец и самовлюбленный хам, чьи желания сводятся лишь к тому, чтобы издеваться над беззащитными, и оттачивать свое мастерство в мелочных заклинаниях. У тебя есть полное право так думать. – она подняла глаза и посмотрела на мой платок. – И это правда. Нрав у него дурной, тут спорить не приходится. Но это – не вся правда. Этот нахал стал нам близким, родным человеком. Тебе сейчас трудно будет в это поверить, но со своими проблема и бедами мы все идем к нему. Все до единого. И еще не было случая, ни одного, чтобы он не помог. Не отмахнется, не сделает вид, что забыл или занят. И когда я пришла сюда, он не отвернулся и даже вопросов особо не задавал. Он просто дал мне то, что другие отняли.

Глава 4. История побитой собаки

– Когда я пришла к замку, за мной тянулся такой шлейф проклятий и брани, что будь он настоящей тканью, его хватило бы, чтобы одеть всю деревню. Бабка моя была колдуньей. Настоящей, унаследовавшей свою силу по крови, от матери. И кровь эта была жгучей, багрово-красной. Я осиротела еще крохой. Она забрала меня и растила, как свою дочь. Родителей своих я не помню. Совсем. А вот ее лицо помню четко, до самой мелкой морщинки в уголках глаз. Помню густые соболиные брови и ореховые глаза, помню стройный силуэт. Знаешь, она всегда ходила с прямой спиной.– голос Ирмы дрогнул и поплыл. Несколько секунд она молчала, мужественно борясь со слезами. Я посмотрела на нее, и мне показалось, что она мгновенно постарела на десять лет. Но вот она качнула головой, промокнула уголки глаз передником, улыбнулась виновато, словно извиняясь за минутную слабость, и снова стала молодой и прекрасной.

– Характер у бабушки был сложный, но не заносчивый. Говорила она лишь тогда, когда была крайняя необходимость, но если уж говорила, то честно, открыто, не интересуясь, нравятся кому-то ее слова или нет. В деревне ее откровенно побаивались, что не мешало, однако, всем тем, кто боялся, исправно приходить за помощью. Не было в деревне ни одного взрослого человека, кто не приходил к нам хотя бы раз. Многие бывали гораздо чаще. Кому скот от мора спасти, кому раны залечить (и не только телесные), кто за оберегом для ребенка придет, а кому и вовсе комары докучают, спасу нет. Бабка не отказывала никому, кто приходил с хорошими намереньями, и даже тогда, когда для помощи и магии-то не нужно было. А вот тех, кто приходил просить дурное, не пускала даже на порог. Не знаю, как, но она чувствовала намеренья людей задолго до того, как они подходили к нашему дому. Человек только вышел из-за угла и шел по нашей улице, а бабушка уже выходила из дому и встречала человека у калитки. И когда человек подходил, отправляла туда, откуда пришел. Иногда – не стесняясь в выражениях. Говорила – нельзя в дом зло нести, словно это была зараза, вроде грибка.

Мы с ней жили душа в душу. Она напрасно не ругалась, а уж кричать – никогда вообще. Я, в свою очередь, не пакостила и всегда слушалась. Даже когда пришел переходный возраст, и гормоны требовали бунта против всего на свете, я была замечательным ребенком. Я не хвалюсь. Это чистая правда. Она приучила меня к труду. Это она объяснила мне, как это важно – быть полезным. Она показала мне собственным примером, как необходимо быть кому-то нужным. Она говорила, что человек счастлив лишь тогда, когда в нем нуждаются другие. Я плела ей косы. Знаешь, у нее до самой старости были густые волосы цвета крепкого чая и ни одного седого. Ведьма, что скажешь… – последние слова Ирма сказала со смаком и удовольствием.

– Со мной тогда особо никто не дружил. Боялись, что унаследую от бабки ее силу. Но мне в наследство досталось кое-что гораздо более ценное – любовь к жизни и невероятный оптимизм. И когда со мной начала общаться Лариска, да еще открыто, никого не стесняясь, откровенно гордясь нашей дружбой, я была вне себя от счастья.

С Лариской мы сразу нашли общий язык и общались очень близко. Виделись каждый день, ходили, друг к другу в гости, делились тайнами и секретами. Знали друг о друге все, и были так честны, что считали себя сестрами. Но иногда я замечала, как хмурится бабушка, когда Лариска приходит к нам в дом. А однажды после ужина она села напротив меня и говорит: "Лариска – злой и завистливый человек. Ты еще маленькая и не видишь, как пылает ее зависть. Брось ее, или она сожжет тебя."

Я не послушала ее. Может быть, впервые в жизни. Я так радовалась, что хоть кто-то общается со мной, что посчитала ее слова опасениями старого человека. Вот только бабка моя никогда старой не была.

Все случилось в августе. Почти в самом конце. Мне тогда было шестнадцать. Я влюбилась. Без памяти, без оглядки. Знаешь, как это бывает, вы сначала играете вместе в салки, кидаетесь снежками, а потом ты словно открываешь глаза и видишь, что из всех мальчишек у него – самые добрые глаза, самые яркие веснушки и теплая улыбка, а волосы – цвета пшеницы. И все становится кристально чистым, таким ясным и отчетливым, так понятным и правильным, что ты удивляешься, как ты не замечал этого раньше.

Я набралась смелости и призналась ему в своих чувствах. Представь, каково же было мое счастье, когда он сказал, что влюблен в меня уже очень давно. Господи, как же это было волшебно! Мы не расставались ни на день, и каждую свободную минуту проводили вместе. Когда я выкраивала для подруги время, то рассказывала Лариске, как сильно влюблена и как счастлива. Лариска радовалась за меня, за него, за нас обоих. Какой же безоблачной была моя жизнь.

А через неделю я слегла. За всю свою жизнь я не помню, чтобы мне было так же плохо, как было тогда. Боли не было, но казалось, что каждую мышцу, даже самую маленькую, завязывают в узелок. Каждый орган внутри гудел и вибрировал, сухожилия тянуло, а зубы звенели и чесались. Можешь себе представить каково это? Зубы чешутся? Я была уверена, что умру. В ту ночь бабушка сидела у моей постели, не отходя ни на шаг. Ту ночь я никогда не забуду. Да и следующую тоже.

Всю ночь бабушка сидела со мной. Она читала молитвы. Она говорила и говорила, не замолкая ни на секунду, и как только заканчивала одну молитву, тут же начинала новую. Ее шепот я слышала сквозь бред, но мне казалось, что ее слова обволакивают меня, проникают сквозь мою кожу, текут по венам. Странное было чувство. Лишь однажды она остановилась. Посмотрела на меня, по щекам ее текли огромные, прозрачные слезы, одна за другой, а он все шептала и шептала:

– Прости меня, милая моя. Я не доглядела, не уберегла. Я же знала, что она сожжет тебя. Знала. Надо было гнать ее в шею… Но ты была так счастлива… Дура старая! Старая дура!!!

Что говорила ей тогда, не могу вспомнить. Наверное, просила ее не винить себя, ведь она, действительно, ни в чем не виновата. Но она лишь мотала головой, а потом снова начала быстро шептать незнакомые строки, одну за другой. Я тогда утонула в бреду. Ее лицо маячило передо мной размытым белым пятном. Но я все еще помню застывшую в ее голосе болезненную смиренность и слезы.

А утром я встала. Ожила, в буквальном смысле этого слова. Осталась лишь легкая слабость, как напоминание о том, что ночь эта мне не приснилась, и смерть, действительно, приходила ко мне. Я встала и нетвердой походкой пошла искать бабушку. Она была в огороде. Не работала, просто стояла и смотрела на небо. Этой ночью, она сделала все, что смогла, и теперь ей оставалось лишь ждать. И она ждала. Молилась и ждала. Я шла к ней, шатаясь, словно пьяная, клонясь то влево то вправо. Она обернулась, увидела меня, подбежала, обняла и зарыдала, горячо шепча: "Отмолила… Господи, спасибо тебе! Отмолила…" Мы стояли посреди огорода и плакали, и никого на целом свете не было счастливее нас. Уже успокоившись, мы еще долго не разнимали объятий. Наконец, она отстранилась от меня, осмотрела, провела теплой рукой по волосам и поцеловала в лоб. Я с ужасом увидела, как она постарела. Словно десять лет пролетели за одну ночь. Лицо покрылось сетью тонких морщин, а в волосах расцвели седые локоны.

– Пойдем пить чай. – сказала она. И мы пошли.

Пока мы завтракали, я спросила ее, что со мной случилось. Она сказала мне, что Лариска прокляла меня.

– Но ведь она же не колдунья?

– Нет, конечно. Но не надо быть колдуньей, чтобы искренне и всей душой ненавидеть и желать зла. Знаешь, как полыхает в людях злоба, как ненависть сыплет искрами. А ты была так открыта ей, что вспыхнула, как сухая бумага. – мне нечего было ответить. Бабушка предупреждала, я не поверила.

После завтрака она ушла в церковь. Сказала, что хочет сказать спасибо. Она была там почти до обеда.

Я была в кухне, когда услышала, как скрипнула калитка. Побежала встречать бабушку. Но это была не она. Лариска шла к дому тихо, словно кошка. Кралась, не издавая не единого шороха. Я стояла и смотрела на нее, и тут увидела то, о чем говорила бабушка – огонь в глазах, гримасу ненависти, просвечивающую сквозь маску благожелательности, и кожей чувствовала жар, исходящий от ее души.

На ногах я все еще стояла неустойчиво, но чтобы не показать слабину, оперлась о дверной косяк входной двери.

– Здравствуй, Лариса.

Она дернулась, словно лиса, которую застали в курятнике. Увидела меня и застыла. Я читала ее словно раскрытую книгу. Все, зачем она пришла, было написано у нее на лице. И вдруг мне стало легко. Вот так просто раз – и все стало ясно, очевидно и совершенно равнодушно. Я смотрела на нее и понимала – нет дружбы, и никогда не было. Передо мной стоял абсолютно чужой мне человек. Я медленно, насколько позволяли силы, спустилась с крыльца, гордо глядя ей в глаза. Она попятилась. Совершенно не в таком состоянии она ожидала меня увидеть.

– Выкарабкалась… – прошептала она сквозь зубы.

И тут за ее спиной показалась моя бабушка. Никогда в жизни я не видела мою родную, любимую в таком состоянии. Глаза ее впились в Лариску с такой неистовой силой, что та вскрикнула, словно от укола и обернулась. Бабушка медленно шла на нее. Она была похожа на львицу, преследующую свою добычу. Собранная, сильная, молодая. Сосредоточенный, немигающий взгляд намертво вцепился в жертву, и ледяная, пронзительная тишина зловеще повисла над нами, предрекая что-то страшное.

Ноги Ларискины покосились, и она плюхнулась задницей на землю, продолжала пятиться, отталкиваясь ногами и руками от земли. А бабушка шла на нее, мягко, неслышно преступая ногами по земле. С лица Лариски сошла краска, оно стало белым и безжизненным, и только огромные глаза смотрели на хищника, понимая, что жить ей осталось пару минут. И тут она прошелестела высохшим от испуга языком.

– Пощади.

Бабушка застыла, глядя на нее глазами, полными огня. Почему-то в этот момент я представила, как же красива была моя мать.

– А с какой стати? – тихо спросила бабушка. Голос ее был натянут, как струна. Но тут, к моему собственному удивлению, заговорила я.

– Не стоит, бабушка. Не бери на душу грех.

Лариска быстро метнула взгляд на меня, потом снова на бабушку, высматривая перемену в ее лице. И перемена произошла. Лицо бабушки стало спокойным, и гнев уступил место холодному презрению. Она ровно держала спину, словно ей восемнадцать лет, и смотрела на змею, лежащую у ее ног. Дыхание ее стало ровным и спокойным.

– Такой грех мне не страшно будет взять на себя, но я с большим удовольствием беду смотреть, как возвращается тебе – твой. И помни – когда беда , которую ты не в силах будешь унести, свалится тебе на плечи и поставит тебя на колени, когда вернется тебе твое же зло и согнет тебя пополам, когда горе, которое ты пожелала моей внучке, возвратится к тебе и будет рвать твою душу, а боль – лишать разума, я приду к твоему дому и буду смотреть, как горит твоя черная душа. Ну а пока – пошла прочь.

Лариска, неловко перебирая руками и ногами, подскочила и понеслась к калитке. Уже вылетев на улицу, она обернулась, сверкнув ненавидящим взглядом, и убежала прочь.

Тем вечером я впервые видела, как бабушка не может найти себе места. Она ходила из комнаты в комнату, и на лице ее застыло странное выражение задумчивости и собранности. Я не понимала – почему, ведь все осталось позади. Мы вышли из беды с гордо поднятыми головами. Но бабушка словно не могла сидеть на одном месте. Сядет, посидит немного и снова встает. Наконец, она скрылась в другой комнате. Ее не было минут пять, а потом она появилась с маленьким свертком в руках. Она подсела ко мне и развернула грубую хлопковую ткань. Там оказался кулон. Удивительной красоты золотое украшение на длинной цепочке столь тонкой работы, что не представлялось возможным даже подумать, что это – дело рук человеческих. Сам кулон – не больше ногтя на большом пальце. Золотые нити – тоньше волоса – причудливо переплетались, скрывая внутри себя огромный, ярко-красный камень. Грани его сверкали огнем. У меня дыхание перехватило, но бабушка жестом приказала успокоиться и послушать.

– Этот кулон поможет тебе не умереть с голоду. Он недешевый, и где бы ты ни оказалась, поверь мне, за него дадут очень большие деньги. Ты сможешь жить, ни в чем не нуждаясь. По крайней мере, у тебя точно будет крыша над головой.

С этими словами она расстегнула замочек и повесила кулон мне на шею.