Голодная луна

– Помнишь, как мы впервые ужинали в ратуше Шеффилда? Ты тогда заказала котлеты по-киевски и никак не могла понять, как повар засунул чесночное масло внутрь. Ты сказала, что это похоже на кораблик в бутылке.

– Правда? – сказала Хейзел с улыбкой.

– Хейзел много чего помнит о своем детстве, – пробормотал Бенедикт.

– Я рада, – отозвалась Вера и внимательно посмотрела на него, хотя он произнес эту фразу бесстрастно. – Или здесь нечему радоваться?

– Дело в том… – начал Бенедикт, но Хейзел его перебила.

– Просто я рассказала Бенедикту о том, как вы с папой одевались дома.

– Вернее, как мы раздевались, – уточнил Крейг.

– Я знаю, вы пытались казаться современными, но можно я скажу откровенно? Мне это никогда не нравилось. И я рада, что подобное поведение выходит из моды. Кстати, пару дней назад Бенедикту пришлось постучаться в дверь к одной семье и попросить надеть что-нибудь на маленького сына, который играл в саду перед домом.

– И они не очень по-христиански на это отреагировали, – добавил Бенедикт.

Вера поставила бокал на стол, так и не сделав глоток.

– А что еще тебе не нравилось в твоем детстве, Хейзел? Говори уж все.

– Мамочка, я не хотела тебя обидеть. Я бы промолчала, если бы знала, что ты так воспримешь мои слова.

– Нет, прошу тебя, – сказала Вера и поспешно одернула руку, к которой тянулась Хейзел. – Я бы хотела услышать все.

– Кое-какие мелочи. Я знаю, что вы не ограничивали мои религиозные занятия в школе, но у меня было ощущение, будто папа был против. И мне очень хотелось ходить в воскресную школу, но я думала, что, если попрошу вас об этом, вы решите, что вас мне недостаточно. Но это не так. Надеюсь, вы понимаете.

– То есть ты додумала нашу реакцию, даже не спросив?

– Ох, мамочка, – воскликнула Хейзел, и звук ее голоса эхом отозвался в пустом ресторане и привлек внимание официанта, выглянувшего из дверей кухни. – Скажи, что ты не обиделась. Я всегда боялась, что до этого дойдет.

– Просто ты меня удивила, вот и все, – сказала Вера, сдерживая слезы.

Бенедикт прочистил горло:

– Мне пора на работу, – сказал он Крейгу, дожевывая свой ужин.

– Я пойду с тобой. Подхватишь меня после того, как заберешь фургон от дома?

– Как хотите, – произнес Бенедикт тоном, намекающим, что лучше бы предоставить женщинам возможность самим разобраться в ситуации.

Звук его шагов затих. Даже его походка казалась чопорной. Крейг попробовал вмешаться:

– Знаю, ты не хотела обидеть маму, Хейзел. Мы оба понимаем, что у тебя своя жизнь и у нас нет права вмешиваться и настаивать на том, чтобы ты делала то, что мы хотим. Но ты могла бы оставить нам наши иллюзии.

Хейзел взяла его и Веру за руки.

– Вы двое – самые дорогие для меня люди. Я говорю все это только потому, что беспокоюсь о вас.

– Не нужно, – сказал Крейг. – Если Бог существует, то он не может винить нас в том, что создал нас неспособными верить в него.

Обе женщины укоризненно посмотрели на него, и он втайне обрадовался, что Бенедикт уже вернулся.

Как только они оказались в фургоне, нагруженном инструментами и досками, Крейг спросил:

– Так о чем ты хотел со мной поговорить?

Бенедикт повернул ключ зажигания, и мотор заурчал.

– Думал, тебе будет интересно посмотреть, как я работаю с клиентами. Надеюсь, ты согласишься, что моя фирма заслуживает успеха.

– Хочешь сказать, дела идут не так хорошо, как тебе хотелось бы? – уточнил Крейг, когда машина тронулась с места.

– Могли бы идти лучше. Так и было бы, если бы я не остался с этими сигнализациями вместо оплаты, когда фирма обанкротилась. Нужно только немного оживить бизнес, купить новый фургон, вложиться в рекламу, может, нанять кого-нибудь, чтобы выполнял работу, которая у меня не очень хорошо получается. Я произвел приблизительные расчеты. Сумма вполне подъемная.

– Надеюсь, твой банковский менеджер с тобой согласен.

– Если честно, он меня не поддержал. Мы задолжали банку кое-какие деньги, к сожалению.

Он притормозил в конце улицы.

– Что ты тогда предлагаешь? – спросил Крейг.

– Я подумал, может вы с Верой сможете помочь.

– Возможно, сможем. Сколько тебе нужно?

– Трех тысяч хватит на то, чтобы поставить бизнес на ноги. И сумма в два раза больше позволит расплатиться с банком. Я говорю о краткосрочном займе, вы же понимаете. Уверен, что мы вернем большую часть, если не все деньги, к концу года.

– Ничего не могу обещать, пока не поговорю с Верой. Но на твоем месте я бы не питал особых надежд, – сказал Крейг, выбираясь из фургона.

Владельцы книжного магазина, похоже, уже собирались идти спать.

– Это мой тесть, – сказал Бенедикт, что их не особо обрадовало.

Они провели мужчин в книжный магазин, и Бенедикт открыл пульт управления сигнализацией.

– Я так и думал, вы нажали не на ту кнопку, – сказал он и нарочито терпеливо продемонстрировал порядок действий.

Перед выходом из магазина он остановился у шкафа с книгами.

– О, вы его починили? Я бы сам это сделал, – раздраженно сказал он.

– Бизнес есть бизнес, – произнес Бенедикт, когда включил двигатель, – но мне бы хотелось, чтобы я мог себе позволить выбирать клиентов. Видел, что они поставили на место алтаря? Стол с книгами о сверхъестественном. Хотя для тебя, наверное, нет никакой разницы.

Крейг пробормотал что-то в ответ, и они подъехали к отелю. Женщины уже ушли.

– И помни, что я прошу деньги не только для себя, – сказал Бенедикт по дороге к коттеджу. В свете фар клубилась дымка.

Вера уже спала. Крейгу хотелось поговорить, и он чувствовал себя одиноко. Он лег рядом с ней, ощутил, как заныли кости, и попытался заснуть, пока они ему не помешали. Резкая боль в левой икре разбудила его. Погружение в сон было похоже на падение в заброшенный ствол шахты, воспоминание из детства, которое всегда подстерегало его во сне, когда он нервничал. Он пристально смотрел на лунный свет, пробивавшийся сквозь занавески. Потом закрыл глаза и поплыл по течению, пока одна мысль не поразила его. В ресторане отеля у него на мгновение возникло ощущение, что посетители не просто знают друг друга. Всем им известно то, чего не знает он, и они чего-то ждут.

Глава пятая

– Во что мы только что въехали задним ходом, мистер Угрюм?

– В какого-то идиота на тротуаре, месье де Прессье.

– Мы, наверное, промазали. Он все еще стоит на ногах. Что б меня, а сейчас-то он что делает?

– Колотит по багажнику, будто мы его не заметили. Ого, он его открыл.

– Эй, что на тебя нашло? Убери руки от моей машины, или я полицию вызову.

Юстас слишком поздно понял, что ему не стоило начинать импровизировать, потому что теперь он не мог придумать завершающую шутку.

– Такая история со мной на самом деле произошла сегодня здесь, в Шеффилде. Только никому не рассказывайте, хорошо? – сказал он своим нормальным голосом.

Хотя в наушниках, которые ему выдали, его голос звучал как-то чужеродно, слишком высоко и нервно, и региональный акцент проявлялся нарочито сильно. Он мог видеть свое отражение в окне студии рядом с терпеливым лицом продюсера, его волосы торчали дыбом над вспотевшим лбом, рот был лишь немного шире крупного носа. Он округлил губы, придав рту форму буквы «О», его лицо стало похожим на восклицательный знак, и продюсер впервые рассмеялся. Но это не телевидение; Юстас проходил прослушивание на радио. Самое главное – продолжать говорить.

Не следовало так рано примерять образ Угрюма и де Прессье. Надо было правдиво рассказать об инциденте, как он ударил по багажнику и водитель обвинил его в попытке кражи вещей из машины. Тогда можно было бы перейти к тому, что произошло в банке. Кассирша не поверила, что подпись на чеке, который он выписал для обналичивания, была его, и, когда он снова подписал чек при ней, то, что получилось, оказалось еще меньше похожим на подпись на его чековой карточке. Кроме того, она рассматривала его фотографию в профсоюзном билете с таким видом, словно тот был куплен в магазине приколов. Вполне типичный день, и он упустил свой шанс использовать его в своем выступлении. Оставалось перейти к другой заготовке, которую он собирался оставить на конец.

– Как я люблю тебя? Дай сосчитать,[4] – произнес он торжественно и больше уже не мог выносить звук своего урезанного голоса, поэтому снял наушники. – Один… Два… Еще два раза в воскресенье… Четыре, если считать бывшую зазнобу… Пять, когда ты…

Он все еще слышал свой голос, писклявый, мышиный. Ему не удалось выжать смешок, даже улыбку, у продюсера. «Только никому не рассказывайте, хорошо?» – сказал Юстас, надеясь, что на этот раз тот поймет, что это его коронная фраза. Сначала он не сообразил, почему продюсер начал очерчивать круги пальцем в воздухе. Но когда тот провел им поперек горла, то пробормотал «спасибо» и вскочил на ноги, уронив наушники на пол, потом споткнулся о провод и несколько раз дернул на себя дверь, пока не осознал, что она открывается от себя. Выходя из студии, он услышал:

– Ты же согласишься, что только зря пленку потратили, не говоря о моем времени.

– Ему нужна настоящая публика, Энтони, – ответил его коллега, который пригласил Юстаса.

– Что ты мне предлагаешь, Стив, позвать людей с улицы?

– Нет, просто посмотри его на его территории. Ты сам сказал, что нужно давать больше шансов местным талантам. – Он повернулся к Юстасу, который закончил вытирать пот со лба. – Когда твое следующее выступление в том пабе?

– В «Одноруком солдате»? В следующий четверг.

– Мы в любом случае едем в Манчестер на той неделе, Энтони. Ну же, доверься мне. На обратном пути заедем на выступление Юстаса, и если ты и тогда не увидишь в нем то, что увидел я, то обещаю угостить тебя ужином.

– Сообщу о своем решении. К концу этих прослушиваний мне, возможно, захочется врезать первому встречному клоуну по носу.

– Слышал, Юстас? Он пошутил, так что еще есть надежда, – Стив взял Юстаса под локоть и вывел на улицу. – Я знаю, ты меня не подведешь.

Не подведу, поклялся Юстас, когда автобус выезжал из Шеффилда. Желтоватые выемки шахт покрывали травянистые склоны; водохранилище, словно упавший кусок облачного неба, простиралось до горизонта, опускаясь по мере того, как автобус с трудом продвигался вверх. В следующий четверг его жизнь может измениться. Он больше не будет простым почтальоном из Мунвелла, развлекающим в свободное время посетителей паба. У него внутри прятался другой человек и ждал, когда его заметят. И тогда Фиби Уэйнрайт наконец обратит на него внимание.

Юстас вышел из автобуса на краю соснового леса и пошел через зеленое спокойствие. По дороге он повторял свои заготовки. «Чай в чайнике, мистер Угрюм». «Ему там самое место, месье де Прессье». Они являлись квинтэссенцией северной суровости в худшем ее проявлении. Причем этих героев сложно было назвать пародийными, судя по реакции посетителей паба, узнававших в них себя.

Когда он вышел из леса, в лицо ему подул резкий ветер. Горный хребет над городом на фоне облачного неба казался обугленным. «Не пропустите выступление Юстаса Гифта в „Одноруком солдате“, – объявил он под звук воображаемых фанфар, – только не рассказывайте никому, хорошо?» Он проглотил последние слова, так как заметил, что его слушают. Какой-то человек отдыхал на поросшей папоротником насыпи у дороги.

Мужчина положил свои большие ладони на колени и поднялся. Он был одет в джинсовый костюм и ботинки на толстой подошве, а в руке держал рюкзак. Лицо у него было угловатое, скулы выдавались вперед; волосы коротко подстрижены. Его глаза были пугающе голубыми. Юстас спросил из вежливости:

– Направляетесь в Мунвелл?

– Так точно.

Калифорниец, подумал Юстас, часто слышавший этот акцент по телевизору. Он поспешил прочь, но мужчина последовал за ним.

– Надеюсь, вы не подумали, что я сумасшедший, – наконец смущенно сказал Юстас. – Я ведь разговаривал сам с собой.

– Вовсе нет. Я знаю, с кем вы там разговаривали.

Юстас решил не уточнять с кем.

– Что привело вас в Мунвелл?

– Хорошие вести.

– О, хорошо. Что хорошие, – пролепетал Юстас, не рискуя развивать тему.

– И величайший вызов в моей жизни.

– Правда? Наверное… – Юстас не нашелся что ответить и замолчал. К счастью, они дошли до Мунвелла. Юстас обратил внимание на то, что ботинки и джинсы мужчины были покрыты толстым слоем пыли. Интересно, как долго тот шел сюда? Он готов был пойти дальше, но мужчина взял его за руку.

– Как мне попасть на пустоши над городом?

– Вам сюда, – неохотно сказал Юстас и увел его с Хай-Стрит. Тропинка в конце грунтовой дороги вела к вересковым пустошам.

– Я буду очень благодарен, если вы поможете мне добраться до вершины, – сказал мужчина.

Он выглядел сильно уставшим, и Юстасу стало его жалко. Но как только они добрались до пустошей, где ветер свистел на травянистых склонах и колыхал вереск, мужчина словно ожил.

– Теперь я знаю, куда мне идти, – сказал он и, когда Юстас собрался уходить, добавил: – Пойдемте со мной. Совсем недалеко. Это зрелище нельзя пропустить.

Он подождал, и Юстас пошел за ним, спотыкаясь и размышляя над тем, во что он ввязался. Незнакомец подставил лицо ветру, его кожа побледнела от натяжения, и Юстасу расхотелось видеть то, что ждало их впереди. Однако он не успел придумать предлог, чтобы повернуть назад. На окружавших их склонах появилась толпа людей и начала петь.

Глава шестая

Ник возвращался на машине с ракетной базы и размышлял над тем, как лучше всего противоречить самому себе. Протестующих на базе сегодня было меньше, чем на прошлой неделе. Большинство приехало из Шеффилда или из более отдаленных районов. Из самого Пик-Дистрикта были единицы, а из Мунвелла вообще ни одного человека. Похоже, министр обороны оказался прав.

База была перенесена из Шеффилда в долину на краю Пик-Дистрикта. Протесты возникли из-за того, что она оказалась рядом с водохранилищами, а кому-то не понравилась близость к Мунвеллу. Когда супружеская пара, владевшая книжным магазином в Мунвелле, написала министру обороны, они получили ответ, в котором говорилось, что Мунвелл слишком маленький городишко, чтобы принимать его в расчет. Это вывело жителей Пик-Дистрикта на протесты, но ненадолго. Сегодняшняя демонстрация была полностью мирной – даже слишком, подумал Ник. Какой бы репортаж он ни написал, его опубликуют под заголовком вроде «ПИК-ДИСТРИКТ ПРИНИМАЕТ РАКЕТНУЮ БАЗУ». «Похоже, анонимному радиоведущему будет чем заняться», – подумал он, но его усмешка исчезла, когда он представил очередной тяжелый разговор с Джулией.

Он почти год анонимно вещал на ее пиратской волне в Манчестере. Они познакомились на мероприятии по сбору средств для «Международной амнистии» вскоре после того, как ее пиратская станция начала вещание. Когда она узнала, что он репортер, то начала осторожно выяснять его мнение. Он поделился с ней разочарованием тем, что его репортажи подвергались цензуре. И рассказал, что смирился с этим, ему было достаточно и того, что газета выпускает в печать его левацкую колонку. Что еще можно ожидать, когда газеты становятся все менее и менее независимыми, а кто платит, тот и заказывает музыку. Но существует альтернатива, сказала она ему, и ее глаза заблестели. Он был бы не единственным репортером, который говорит на ее радиостанции о том, что не позволяет его газета.

Ник свернул с Манчестерского шоссе и поехал через вересковые пустоши. Если он не ошибался, где-то здесь должен быть городок или, по крайней мере, паб, где можно пообедать. Он привязался к Джулии. Они несколько раз занимались любовью в ее покосившемся викторианском доме с радиоаппаратурой в подвале. Но недавно ее отношение к нему изменилось: люди должны знать, кто он такой, твердила она. Ему следует рассекретить свое имя и посмотреть, как на это отреагирует его редактор. Если станет известно, что Ник ведет программу на ее радиостанции, власти подумают дважды, прежде чем ее закроют. Ник сомневался, что его имя имеет большой вес, и, хотя он был тронут, когда она пообещала, что у нее всегда найдется для него работа, он не думал, что имеет смысл подвергать риску свою карьеру. В последнее время, чтобы успокоить Джулию, в эфире он начал называть себя по имени.

Ник включил радио в машине и попробовал поймать волну Джулии, но ее диапазон был перекрыт американской евангелической радиостанцией, в эфире которой рок-группа пела: «Хорошего дня, Иисус, хорошего дня». Он выключил радио и стал планировать уничтожение репутации Ника Рида. Он представил себе мягкие губы Джулии, ее длинные холодные руки, стройные ноги, переплетенные с его ногами. Машина мчалась по вересковым пустошам, шоссе осталось далеко позади, и он испугался, что ошибся насчет паба. Ник остановил машину, чтобы свериться с картой, и в этот момент услышал пение.

Он опустил стекло. Вересковые пустоши, разделенные редкими каменными стенами, угрюмо сияли под затянутым тучами небом. Птица, подхваченная ветром, резко спикировала вниз. В канаве вдоль дороги журчала вода. Порыв ветра донес до него еще один обрывок песни. Было похоже на хоровое пение.

Он отложил дорожный атлас, так и не заглянув в него. Значит, впереди город, и сейчас там проходит служба благодарения на открытом воздухе, как это часто происходит в горах. Он въехал на следующий склон и увидел город, дорога к которому вела мимо пары фермерских домов и бело-голубого коттеджа. Все выглядело типично: дома террасного типа, построенные из известняка и песчаника, небольшие сады, утопающие в цветах, узкая главная улица, которая перекрыла ему вид на остальной город, как только он на нее въехал. Магазины закрыты, улицы пустынны.

Он припарковал машину на городской площади и вылез из нее, потягиваясь. Где-то зазвонил телефон, залаяла собака. Он увидел, что паб тоже закрыт. Не было смысла отправляться на поиски другой забегаловки. Где-то над городом все еще пел невидимый хор. Ник запер машину и пошел наверх.

Тропинка в конце улочки с рядом коттеджей вывела его на вересковую пустошь. Когда он перешагнул через изгородь, пение нахлынуло на него. Казалось, что оно исходит отовсюду – с пустынных склонов, с бурлящего неба. Он пошел по утоптанной травянистой тропинке, ведущей через заросли вереска к голой скале, из-за которой, как ему показалось, и доносилось пение. Он не был готов к тому, что увидел, добравшись до вершины.

Голая земля спускалась к большой выбоине, окруженной каменной стеной. Каменная чаша вокруг этой стены была заполнена сотнями людей и звуками гимна. Напротив Ника, у стены, в месте, где край выбоины был самым высоким, на коленях в одиночестве стоял мужчина.

Несколько десятков людей обернулись на Ника. Он смешался с толпой, чтобы быть менее заметным. Пели не все; некоторые люди наблюдали за происходящим с любопытством и даже некоторым подозрением. Ник почти добрался до первых рядов, когда с криком, эхом отразившимся от склонов и вспугнувшим птиц в вереске, пение оборвалось.

Ник встал между полной женщиной с добродушным лицом и парой с беспокойным ребенком. Коленопреклоненный мужчина закрыл глаза и поднял лицо к небу, беззвучно шевеля губами. Затем он пристально оглядел толпу, его проницательные голубые глаза всматривались в каждое лицо.

– Меня зовут Годвин Манн, – сказал он тихим, но проникновенным голосом, – и именно поэтому я здесь.

Полная женщина фыркнула, но Ник не понял, от смеха или нет. «Он имеет в виду, что он здесь для того, чтобы завоевать людей для Бога, Эндрю», – прошептала своему сыну другая женщина.

– Прошу, не вставайте на колени, если вам этого не хочется. Но мне хотелось бы, чтобы вы сели, пока я не попрошу вас подняться для Господа.

Когда люди уставились на него или на голый камень, на который им предлагалось сесть, он добавил:

– Если кому-то из вас нужен стул или подушка, просто поднимите руку.

Многие из присутствовавших неуверенно подняли руки. В ответ на это часть людей из толпы позади Манна направились к ближайшему ряду палаток и вернулись с охапками подушек и складными стульями. Кое-кто уселся на свою верхнюю одежду, но вид у них все еще был неуверенный. Ник подозревал, что некоторые из присутствующих сели, потому что им было неловко стоять, а возможно, им было не по себе, что они вообще здесь оказались. Нику стало интересно, что именно здесь происходит, особенно после того, как калифорниец сказал:

– Думаю, некоторые из вас сочтут меня невежливым, потому что я не предупредил, что приду. Дело в том, что я не знал, сколько времени мне потребуется, чтобы дойти.

– Из Америки? – пробормотал мужчина в фартуке мясника.

Манн взглянул на него:

– Нет, из аэропорта «Хитроу». Я хотел убедиться, что достоин говорить от имени Господа.

Ник почувствовал, как некоторым людям стало стыдно из-за того, что они не хотели садиться на голую землю. Один ноль в пользу евангелиста, подумал он. А Манн тем временем продолжил:

– Не подумайте, что я считаю себя лучше вас. Послушайте, и я расскажу вам, кем был, пока не призвал Господа в свою жизнь.

Он глубоко вздохнул и посмотрел на бессолнечное небо.

– Я вырос в Голливуде. Мой отец – британский киноактер Гэвин Манн.

В толпе зашептались, это имя оказалось знакомым. Манн слегка повысил голос и продолжил свой рассказ:

– Я не хочу плохо говорить о своем отце, но мое воспитание включало в себя все самое худшее из мира Голливуда. В пять лет я попробовал алкоголь, в десять уже курил марихуану, в двенадцать подсел на кокаин. В пятнадцать лет я впервые посетил проститутку. Год спустя в мою спальню вошел мужчина, который до этого плавал голым в бассейне с моим отцом. Боюсь, мой отец повторно женился после развода с моей матерью только потому, что его фанаты ждали этого от него. И той ночью я узнал о том, чем он занимался со своими друзьями-мужчинами, и на следующее утро я перерезал себе вены, в чем вы можете сами убедиться.

Он поднял руки и продемонстрировал розоватые шрамы, словно стигматы, под неодобрительные возгласы толпы.

– Мой отец отвез меня в больницу, но я никому не сказал, почему сотворил с собой такое. Мне хотелось, лишь чтобы все оставили меня в покое, и тогда я смогу довести задуманное до конца.

Женщина рядом с Ником вытирала глаза и резко дернула сына за руку, когда тот спросил, что случилось. Ник почувствовал себя неуютно и с подозрением отнесся к умению Манна манипулировать чувствами людей, особенно когда тот сказал:

– Утром того дня, когда я собирался выписаться из больницы и отправиться в уединенное место, чтобы убить себя, Господь спас меня.

Он широко улыбнулся и самоиронично продолжил:

– Возможно, это звучит слишком самонадеянно – с чего бы Господу тратить свое время на такого, как я. Но поверьте, Он готов помочь любому человеку, стоит только попросить. Дело в том, что в больницу каждый день приходила представительница христианской организации «Миссия Америка», но я игнорировал ее, не понимая, что таким образом я отворачиваюсь от Бога. Но в последний день я услышал, как Бог сказал мне открыться ей, и я все рассказал той женщине и пустил Господа в свою жизнь.

Толпа за его спиной издала радостный возглас и замахала руками. Ник понял, что они и есть основной хор.

– Некоторые из вас, возможно, благодарят Господа за то, что вам не пришлось пройти через мои испытания, – сказал Манн, обращаясь к жителям города, собравшимся перед ним. – Но кто из вас безгрешен? Господь наш взирает сейчас на этот безупречный пейзаж. Но как вы думаете, гордится ли он всем, что сейчас видит? Или он оплакивает свое величайшее творение, нас с вами? Может кто-то из вас поклясться, что грех обошел Мунвелл стороной?

Молчание было ему ответом.

– Вам все известно, но вы не хотите об этом говорить. В наши дни стало немодным говорить о грехе и даже о Боге. Рок-музыканты вместо гимнов поют песни о сексе, духовная музыка используется в рекламных роликах, а церкви превращаются в рынки, словно Господь человеку больше не нужен. Но людям по-прежнему необходимо во что-то верить. Вот почему они обращаются к магии, начинают принимать наркотики или делают еще более ужасные вещи – чтобы заполнить пустоту в своей жизни, но пустота становится только глубже и притягивает грех. Если сейчас на нас упадет атомная бомба, то какими они предстанут перед Господом? Какая вечная жизнь их ожидает? Я не собираюсь сейчас обсуждать этическую сторону атомной войны, но если бы враг сейчас захотел уничтожить ракетную базу по другую сторону вересковых пустошей, то я уверен, что попал бы в рай, потому что так начертано в Евангелии от Павла.

Кое-кто из слушателей одобрительно закивал.

– Может, кто-то из вас скажет, что я так говорю, потому что верю. Но вы тоже. Когда вы проснулись сегодня утром, вы же верили, что грабители не забрались ночью к вам в дом. Когда вышли на улицу, то верили, что вас не собьет наркоман на угнанной машине. И сейчас вы верите, что мы никогда не увидим ядерный гриб над этими пустошами и что никакое землетрясение не разверзнет эту адскую бездну.