Все, что я тебе обещала

Лисса Мия Смит

Все, что я тебе обещала

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436–ФЗ от 29.12.2010 г.)

Переводчик: Вера Полищук

Редактор: Анастасия Маркелова

Издатель: Лана Богомаз

Главный редактор: Анастасия Дьяченко

Заместитель главного редактора: Анастасия Маркелова

Арт-директор: Дарья Щемелинина

Руководитель проекта: Анастасия Маркелова

Дизайн обложки и макета: Дарья Щемелинина

Верстка: Анастасия Абалихина

Корректоры: Наталия Шевченко, Мария Москвина

Рецензия: Марина Самойлова

Иллюстрация на обложке: Andreea Dumuta

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2025 by Katy Upperman

Published in agreement with the author, c/o BAROR INTERNATIONAL, INC., Armonk, New York, U.S.A.

Cover illustration © 2025 by Andreea Dumuta

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

⁂

Маме и папе, которые стали прообразами самых замечательных родителей в моих книгах

Благое предсказание

Пролог

Когда моей маме исполнилось семнадцать, она пошла на поводу у друзей и заплатила двадцать долларов гадалке на бродячей ярмарке, чтобы узнать свою судьбу.

Мама оставила друзей на пыльной тропинке под гирляндой электрических лампочек и очутилась в шатре, освещенном свечами. Стены были затянуты коврами с вышитыми созвездиями, а в центре стоял стол, накрытый угольно-черной скатертью, и на ней были разложены кристаллы, карты звездного неба, ракушки и кости. На деревянной подставке тлели благовония с корицей. Мама устроилась напротив гадалки. Та – воплощение всех штампов, в шифоновых шарфах и серебряных побрякушках, – принялась раскладывать свои принадлежности загадочными кучками, перемещая ракушки, кристаллы и кости. Сначала гадалка изучила карты звездного неба, а затем уже перевела внимание на мамину ладонь.

Как-то я спросила маму, было ли ей тогда не по себе.

– Совсем наоборот! – ответила мама. – В шатер я вошла настроенная скептически, но, когда села… Гадалка была не местной и выглядела странновато, но я сразу ощутила спокойствие.

Негромко, с выговором более четким, чем мамин миссисипский, гадалка принялась рассказывать, что прочитала по ракушкам, звездам, кристаллам и маминой ладони.

– Тебе необходимо образование. Старайся и дальше учиться хорошо.

Мама, с ее ненасытной любовью к книгам и почти что фотографической памятью, кивнула.

– Ты ищешь глубокой дружбы, и на друзьях держится вся твоя жизнь, – продолжала гадалка. – Семья для тебя тоже важна. Мать для тебя опора. Пусть вы и не всегда рядом, но душой близки.

Тут глаза гадалки потемнели – зрачки расширились, и она как будто бы погрузилась в транс.

Мама подалась вперед – озадаченная, но заинтригованная.

И вдруг гадалка нанесла ей сокрушительный удар:

– Прежде чем ты съедешь от родителей, отец твой умрет.

Мама намеревалась покинуть родительский дом в следующем году: ее ждал Оле Мисс, он же Миссисипский университет. Сейчас она от потрясения откинулась на спинку стула. Ей хотелось возразить, засыпать гадалку вопросами, ведь папа был крепок как дуб и обладал отменным здоровьем.

И что она делает в этом шатре, когда за пологом бурлит ярмарка? Ей бы веселиться с друзьями. Ей бы встать и уйти – да что там, она должна, должна встать и уйти.

Но гадалка посмотрела на нее так серьезно и проникновенно, что мама не шелохнулась.

Лишь сморгнула слезы, взяла себя в руки и приготовилась слушать дальше.

– Родственную душу ты повстречаешь после смерти отца, – продолжала гадалка. – Вот в ком будешь черпать силы, чтобы идти дальше. Ну а вскорости будет тебе и романтическая любовь. Поначалу он тебе не особенно понравится, но ты будь готова к встрече и откройся ему. – Гадалка протянула руку поверх ракушек и прочего и положила маме на запястье, где бился пульс. По коже у мамы побежали мурашки, ее всю окатило жаром. – Ты от природы заботливая, сердце у тебя любящее. Ты рождена для любви.

Когда мама, вспоминая, доходила до этого места, на глаза у нее всегда наворачивались слезы.

А потом гадалка завела речь обо мне.

– Ребенка ты родишь только одного – девочку с льняными волосами и отцовскими глазами, синими, как море. Она тебе будет самой большой радостью в жизни и пойдет твоей дорогой. А задушевная подруга, про которую я тебе сказала, твое отражение, – она родит суженого для твоей дочки.

На этом гадание закончилось, и мама вышла из шатра.

Снаружи все так же бурлила ярмарка. Звенели колокольчики, мигали неоновые огни. В воздухе, застланном дымом, смешивались запахи хот-догов и пирожков. Мама отыскала друзей, и они принялись упрашивать: расскажи да расскажи, что тебе нагадали.

А она наотрез отказалась говорить.

Она сохранила предсказание в тайне ото всех…

…с трепетом наблюдая, как оно претворяется в жизнь.

Мама – преподавательница. У нее сплоченный круг друзей. С бабушкой они созваниваются каждый день. Папа ее скончался от рака простаты через две недели после того, как мама закончила школу. С Бернадеттой – Берни – мама познакомилась в первый же день в колледже. Они оказались соседками по общежитию и до сих пор клянутся, что жить друг без друга не могут. Месяц спустя на вечеринке студенческого общества какой-то голубоглазый студент уронил арбузную конфету «Джолли Ранчер» в мамин коктейль «Зима». Они станцевали два танца, он объявил, что мама – любовь всей его жизни, а потом его стошнило «пуншем из мусорного ведра»[1] на мамины туфельки марки «Стив Мэдден».

Мама его простила.

Они встречались со студенческих времен, и именно мама приколола ему погоны в тот день, когда он получил офицерский чин. Спустя несколько недель они поженились под благоухающей магнолией. А на свадебном приеме, к большому возмущению бабушки, пили из бумажных стаканчиков все ту же смесь – водку с фруктовым пуншем. Они переехали, пережили командировку и снова переехали. Берни вышла замуж за боевого товарища папы по Корпусу подготовки офицеров запаса – Коннора Бёрна. Вскоре у Берни и Коннора родился сын, здоровенный, почти пять кило веса. В родильном отделении Коннор хлопнулся в обморок прямо на пол, так что пуповину подруге перерезала мама, которая тоже присутствовала на родах.

Беккет Бёрн.

Волосы: рыжие, как ржавчина.

Глаза: зеленые, как армейская форма.

Сердце: отдано мне.

Я родилась через полтора года после Беккета, и если он появился на свет великаном, то я – крошкой. С льняными волосами и синими, как море, глазами. Когда мама впервые взяла меня на руки, она не заплакала – и не потому, что не растрогалась или не обрадовалась.

– А потому, лапочка моя Лия, – говорит мама, заканчивая историю, которую рассказывала много-много раз, – что я о тебе уже знала – со своих семнадцати лет.

Дети военных

Семнадцать лет, Вирджиния

Когда я училась в восьмом классе, папу на год отправили в Афганистан. В одну из бессонных ночей я раскрыла дневник, с которым не расставалась, и кое-что подсчитала. Из тринадцати лет моей жизни папа отсутствовал шесть. Получалось, почти половину моей жизни он был на военной службе где-то далеко, в чужих краях. Каждый раз, когда папу отправляли куда-то, я рыдала в три ручья. И мама тоже. Но вскоре у нас налаживался свой ритм жизни. Мы жили без него. Мы как-то справлялись.

И молились, чтобы и папа тоже справлялся.

Проходило шесть месяцев, восемь, год, и папина командировка заканчивалась. Мы с мамой встречали его плакатами, на которых моим детским почерком, красными и синими буквами было накалякано: «Добро пожаловать домой, папочка!» Папа обнимал меня и шептал: «Я соскучился по тебе, Милли», и от него пахло чужими краями.

Присутствующие утирали слезы и благодарили его за доблестную службу. Папа смущенно улыбался. Он – военный в третьем поколении. Для него это не служба и не работа, а призвание: в жилах его течет патриотизм.

У нас даже есть семейная традиция: когда папа возвращается, мы едем в «Бургер Кинг» и всегда заказываем там двойные гамбургеры и газировку. А потом катим домой – туда, где снимаем очередной дом в очередном военном городке при гарнизоне. Папа закидывает пыльные дорожные сумки в гараж. Принимает горячий душ, выпивает парочку банок крепкого эля, а потом выключается прямо в кресле, измотанный разницей часовых поясов, – и надо дать ему отоспаться.

С родителями я всегда была близка. Думаю, что так оно обстоит у всех детей военных. Мы ведь бродяги, мы все равно что бедуины, которые странствуют, подчиняясь приказам отцовского начальства, и единственная наша константа – это мы сами. Конечно, где бы мы ни жили, я заводила друзей, но, когда думаю о них, вспоминаю лишь о том, как мы веселились, дурачились, коротали время. Это не друзья на всю жизнь.

Исключение – только Бек.

Бек – он тоже был ребенком военнослужащего. Знал, каково это – переезжать каждые несколько лет, снова паковать вещички и прощаться с приятелями. Знал, каково опять оказываться новеньким в школе. Его отца призывали так же часто, как и моего. Бек отрывал колечки от бумажных гирлянд, отсчитывая дни до папиного возвращения[2]. Берни была для него такой же опорой, как для меня – мама.

Бек меня понимал.

Все каникулы с раннего детства я проводила с семьей Бека. Созванивалась с Берни по фейстайму, чтобы обсудить драматические сериалы, которые мы с ней смотрели синхронно. Я ходила на все церемонии повышения Коннора в звании, так же как и на папины. Когда мне было три-четыре-пять (а Беку пять-шесть-семь), наших пап вместе отправили в одну воинскую часть в Форт-Брэгг. Мы жили в одном военном городке. Когда мне было восемь-девять-десять (а Беку десять-одиннадцать-двенадцать), пап снова перевели. Теперь уже в Форт-Льюис. Мы жили на одной улице. Когда мне было четырнадцать (а Беку только-только стукнуло шестнадцать), папу направили в Пентагон. А Коннора перевели в Форт-Белвуар, тоже в Северной Вирджинии.

И мы снова были вместе.

Берни и мама были сами не свои от счастья.

А мы с Беком влюбились друг в друга.

Смена места дислокации

Семнадцать лет, по дороге в Теннесси

Переезд в выпускном классе – это самый кошмарный кошмар многих детей военных.

Но не мой.

Покинуть Вирджинию.

Покинуть Коннора, Берни, близняшек.

Покинуть школу «Роузбелл».

Я жду того июльского дня, когда мы наконец уедем.

Бежать, спастись, исчезнуть.

Вот какие слова крутятся у меня в голове, когда я распихиваю по коробкам свою жизнь. Когда мы выдвигаемся в штат Теннесси. Когда я смотрю на капли летнего дождя – как они наперегонки сбегают по стеклам нашего «эксплорера». Когда заполняю странички своего дневника бессмысленными списками, многословными размышлениями, бессодержательными рисунками. Когда глажу Майора, нашего щенка пойнтера весом тридцать килограммов, – он растянулся рядом со мной на заднем сиденье машины. Когда поглощаю перекусы с заправки, которые родители подсовывают мне, потому что я «стала малоежкой» и «мы за тебя волнуемся, Лия».

Прошло сто девяносто девять дней.

Четыре тысячи семьсот восемьдесят часов, проведенных в попытках жить в мире без Бека.

Как утверждают мама с папой, я сама на себя не похожа.

Какая же тупость – предполагать, что я могу быть прежней.

В пути родители заполняют тишину наигранно веселой болтовней. Заказывают в окошках автокафе молочные коктейли с арахисовым маслом. Растягивают десятичасовую поездку на три дня, потому что «небольшие каникулы пойдут Лии на пользу».

Когда мы уже направляемся к востоку от Ноксвилла, мама оборачивается и грустно смотрит на меня:

– Ох, лапочка. Нам с папой тоже так его не хватает!

Сравнила! Мое горе – со своим. Злюсь.

– Это правда, Милли, – добавляет папа, глядя перед собой на бесконечное шоссе. Мое полное имя, Амелия, все сокращают до Лии, но папе нравится Милли. – Мы с матерью любили паренька как родного. И эта история – просто кошмар.

«Эта история» – надо же, как выразился.

Никто не скажет как есть: Бек умер.

Папа все говорит, говорит:

– Хотел бы я знать, чем тебе помочь… Сделать что-то, чтобы тебе было полегче.

– И Берни, и Коннору, и близняшкам тоже, – добавляет мама.

Смерть не обратить вспять. Она навсегда, ее не отменишь.

Именно так сказал священник на похоронах Бека. Он говорил о том, как Бека любили все, кто его знал, но, когда я смотрела на гроб своего парня, сделанный из красного дерева и буквально утопавший в цветах, и рядом со мной сидели заплаканные родители, а Берни и Коннор рыдали на скамье перед нами, обнимая близняшек-дошколят, которые отчаянно хотели, чтобы их брат вернулся, – было трудно думать о любви.

Утрата – навсегда, ее не отменишь.

Все рыдали в три ручья, и мама с папой, и Берни с Коннором, а у меня слезы уже кончились. Вот прошлым летом, когда я помогала Беку собираться в университет, они моросили. Потом полились ливнем, когда он уехал в Шарлотсвилл, в Университет Содружества Вирджинии – учебное заведение его и моей мечты – тренироваться с командой по легкой атлетике. У меня та осень превратилась в сезон дождей. К ноябрю слезы стали слякотью, ледяной и опасной.

А потом это слово: навсегда.

Постоянная смена дислокации – на военном жаргоне это означает «пакуй свое барахло, и в путь».

Мы направляемся в Форт-Кэмпбелл, где папа будет служить командиром третьей бригадной боевой группы.

Начинаем с чистого листа. Вот что объявляет папа, когда распахивает дверь в наше новое съемное жилище в городе Ривер-Холлоу, штат Теннесси.

Начинаем заново. Так говорит мама, расставляя тарелки по полкам, которые только что застелила специальной пленкой.

«Мне не надо ни того ни другого», – говорю я Беку и прячусь в комнате, в той, которая теперь называется моей и где горной грядой громоздятся коробки.

Папа тут уже побывал. Он успел повесить над столом пробковую доску с коллажем из моей прежней жизни: корешки от билетов, наклейки Университета Содружества Вирджинии, фотографии моих друзей из Вирджинии и из Колорадо-Спрингс, где мы жили до Вирджинии. Фотографии Бека. Увидеть его в цвете, с улыбкой, живого-живого – это все равно что вскрыть едва затянувшуюся рану. И посыпать солью. Густо.

Я тихо, беззвучно закрываю дверь.

И моя скорбь теперь стала именно такой: тихой и беззвучной.

И я сама закрыта, как эта дверь.

Похоже, что навсегда – и это не отменишь.

Так суждено

Пять лет, Северная Каролина

Одно из моих самых ранних воспоминаний разворачивается на фоне городского парка в Спринг-Лейк в Северной Каролине. Я как раз готовилась пойти в детский сад, а значит, Беку вот-вот должно было исполниться семь. Папа с Коннором, тогда еще оба капитаны, были в Ираке, и мама с Берни постоянно искали, чем бы нас занять. В парке, где имелись детский бассейн, площадки со всякими лазилками и зеленые лужайки, нам с Беком не приходилось скучать.

Мы с ним играли в воде – устраивали игрушечные сражения между его коллекционными солдатами Джо[3] и моими Барби-русалками с разноцветными волосами, и тут откуда-то возникла парочка его одноклассников.

Бек рванул к ним так поспешно, что вода вспенилась.

Я вылезла из бассейна с куклами в руках и плюхнулась на полотенце между мамой и Берни. Мама снова намазала меня кремом от солнца, а Берни дала мне гроздь винограда, и, пока я ела его, меня распирало от возмущения. Потом меня прорвало, и я выпалила, что Бек гадкий, я его ненавижу и никогда-никогда в жизни больше не буду с ним играть.

Берни отозвалась:

– Иногда он ужасный поганец. Ты делай как велит сердце, девочка моя.

– Вообще-то, я думаю, – рассудила мама, – если ты никогда больше не будешь с ним играть, Бек расстроится.

– Сейчас-то он ни капельки не расстроен, – пробурчала я, глядя на дальний конец бассейна, где Бек со своими приятелями играл в мяч.

– Мальчишки иногда вредничают, – сказала Берни.

– Знаю! – горячо воскликнула я: наконец-то меня поняли. – Бек всегда делает вид, будто меня нет, когда рядом его друзья.

– Но его друг – ты, – подчеркнула Берни. – Ты его самый давний друг. Самый драгоценный.

– Вы больше чем друзья, солнышко, – добавила мама. – Вы – родственные души.

Я насупилась и обхватила свою тощую коленку.

– А что это значит?

Мама протянула руку и поправила прядку, которая выбилась у меня из хвостика.

– Между тобой и Беком есть связь, которая не похожа ни на одну другую. Она навсегда.

Я пристально посмотрела на маму:

– Это как у вас с папой – вы же тоже будете вместе всегда?

– Мы с папой женаты, – объяснила мама. – Кто знает, может, и вы с Беком в один прекрасный день поженитесь.

Я изобразила, будто меня тошнит, и мама с Берни рассмеялись. Но потом мама продолжила:

– А может, вы с ним останетесь друзьями, но лучшими, близкими друзьями, как мы с Берни. Что бы ни случилось, вы – часть жизни друг друга. И так будет всегда.

– Откуда ты знаешь?

– Твоей маме когда-то предсказали будущее, – растолковала Берни, нежно сжав мамину руку. – Она знала, что мы с ней познакомимся и подружимся навсегда. Знала, что влюбится в твоего папу. Знала, что у меня родится сын, а у нее дочь. Знает, что вам с Беком суждено быть вместе. Ну… как Микки-Маусу и его Минни.

– Или Хану и Чубакке, – добавила мама, и я хихикнула.

– Или носкам и ботинкам, – добавила Берни.

– Или кострам и дровам, – не унималась мама.

– Или арахисовому маслу и джему, – улыбнулась я.

Берни дала мне пять, а мама чмокнула в щеку. Мне полегчало настолько, что я смогла взглянуть на Бека. Я смотрела, как он стоит между приятелями и старается поймать мяч в воздухе – они играли в «собачку», – а сама думала о разных неразлучных парах. Пчелы и мед. Барби и Кен. Печенье и молоко. Тротуары и мелки.

Меняясь местами с кем-то из приятелей, Бек глянул на меня. Наши глаза встретились.

– Лия! – крикнул он. – Пошли играть с нами!

Я посмотрела на маму с Берни.

– Только если ты хочешь, – не в первый раз напомнила мне Берни.

– По-моему, ты играешь ловчее и могла бы показать им класс, – добавила мама.

Я прикинулась, будто тщательно обдумываю, как быть, – секунд на пять, а потом вскочила и побежала к мальчишкам, бросив скомканное полотенце на траву.

Негостеприимность

Семнадцать лет, Теннесси

– Милли, – говорит папа, вынув наушники и поставив на паузу очередной подкаст по истории, который слушает на телефоне. – Давай сходим погуляем с Майором.

Вечер перед первым школьным днем. Первым днем выпускного учебного года. Час назад мы поужинали и теперь сидим в гостиной. На экране телевизора состязаются три участника викторины «Джеопарди»[4]. Я переписываю расписание занятий, которое утром получила по электронной почте от школьного консультанта, к себе в дневник – рядом с рисунками линеек, яблок, перьевых ручек. Мама гладит белье и рассеянно бормочет себе под нос ответы на телевикторину – вернее, вопросы к ним. Мысли ее заняты тем, как одеться завтра: у нее первый день работы в начальной школе «Ист-Ривер». Можно подумать, ораве ребятишек есть дело до того, с чем учительница надела легкий хлопковый блейзер – с черными брюками или с юбкой.

– Сейчас принесу поводок. – Я откладываю дневник на кофейный столик.

На улице влажно, воздух так и кишит насекомыми. Август пахнет барбекю и жимолостью. На папе футболка с надписью «Rakkasans»[5], спортивные шорты и дурацкие шлепанцы, а я накинула поверх майки кардиган и надела джинсовые шорты и потрепанные конверсы.

Мы идем по улице вдоль квартала. Папа держит поводок и молчит, пока мы не доходим до общественной зоны отдыха нашего района – столики для пикников, несколько угольных грилей, детская и баскетбольная площадки на южном берегу водосборного пруда.

Папа толкает меня локтем и интересуется:

– Готова к завтрашнему?

– Если скажу, что не готова, ты мне позволишь прогулять?

Папа лукаво улыбается:

– И не мечтай.

– Тогда в полной боевой готовности.

Он обнимает меня за плечи, как раньше, когда все еще было хорошо.

– Вернемся домой – побудь часик с мамой. Может, поломаете голову над новым пазлом.

Сколько я себя помню, где бы мы ни жили, у нас на отдельном столе в столовой всегда был разложен какой-нибудь пазл. Цветы, пейзажи, коты в шляпах, гамбургеры со всеми ингредиентами, замок Спящей красавицы из Диснейленда – и все это на тысячу кусочков. Обычно мы садимся за пазл втроем, когда назревает семейный совет, или порознь, когда есть настроение, – и так, пока не закончим. А как закончим, покупаем новый пазл из тысячи кусочков и принимаемся за него.

Бессмысленное занятие. В духе Сизифа.

Я со вздохом говорю папе:

– Я устала. Завтра будет насыщенный день.

– Часик-то найди.

– А если я не хочу?

Папа дергает поводок, Майор останавливается. Солнце клонится к горизонту, но еще светло, и я вижу, какое у папы огорченное лицо.

– Что между вами творится?

«Ты не поймешь», – думаю я.

Но отвечаю:

– Ничего.

Папа качает головой:

– Меня годами успокаивало то, что вы с мамой так близки, – особенно успокаивало, когда я был в отъезде. А сейчас вы почти не разговариваете. Не помню, когда ты последний раз ее обнимала.

И я не помню.

– Просто я взрослею. – У меня это выходит так небрежно, что папа хмурит брови. – И больше не нуждаюсь в маме каждую минуту.

– Может, и так, но отношения с близкими людьми нужно поддерживать. А ты с некоторых пор совсем не стараешься.

– Ага, ну да, я была не в себе. – Я скрещиваю руки на груди. Можно подумать, мой отец, кадровый военный, у которого за плечами уже двадцать лет службы, не распозна́ет защитной позы.

Месяца через два после похорон Бека папа вдруг уехал по какому-то загадочному делу.

– У него встреча в Вирджиния-Бич, – объяснила мама, когда я вышла из своей комнаты и спросила, где папа. Мама сидела за кухонной стойкой и составляла план уроков для учителя, который взял ее класс до конца учебного года. – Вернется к ужину.

Я тогда еще удивилась: а что это мама не поехала с папой?

Теперь-то я понимаю: мама не решилась оставить меня одну дома. Я была в депрессии, и вовсе не в романтизированной, как в фильмах или книжках. Я существовала будто под тяжелым шерстяным одеялом: чувства притуплены, мысли как в тумане, эмоции острые и непредсказуемые. Слишком встревожена, чтобы сидеть на месте, слишком взбудоражена, чтобы спать, и злилась я не меньше, чем грустила. Меня внезапно заклинило на том, что я смертна. Я все думала – ведь Бек был таким здоровяком. Сама жизнерадостность. Если у него внезапно остановилось сердце, кто обещает, что мое не засбоит, пока я пытаюсь как-то залечить его, израненное горем?

– Попьешь со мной чайку? – спросила тогда мама, откладывая план уроков.

Я помотала головой, и зря: повело так, что меня качнуло.

Мама забеспокоилась:

– Что ты ела на завтрак?

Я не помнила, чтобы вообще ела, пила воду или делала зарядку. Не помнила, когда последний раз спала дольше двух часов подряд или выходила на дневной свет. Я уже неделями не открывала дневник, не красилась, не разговаривала с Мэйси – школьной подругой. И целую вечность не писала Энди и Анике, подружкам, которые у меня были раньше, в Колорадо-Спрингс. Родители настояли, чтобы я посещала психотерапевта – лучшего в штате специалиста по работе с горем. И сами они очень старались меня поддерживать, хотя тоже горевали. Но мой парень умер, и от меня остался лишь призрак.