По дороге к манговому дереву

Лето тянулось, как безрадостная голодная пустыня. Конец августа внёс в эту пустыню свежесть: меня взяли в редакцию местного новостного портала! Вместе с работой, началась учёба в магистратуре на факультете международных отношений.

В университет стали приезжать студенты из разных стран. Их надо встретить, пройти с ними по всем инстанциям, помочь правильно заполнить документы, поселить в общежитие, показать место учёбы. Маме тоже предложили работу – в другом языковом центре. Именно сейчас всё должно встать на свои места.

Всё шло на лад, если бы не … те книги.

Что-то шевельнулось на полке. Или показалось? Край книги сполз и задел маленькую пастмассовую игрушку из «киндер-сюрприза». Снова этот домик из спичек.

Я вдруг ясно вспомнила: бабушка – на кухне. Я хочу рассмотреть предметы на этой самой полке. Игрушки, которые были в шоколадном яйце. Этот домик из спичек, каштаны, привезённые из Крыма в мамином детстве.

– Отойди! – бабушка хватает меня резко, грубо.

– Но я хочу посмотреть! – стул подо мной начинает качаться.

– Здесь нет ничего твоего! Квартира моя! – выкрикивает бабушка из кухни. Видимо, у неё что-то на плите, раз она не стаскивает меня со стула. Сейчас она прибежит и что-то сделает. Но я стою и не ухожу – теперь из принципа! Главное – не заплакать, чтобы она не поняла, как я напугана.

– Но я уйду от тебя! И у меня будет всё своё! И здесь есть моё! – моя тетрадка! – я стараюсь не выдать слёз в голосе.

Спор продолжается. Бабушка ещё долго доказывает мне, что у меня не может быть ничего своего, потому что она родила мою маму, а значит мы обе принадлежим ей. Наконец, она влетает в комнату:

– Давай, ломай, круши! Но имей в виду: если я умру, виновата в этом будешь ты!

Полочка – такая же, как тогда. На ней никогда не стояло ничего, что можно было бы разрушить: ни стеклянных статуэток, ни дорогих фарфоровых чашечек. Только какие-то незамысловатые сувениры из поездок, да маленькие пластиковые игрушки. Стоило ли всё это моих детских слёз, чувства вины, что бабушка умрёт из-за моего упрямства? Я вдруг отчётливо вспомнила другой эпизод.

Лестница в подъезде. Мы возвращаемся с прогулки по лесу: мама, бабушка, наш пудель Джанни, названный в честь Джанни Маранди. И я.

– Я первая! – радостно бегу по ступенькам к дверям нашей квартиры.

– Не лезь впереди бабушки! Ты ещё не родилась, чтобы быть первой! – она хватает меня и отталкивает вниз. Я отлетаю и повисаю на её руке. Она держит меня мёртвой хваткой. Другой человек на её месте мог бы пошутить, сказав что-то вроде: какая ты быстрая! Как быстро бегаешь. Но бабушка так сказать не могла. В этом детском порыве она усмотрела неуважение к старшим.

– Она всегда должна быть первой. У неё такой характер, – объясняет мне мама, сидя со мной в ванной комнате. Рука болит, на ней – синяк.

Я пошла в другую комнату. Мне захотелось посмотреть на все эти воспоминания словно со стороны.

Девочка сидит в комнате. На столе – книги, какие-то нитки. Она держит лохматого белого медведя – почти такого же по размеру, как она сама. Солнце скользит по этажерке. Девочка поднимает глаза, встаёт, берёт с этажерки тетрадь с грубой коричневой коркой. На столе – ручка, которая нещадно мажет. Девочка садится на пол к мишке с тетрадью и ручкой. Она о чем-то задумалась, и ей хочется закрыть дверь.

–Что ты делаешь?! – тревожный голос из коридора. Дверь распахивается.

– Почему закрываешь дверь?! Что ты прячешь от бабушки? – На пороге – бабушка в халате, тапочках и книгой в руках.

– Я хочу побыть одна, – произносит девочка. Но эта фраза как будто взрывает всё вокруг. Её бабушка раскатистым голосом произносит:

– Что значит "побыть одна"?! Вдруг у тебя что-то нехорошее? У тебя не может быть секретов от бабушки! Я родила твою маму, у вас обеих нет от меня никаких секретов!

– Есть! – девочка начинает упрямиться. Она откладывает тетрадку в сторону.

– Здесь в этом доме нет ничего твоего! – Звонко произносит бабушка, обходя комнату. – Вы с мамой обе живёте в моём доме!

– Мы от тебя уедем! – уже кричит девочка.

– Куда это вы уедете! Твоя мама никому не нужна! Она ведь ничего не умеет. Вы без меня ничего не сможете. Вы даже еду себе сварить не в состоянии. Если я умру, вы сразу обе умрёте, на следующий же день! – бабушка выходит из комнаты. Девочка бросается к двери, закрывает её, подпирает стулом и собой изо всех сил.

– Я сейчас выломаю дверь. Ты знаешь, что я сильная, – из-за двери чувствуются глухие удары.

Девочка плачет, но старается не разжимать рот, чтобы не зарыдать в голос: тогда бабушка поймёт, что ей страшно, и тогда она будет торжествовать.

– Ты там стихи писала. Твои стихи никому не нужны, поэтесса сраная, – четко произносит бабушка.

Девочка выкрикивает самые ужасные слова, которые только слышала: сволочь – а сама замирает от страха. Мама так кричит, когда ссорится с бабушкой. Девочка старается кричать так, чтобы слёз в голосе не чувствовалось. Для этого надо успевать выдыхать.

Из-за двери раздаётся глухое нарочитое рыдание:

– Неблагодарная тварь! Доводишь бабушку! Ты сейчас меня доведешь, а у меня сердце! – бабушка нарочито вздыхает. Но девочка ещё не понимает, что это нарочито. Она пугается и замирает. Бабушка продолжает развивать свою мысль, как она умрёт из-за своей неблагодарной внучки, которая жестоко с ней обходится: хочет сидеть одна в комнате!

Затем что-то сильно ударяется в дверь, и девочка отлетает вместе со стулом и мишкой. Это бабушка входит в комнату.

Очевидно, эта бабушка, Клара панически боялась тишины и одиночества! Ей нужны были громкие звуки: радио, телевизор, детский смех, компания, где она обращала бы внимание людей на себя. А ей, как на зло, досталась тихая внучка, погруженная в себя, глубокий интроверт, созерцатель.

С тех пор наша квартира почти не изменилась. Мне вдруг захотелось, чтобы бабушки никогда не существовало: вычеркнуть её из жизни и забыть, как страшный сон!

Её словари – под столом. Прочь! Я положила их в мешок и уже через час выгрузила на полку с надписью «книгообмен» в фойе городской библиотеки.

Вернувшись, я застала маму в поисках этих книг: там, на корочке было написано что-то важное. Что, она не помнит. Но теперь это надо найти и принести обратно. Кажется, это единственное, откуда можно узнать о мамином отце. Бабушка никогда о нём не говорила. Но написала что-то на корочке одного из словарей. Может, это был его адрес, по которому теперь можно что-то узнать? Может, какая-то характеристика его как человека: бабушка в тот период изучала почерк и писала характеристики на людей по почерку. Мама хотела прочитать это, но не решалась. Так длилось несколько лет.

Следующий день оказался последним четвергом месяца – днём, когда библиотека закрыта. Потом я заболела и болела неделю. Потом я приехала в библиотеку, но книг уже не было. Их мог забрать, кто угодно. Так в порыве обиды я потеряла какую-то семейную тайну.

Моя мама получила имя – Эмилия, в честь одной из бабушкиных сестёр. Как же она его стеснялась, когда её вызывали к доске в школе или окликали при всех! Учителя, да и все, наверное, требовали от неё быть типичной. Нетипичное высмеивалось. Но ни с её внешностью, какой-то мексиканской, ни с любовью к французскому языку быть незаметной не получалось. А гордиться своей индивидуальностью она не умела. Вот и отворачивалась, ловя на себе чьи-то взгляды.

Думая, куда переложить бабушкины тетради, мама как-то нашла среди них свои рисунки – их было некуда деть в своё время, вот они и лежали среди бабушкиных старых записей. Там, на рисунках простым карандашом глазам открывались другие страны и морские пейзажи, задумчивые девушки с гитарой на фоне солнца. Из-за этого маме когда-то пришлось бросить художественную школу. Там от неё требовали живописать советский быт. Усталая учительница просила её рисовать что-то знакомое и понятное всем. Но мама этого не хотела.

– Мне кажется, что она не умерла, а уехала, – мама снова заговорила о бабушке.

Вся мамина жизнь – сплошная любовь. Прежде всего – любовь к её сложной, порой деспотичной родительнице. Нет, ни один мужчина не занял бы это место. Даже будь он самим капитаном Греем из «Алых Парусов».

– Моя мама родила меня для себя, – проговорила она. – А я… – она принялась перечислять, как ухаживала за бабушкой, соотнося это с тем, как это делала бы некая идеальная дочь. Она вспомнила, какой была в детстве. Почему её мама не ценила её тихую тактичную манеру – не беспокоить? Зато как раздражалась из-за её медлительности и робости. Может, надо было жить только для мамы?

– Ты хоть понимаешь, что говоришь?! – в этот момент она вызывала у меня и жалость, и раздражение. Хотелось в очередной раз объяснить ей, что она не могла родиться для кого-то.

Умом она это понимала. – Мы с тобой обе как будто боимся, что без неё нам обеим намного лучше. Мы словно в глубине души верим, что не заслужили ничего хорошего, и поэтому нам сейчас якобы нужны трудности. Может, поэтому нам так тяжело с работой, – я вывела её из комнаты. Хватит уже перебирать бабушкины вещи. Впрочем, а есть ли у нас что-то своё в этой квартире?

Мы стали говорить в очередной раз… о бабушке. В детстве меня никогда не удивляла одна нестыковка в её истории. Но в тот момент мы вдруг подумали об этом.

Чёрно-белые снимки эффектно обрисовывали бабушкино строгое лицо с чертами, словно начерченными точно по чертежу. Её, одетую в элегантные платья, купленные на последние деньги, её, сложную в общении, можно было увидеть на этих фотографиях. В юности она могла есть только хлеб, но достать себе туфли на шпильках. Причёска, сделанная её личным парикмахером – сухонький уроженкой Шанхая. В моей бабушке, в этой даме по имени Клара, не было ничего советского, измученного бытом. Она им и не занималась.

После работы, такой желанной и любимой, на которой тексты и ощущение нужности всего, что делаешь, после текстов она шла в кафе – перекусить. Затем – в оперный театр, где во время спектакля не сидела, а стояла возле балкончика. На сидячее место не хватало денег. А когда начинался антракт, она присаживалась на свободные кресла, чтобы отдохнуть. Бабушка рассказывала нам с мамой шутки о своих кавалерах, которые, по её словам, то и дело приглашали её на танцы. Как-то раз она даже забыла о назначенном свидании, зачитавшись книгой.

Клара, выросшая с любящими родителями, так дорожившая своим отцом, никогда не задумывалась, что может выйти замуж? Она со смехом рассказывала о неудачных попытках мужчин свататься к ней. Словно сама мысль о браке не представлялась возможной. Почему?

Помню, как в детстве я возмутилась. Она сказала, что настоящая любовь – это та, которая есть между родителями и детьми, а все остальные – чужие люди. Как она может так говорить, думала я: как же истории из великих произведений?!

А теперь я думала: может, она говорила так, потому что её чувства не нашли ответа, и она решила опереться обо что-то понятное? «Вы меня не знаете и никогда не узнаете», – повторяла она. Хуже всего, что эта мысль не отпускала маму. Что-то неизвестное мешало нам обеим.

Ещё при её жизни мы ощущали бесконечное напряжение рядом с ней. В детстве самое желанное – чтобы бабушка куда-то ушла. Она критиковала, высмеивала и наполняла всё пространство своими громогласным замечаниями. У мамы от них болела голова. Она пыталась защищаться, но тщетно.

Мама пыталась доказать ей изо всех сил: и у неё тоже важная работа! И она устаёт, и она что-то может. Но всё это разбивалось, как о скалу, стоило бабушке открыть рот. Мы чувствовали себя какими-то лилипутами рядом с громогласной великаншей. Она – главная героиня книги под названием жизнь.

Любила ли бабушка своё единственное, такое позднее дитя? Дитя, ради которого пришлось заняться ненавистной готовкой и уборкой, перестать покупать себе элегантные костюмы, приучиться стоять в очередях не за туфильками? Любила ли она свою дочь? Несомненно. Но всё детство меня волновал вопрос: что сделать, чтобы мама осознала, что может жить и для себя тоже?

Кажется, теперь ей пора начать это делать. Только как? В чём она найдёт свой смысл? Меня пугала пустота, которая у неё теперь оставалась. – Я чувствую, что меня забирает что-то, – иногда говорила мама. И мне становилось понятно: с такой пустотой люди не могут жить долго.

У неё больше не было мамы, которой надо что-то доказывать, с которой можно спорить, которой так нужна забота. Жить для меня? Но мне нужна свобода! Мама слабела с каждым днём и с трудом доходила даже до ближайшего магазина. Надо помочь ей найти смысл, иначе она не выживет.

Мой смысл тоже никак не находился. Вроде бы, у меня теперь появилась работа: лента новостей и деньги. Только почему-то всё сильнее не хватало чего-то. Чего же? Хотелось почувствовать, себя действительно нужной. Так я согласилась на приключения, которые случились позже.

АФРИКАНСКИЙ СУП

Звонок из университета не заставил себя ждать:

– Вы, вроде бы, говорите по-французски. Но, даже, если и нет, это не важно. К нам приехала группа студентов из Африки. 18 человек. Надо встретить, пройти все инстанции вместе с ними: осмотр у врача, прививки, поселение в общежитие. Потом показать им, где их учебный корпус, – девушка на том конце принялась объяснять, кому позвонить, где ожидать группу.

Через несколько дней студенты из южной страны ждали меня в фойе своего общежития. А если быть точнее, это я ждала, когда их привезут из аэропорта на специальном автобусе. В само общежитие меня поначалу не пустили. Из соседнего здания пахло выпечкой.

Наконец, фойе общежития заполнили африканцы. Мне нужно отвести их на прививки, помочь оформить пропуски везде, где необходимо, показать, на каком автобусе ездить между корпусами университета. Вглядываюсь в их лица: как же они похожи друг на друга! И ни один из них не похож на Джаспера! Как же эти ребята помогут мне понять его?

И ещё: как их запомнить? Вот девочки: они разговаривают друг с другом, улыбаются. Одна – высокая. Кажется, она сказала, что её зовут Джозефина. Ещё одна – миниатюрная. И вот у той – круглое личико. Теперь парни: у того высокого студента фиолетовые губы. Они сильно выделяются на фоне его лица своим оттенком. Его лицо какое-то более серьёзное и напряжённое. Вот тот – весь в кудряшках. Надо сказать ему, чтобы застегнул пуховик: сейчас ноябрь. А как не перепутать трёх, нет, четырёх парней друг с другом? Кажется, у этого есть браслеты. Да и черты лица – более крупные, чем у его товарищей.

Мы направились в сторону больниц (не перепутать бы, где какая). Крик. Ну, да, я же забыла, что они никогда не ходили по первому льду. Несколько ребят вцепились друг в друга. Кто-то взял под руки девочек. Человек десять покатились и упали на ледяной катушке.

Студенческая поликлиника наполнилась гомоном на французском и, видимо, на африканских наречиях.

– Выдайте им бумаги на подпись! Здесь каждый должен расписаться, – женщина в белом халате подала мне стопку бумаг. Затем, их стали вызывать в кабинет по одному. Я принялась объяснять, что от них требовалось. Бегая из кабинета в коридор, даю каждому из них листок, где надо поставить роспись, бегло объясняя смысл.

– Назовите чётко фамилию! – Врач писала что-то в своих документах.

– Дьялло: с двумя лл? Дьялло Гадири, Муса, Маляль, Сулейман Тункара, Маммаду, Ибрагим… Маммаду – это имя или фамилия? Кажется, у одного это имя, а у другого – часть фамилии.

В тот же день мы поехали на автобусе: надо показать им учебный корпус.

– Извините, можно их сфотографировать или … потрогать? Я таких только в телевизоре видел. Они из … как это называется? джунглей? – облокотившись на сидение, кондуктор отсчитывает 18 билетов. Чуть не забыл: 19-й – мой. Не дожидаясь разрешения, он виртуозно, на повороте извлекает из сумки телефон и направляет его на трёх человек, сидящих рядом. Потом на тех, кто стоит, придерживаясь за поручни, затем ещё в конец автобуса – там ещё человек пять.

– Дома покажу, какие у вас тут бывают, – его глаза – щёлочки наполняются удовольствием охотника, поймавшего крупную дичь.

Автобус прибавляет скорость, кое-где ещё вспыхивают экраны телефонов.

Нам ехать три остановки.

Если бы в родное селение, где живут эти ребята, зашёл белый человек, реакция местных жителей была бы такой же, это без сомнения! Я тут же озвучиваю им свою догадку.

Наклонившись ко мне, упитанный молодой человек в спортивной шапке с самым светлым оттенком кожи (Ибрагим, кажется), поясняет: они из Конакри. Это столица. Там никто не удивляется ни белым, ни азиатам. В столице много людей всех национальностей. Есть туристы. Нет, здесь никого нет из села. Нет, когда они впервые увидели белых, то не удивились, а восприняли это абсолютно нормально. Шах и мат. Любопытных взглядов пассажиров становится всё больше.

Девочки уселись друг напротив друга. Они рассматривают монетку в 50 копеек на вытянутой ладошке. Одна из них натягивает капюшон. Другая делает также. Шапок нет. На улице лёд, пронизывающий ноябрьский ветер. Уже есть снег. И он, судя по всему, не собирается таять.

Надо мной держатся за поручни Ибрагим (светлый, карамельный оттенок кожи), Амаду (фиолетовые губы – больное сердце? Как оказалось – да) и Мамаду. Мамаду поправляет шапку, но та упорно лезет наверх – из-за жестких курчавых волос. В его лице – что-то располагающее к себе: может, большие глаза? На руке – сложно сплетённый кожаный браслет с какими-то металлическими вставками – подарок младшей сестры. Она идёт в третий класс: Мамаду показывает мне её фотографию, но из-за резкого поворота автобуса убирает телефон, чтобы сохранить равновесие.

Вон тот – ближе к окошку – Гадири Диалло. Похож на амура, искусно отлитого из чугуна: округлые щёчки, на которых даже – о чудо! проступает еле заметный алый румянец. Кукольное личико – в обрамлении живописных чёрных кудрей.

У половины группы фамилия Диалло. У второй половины в имени, которое, как правило, состоит из двух-трёх слов, есть слово «Мамаду».

***

Вечер. Мы сидим в общежитии с гвинейцами и едим суп. По двое – из одной тарелки: у них так принято. Напротив меня – Мамаду. Слева –Гадири Диалло. Рядом с Мамаду – Ибрагим. Мы зачерпываем ложками куриный суп с рисом.

Мне хочется спросить ребят, делают ли в Гвинее хлеб из манной муки? Мука – semoule; как по-французски «манная»?

Ибрагим пытается понять, что я хочу спросить. Гадири касается макушки.

Когда-то Джаспер приготовил для меня хлеб из манной муки – аккуратные белые шарики. Их макают в соус.

Мамаду достает хлеб. Но чёрный хлеб (им щедро поделился с ребятами их русский сосед по блоку) ем только я: они не привыкли.

Мы едим суп.

«Если бы ещё специй», – Мамаду ностальгически смотрит в тарелку и произносит какие-то названия неведомых для меня трав.

Суп готовил Джордан. Это тот, что с кольцами на каждом пальце, даже на большом пальце левой руки. У Джордана совсем тёмная кожа, правильные черты лица и курчавая голова.

Джордан закидывает ногу на ногу, скрещивая руки: специй нет.

– Peut-être, dans le magasin indien? Il y a le magasin avec des produits de l'Inde13, – принимаюсь рассказывать, как найти индийский магазин. Всего их в городе – около трёх.

Ибрагим отворачивается к стенке: он старается не смотреть на позу Джордана, на огромные руки Мамаду, на то, что Гадири то и дело трогает свою шевелюру. Наконец, Ибрагим вызывается проводить меня до центра, где я смогу сесть на автобус. Я уже надеваю ботинки в коридоре, а Мамаду и Гадири ещё доедают суп.

Мы выходим из общежития. Хватаю Ибрагима за руку; он улыбается, глядя на раскатанную поверхность льда. Ибрагим смотрит на катушку – теперь не упадёт. И я не поскользнусь, идя с ним под руку.

Ибрагим начинает издалека. Его j звучит как z. Наконец, он формулирует свою мысль: он не хочет ездить вместе с ребятами из своей группы. Они позорят облик «noir», то есть – темнокожего человека! Громко разговаривают по телефону и друг с другом. А ему за них стыдно!

Но русские тоже разговаривают, нисколько не заботясь, что мешают кому-то…

– Maies, vraiment, vous etez chez vous!14 – Ибрагим натягивает шапку.

Фонари – капельки наливаются оранжевым цветом. Ещё пахнет водой, если пройти совсем близко от перилл по мосту. Внизу – маленький водопад, не замерзающий даже при самых низких температурах. Спускаемся к камню: друза из яшмы или из родонита – всё время забываю. Пусть, сегодня это будет яшма.

Набережная заканчивается. Холодно.

Кофе. Столики. Мягкие подушки, батареи.

– Ici tout le monde fume, vraiment15, – Ибрагим вдруг закатывает рукав и показывает мне руку. Темные пятна. Он принимается рассказывать: эти тёмные пятна на его руке сделал его отец. Он тогда застал Ибрагима за сигаретой. Это было ещё 11 лет назад.

Его отец – вояка, генерал, человек строгий. Он тыкал горящим окурком ему в руку, чтобы навсегда отучить своего единственного сына от курения. Ибрагим прислоняет указательный палец к левому глазу: и сюда отец ткнул горящей сигаретой. На белке глаза – коричневое пятнышко. Я видела такое у Джаспера.

Однажды отец чуть не забил Ибрагима до смерти. Помешала тётя со стороны мамы. Женщина вбежала в комнату и подняла крик. Пришли все. Если бы не она, возможно, он не сидел бы здесь и не угощал бы меня кофе.

Сейчас отца больше нет: авария на дороге. В тот день он остановился на обочине, чтобы купить что-то. Затем сел за руль. Но сзади его подбила какая-то машина. Эта машина уехала, водитель не оказал помощь.

Когда у Ибрагима будут дети, он никогда не будет тыкать в них сигаретой! Ни при каких обстоятельствах! Если его сын будет курить, он попробует сначала поговорить с ним о вреде курения. И бить своих детей он не будет!

А ещё он никогда не будет курить. И громко говорить по телефону. И будет коротко стричь волосы: стыдно ходить с такими кудрями! И пусть никто здесь не считает его таким, как все, кто приезжает сюда из Африки!

Через два месяца я встретила Ибрагима недалеко от университета. Он шёл, расстегнув куртку и держал дымящую сигарету. У него с лица не сходила улыбка. Он курил. Он походил на школьника, который, вместо занятий у репетитора, сбежал куда-то с компанией, а деньги потратил на чипсы. Ибрагим поздоровался со мной, добродушно обняв меня за плечи, и затянулся.

***

С детства мамина тяга к другим странам казалась мне чем-то естественным. Мама водила меня на семинары, которые вёл кто-то из атташе по культуре Франции. «Это кусочек Франции», – говорила она про книжку, подаренную самой Катрин из города Бордо. Услышав где-то мелодию на испанском или французском, она останавливалась. В её глазах появлялась особая грусть: когда далёкое кажется родным, а здесь ты как на чужбине. Я невольно разделяла это, но затем вся эта ностальгия по неизведанным далям стала меня раздражать.

Я хотела изжить в себе эту тягу к другим странам и пыталась доказать самой себе, что это не для меня. Но сейчас меня саму стала одолевать тоска по иностранной речи и новым пейзажам. Мне стало невыносимо грустно, если рядом не говорили на других языках. Нам с мамой обеим казалось, что испанский или французский – давно забытые отголоски как будто бы нашей утраченной родины. А здесь всё вынужденное, здесь мы – иностранки. В ту ночь мне плохо спалось. В бабушкиной комнате – тихо. Это до сих пор не привычно.

Деревянное окно – прохладное. Солнце – ещё такое неяркое. Сколько сейчас: девять утра? Часы показываю минут 20 девятого. Я спала четыре часа, 50 минут, но больше не хочется.

Луч упал на этажерку, осветив польские словари, испанский разговорник и лик Богородицы. Чугунная, чёрная этажерка с изящными столбиками, словно вздыхает. Надо убрать пыль – вот тут.

Из-под каких-то журналов выпадает книга. "Théâtre choisi: Molière". 1834, France, Paris. Это пьесы Мольера на французском! Как пахнут страницы!

Откуда у нас дома книга из Парижа? Что-то выпорхнуло из неё и скользнуло на пол. Цветок, который напоминает флюгер. Крупные белые лепестки с розовыми краями и ярко-желтым центром. Это магнолия? Но почему такая яркая? Да и магнолия ядовита, кто будет класть её в книгу? Нет, магнолия выглядит совсем иначе.

Ах, да, мама рассказывала, откуда у нас появилась эта книга. Эта книга была в селе, где жила моя прабабушка. Долгое время она хранилась у родственников. Но её привезли моей маме, когда она стала учить французский. А французским она увлеклась ещё в детстве, когда этот предмет появился у неё в школе.

Кладу цветок между страницами, стараюсь не сломать его. Но что-то снова соскальзывает: обрывок газеты. На французском? Нет, это испанский. Но откуда?

В газете, где я работала, мне сказали, что я «не живу новостями», а значит не могу назвать себя настоящим журналистом. Однако, давали задания. И да: настоящему журналисту не нужна магистратура! Кто-то ведь с головой погружается в написание текстов, даже не окончив четвёртый курс.