Свет в тайнике

Я вернулась домой, не зная, что делать. Закрыла за собой дверь, стараясь сделать это бесшумно, страшась перекатывавшегося по пустой квартире эха. Внезапно резко хлопнула дверь. Где-то внизу. Послышались шаги – кто-то шел вверх по лестнице – быстрее, еще быстрее, и в такт им бешено колотилось мое сердце. Кто-то постучал в дверь комнаты напротив. Потом вновь раздались шаги, теперь уже стучали в мою дверь.

– Можно? – проговорил голос снаружи. Молодой. Женский. Я чуть приоткрыла дверь и разглядела улыбку. Распахнула дверь и увидела молодую женщину в голубом платье с рисунком, слегка покачивавшуюся на каблуках.

– Меня зовут Эмилька, – представилась она. – Я получила комнату на первом этаже, но мне здесь как-то боязно. Все комнаты пустые, двери заперты. Здесь чересчур тихо, и да, у меня есть сахар. Не слишком много, но есть, и я подумала, что, может быть, вам захочется чаю. Ой, то есть я имела в виду, что, возможно, вы тоже считаете, что этот дом чересчур большой, и захотите выпить со мной чаю. Пока у меня есть сахар…

– Да! – воскликнула я, прежде чем она закончила.

Ее улыбка стала еще шире.

– Тогда я сейчас! – И она побежала вниз по лестнице.

Я поспешила к себе в спальню, затолкала коробки под кровать, набросила одеяло поверх смятых простыней и ночной рубашки, повесила четки на спинку кровати и поправила изображения Иисуса и Девы Марии на подоконнике. После этого затопила маленькую плиту. Эмилька прибежала, неся с собой чайник, две чашки, чайную заварку и сахар в бумажном пакете; на этот раз, когда стемнело, моя комната показалась мне особенно уютной, ничто в ней не напоминало о кошмарах прошлой ночи.

Эмильке было двадцать три, католичка, как и я, шатенка с веснушчатым носиком, она работала в фотоателье. Девушка была в ужасе от того, во что немцы превратили Перемышль. Когда наконец поезда начнут ходить как следует и она скопит достаточно денег, то вернется к своей семье в Краков. Или, может быть, русские снова придут. Или же война скоро закончится, и все будет как раньше. Но на сегодня мы хозяйки в этом доме, правда? Королевы в царстве пустых комнат. Мы сможем все здесь устроить по своему вкусу, не так ли?

Она притащила снизу матрас и в эту ночь спала у меня в комнате, и мы уже не боялись тишины, потому что ее не было. Она спросила, есть ли у меня парень. Я ответила утвердительно, но не сказала, что он еврей. Я задала ей тот же вопрос, и она сказала, что у нее несколько ухажеров. Каждую ночь она теперь спала у меня.

Спустя десять дней утром меня разбудил шум. Стук от шагавших в такт по каменной мостовой ног. Я отодвинула штору. Внизу под конвоем вооруженных немецких солдат маршировала колонна выстроенных рядами мужчин, еврейских мужчин. Их головы были опущены, они смотрели себе под ноги, и только один из них смотрел вверх. Его взгляд был устремлен на мое окно.

Макс.

Я сбросила ночную рубашку, накинула платье и босиком помчалась вниз по лестнице. Выскочив из подъезда и пробежав под аркой дома № 7 по улице Мицкевича, я завернула за угол и оказалась у заднего фасада здания. К станции как раз подходил поезд, и мне пришлось пробираться сквозь толпу, стремившуюся попасть на платформу, однако путь к ней оказался перегорожен стоявшими на тротуаре зеваками, глазевшими на шедших мимо них евреев. Я протолкнулась к колонне маршировавших мужчин, улучила момент, когда охранник отвернулся, и пошла рядом с Максом.

– Привет, – произнес он.

– Что происходит? Куда вас ведут?

– Работать, так, по крайней мере, нам сказали. Нам всем приходится работать.

Я подумала, что за работу им, скорее всего, не платят.

– Как ты? Как вы все? И как твоя мама? И Изя?

Он нахмурился. Это был Макс, но выражение его лица было непривычным для меня. Напряженное. Замкнутое.

– Mame хочет, чтобы ты продала какие-нибудь вещи и купила для нас еды. В гетто невозможно ничего купить, и в нашей квартире кроме нас живет еще восемь семей. Мы уже съели все, что принесли с собой.

– Как мне до вас добраться? Я пыталась к вам попасть, но повсюду забор…

– Мы проходим здесь каждое утро. Приходи сюда. Я постараюсь как-нибудь пронести…

– Halt![15]

Я вздрогнула от грубого окрика. Меня заметил немецкий охранник и нацелил на меня свой автомат.

– Я просто хотела сказать пару слов своему знакомому, – говорила я, пятясь от продолжавшей движение шеренги, – я уже молчу…

Повернувшись к охраннику спиной, я побежала, боясь, что он выстрелит. К счастью, выстрела не последовало. Поднявшись в квартиру и не обнаружив там Эмильки, я вымыла ноги и задумалась.

Восемь семей в одной квартире. Как они там помещаются? Их там может быть двадцать, тридцать человек. Это как минимум. И у них уже кончилась вся еда, и нет никакой возможности ее купить. Они очень голодны, и, пока Макс не принесет им завтра поесть после работы, у них не будет ни крошки во рту. И потом, каким образом Максу удастся пронести с собой продукты в таком количестве? И даже если бы он смог, позволят ли ему? Ведь немцы могут все у него отобрать.

Я начала расчесывать спутанные волосы. Как вообще люди смогут выжить в гетто? Может быть, нацисты планируют заморить голодом всех евреев Перемышля? Я натянула на чистые ноги носки и застегнула туфли.

Возможно, они именно этого и хотят, но я не позволю сделать это с дорогими мне людьми.

Покопавшись в коробке с предназначенными на продажу вещами, я отобрала шелковую блузку, которая давно уже была мала пани Диамант, и пару серебряных подсвечников, не найденных эсэсовцами благодаря тому, что они потемнели и были незаметны в глубине буфета. Почти все утро я провела на рынке и в лавках скупщиков, прицениваясь и отчаянно торгуясь, и вернулась домой с курицей, мешочком муки грубого помола, полкило масла, тремя дюжинами яиц и сдачей, которую я тут же добавила к деньгам, уже спрятанным в печной трубе.

Я сложила в свою сумку яйца, стараясь запихнуть туда как можно больше, а поверх пристроила масло в надежде, что оно не растает, затем, завернув курицу в коричневую бумагу и перевязав бечевкой, другой конец веревки привязала к своему запястью. То же самое я проделала с кульком муки. После чего осторожно продела руки в рукава огромного старого пальто пани Диамант. Теперь курица и мука были подвешены у меня под мышками и спрятаны под пальто. Я набила карманы оставшимися яйцами, взяла в руки сумку и сунула в карман носовой платок.

Немцы унесли наше зеркало. Но я и без него знала, что выгляжу нелепо.

Я осторожно спустилась вниз по ступеням, стараясь не скрипеть, чтобы не привлечь внимания Эмильки, если она уже вернулась с работы, затем пересекла газон опустевшего внутреннего двора, прошла через подворотню, завернула за угол и по мостику перешла железнодорожные пути. И наконец оказалась перед гетто с его охраняемыми воротами, но, решив на этот раз держаться от них подальше, я стала двигаться вдоль заграждения, пока не набрела на узкий проулок между двумя зданиями, огороженный рядами колючей проволоки. Я обернулась назад: рядом никого не было. Тогда я приблизилась к ограде. По углам зданий были вкопаны два деревянных столба, к которым во много рядов была примотана колючая проволока. Я обнаружила, что столбы были установлены не слишком тщательно. Достаточно было просто раскачать, а потом выдернуть один из них…

Вытащив из земли столб, я отодвинула в сторону секцию ограды так, что она открылась, как дверь, и пролезла внутрь, после чего водрузила столб на прежнее место и притоптала туфлями свежую глину. Я была внутри гетто.

Вынув из кармана носовой платок, я попыталась обвязать его вокруг правой руки. Это оказалось труднее, чем я думала, пришлось помогать себе зубами. С колотящимся так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди, сердцем я пробралась между двумя зданиями и оказалась на улице.

На ее противоположной стороне на крыльце дома сидели три старика в черных пальто, с пейсами и белыми нарукавными повязками. Они безучастно посмотрели на меня и вновь опустили глаза, бормоча что-то себе под нос. Раздался стук тяжелых ботинок. Сзади ко мне приближался полицейский. Ссутулившись и наклонив голову (так, кажется, ходили здесь все), я перешла на другую сторону. Полицейский перебросил автомат из одной руки в другую и прошел мимо. Я подняла голову, глядя на его удалявшуюся фигуру, и улыбнулась.

Я больше не боялась.

Что, конечно, лишь демонстрировало, как глупа я еще была тогда.

– Семья Диамант? – обратилась я к старикам шепотом. – Исаак Диамант и Лия, его жена? И четверо сыновей…

– Gey avek, – произнес один из них.

Мне велели убираться прочь.

– Уходи, девушка, откуда пришла, пока тебя не убили! – прошептал другой, на этот раз по-польски. Они отвернулись от меня, и я пошла дальше по улице.

Люди группками стояли возле дверей домов, дети играли на тротуарах и в водосточных канавах. Это было похоже на праздничный день, когда фабрики не работают, только радости не чувствовалось. И, если мимо проходил полицейский, люди прятались по углам, исчезая, как тени на солнце. Моя импровизированная нарукавная повязка могла сойти за настоящую только при беглом взгляде, не говоря уже о моем странно массивном силуэте в бесформенном пальто. Я снова и снова спрашивала у людей, как мне найти Диамантов, пока наконец какая-то женщина не прошептала:

– Реймонта, дом два.

Я отыскала улицу и дом, ничем не отличавшийся от других, довольно маленький, всего в два этажа, и толкнула дверь.

Коридор был набит людьми. Они сидели и стояли по углам, на ступеньках, пригибались под натянутыми между дверей веревками с сохнущим на них бельем. Орали младенцы, с визгом бегали вокруг дети, воняло переполненной уборной. Я прошла мимо сидевшей на ступеньках маленькой девочки, шлепавшей совсем крошечного ребенка и требовавшей, чтобы он перестал плакать, отчего, конечно, он ревел еще громче. Я остановилась, готовая взять ребенка на руки, чтобы отыскать его мать, но девочка сердито посмотрела мне в глаза и вцепилась в малыша, готовая драться за него. И внезапно мне все стало ясно. Ребенок плакал от голода. И маленькая девочка тоже была голодная, возможно, она голодала еще до того, как попала в гетто. Все дети здесь голодали, а на мне было пальто, набитое едой.

Нестерпимый стыд пронзил меня. Я должна была их накормить. Я так хотела их всех накормить. Но как я могла это сделать? Я отошла от детей и стала медленно подниматься по ступеням, стараясь сосредоточить все внимание на поисках двери в квартиру Диамантов. Наконец я отыскала ее, постучала, и мне открыл незнакомец. Мужчина с окладистой бородой и грубым голосом.

– Что вам надо?

– Я ищу…

– Фуся!

Мне навстречу по коридору спешила моя babcia со свисавшими вдоль щек космами седых волос. Она прижала меня к своей мягкой груди. Я выдохнула, успокаиваясь. Но она оттолкнула меня от себя.

– Что ты здесь делаешь?

Я заморгала.

– Зачем ты сюда пришла?

– Но вы сказали, чтобы я…

– Но не так! Ты понимаешь, насколько это опасно? Ты…

Я приоткрыла полы пальто, совсем чуть-чуть, но она успела увидеть курицу.

Пани Диамант схватила меня за руку, втащила в квартиру и, захлопнув за нами дверь, торопливо провела меня сквозь прихожую в комнату, которая, возможно, служила в прошлом столовой, а теперь в ней размещалось все семейство Диамант. Пан Диамант лежал на полу с подложенным под спину свернутым в валик одеялом. Он протянул ко мне обе руки, взял в них мои руки и поцеловал, но тут пани Диамант стала стаскивать с меня пальто.

– Осторожно, тут яйца, – прошептала я, но сразу же замолчала. Она сердито бормотала, мешая польский и идиш, разматывая шпагат на моих запястьях и бросая опасливые взгляды в сторону коридора, как будто боясь, что кто-нибудь войдет и отберет у нее еду.

Может быть, так бы оно и случилось.

– Глупая девчонка, – повторяла она еле слышно. – Глупая, безрассудная девчонка…

– Но вы сами сказали, чтобы я пришла!

– Я сказала, чтобы ты отдала еду Максу, а не изображала из себя мишень для стрельбы.

Она кружила по комнате с пакетом муки, в конце концов засунув его под спину пана Диаманта.

– Тебе что, жизнь не дорога? Что я буду делать, если тебя здесь застрелят?

Мне стало стыдно. Наверное, я и вправду поступила опрометчиво. Если меня убьют, они, возможно, погибнут от голода. Я виновато открыла сумку, и пани Диамант уставилась на потерявшее форму масло и яйца. Ее лицо сморщилось, она взяла мою голову в ладони и расцеловала меня в щеки.

– Ты хорошая девочка, ketzele, – шептала она. – Но ты не понимаешь. Да и как ты можешь это понять, когда я сама не понимаю? Но сейчас слушай меня внимательно. – Держа в ладонях мое лицо, она пристально смотрела мне в глаза. – Они могут тебя убить. И они сделают это с удовольствием. Не давай им такой возможности.

– Фуся!

Я взглянула через ее плечо и увидела входящего в комнату Хенека. С ним была девушка, и он улыбался. Я не сразу поняла, чему надо больше удивляться: тому, что он улыбается, находясь в гетто, или тому, что он улыбается мне.

– Люди на улице сказали, что нас кто-то разыскивает. Это была ты? Тебе надо быть осторожней. Ты принесла…

– Тихо, Хенек! – прервала его пани Диамант. Она погладила меня по волосам и отодвинулась. – Фусе надо идти.

Из-за плеча Хенека выглядывала его девушка. В обрамлении темных локонов ее лицо казалось особенно бледным, и я не знала, было ли оно таким от природы или же от жизни в гетто.

– Я много о вас слышала, – произнесла она нежным голосом. – Вы член семьи, но не еврейка, правда?

Мои брови поползли вверх.

– Это девушка Хенека, Данута, – быстро сказала пани Диамант. Девушка протянула мне руку, и я пожала ее. С каких это пор у Хенека появилась девушка? Пани Диамант стала нахлобучивать на меня пальто.

– А где Изя? – спросила я.

– На работах, – ответила она. – По крайней мере, он получит суп.

– Можно мне подождать? Я…

– Ты не слышала, что я тебе сказала? Нет!

Она положила руку мне на плечо, я помахала им на прощанье, и пани Диамант стала подталкивать меня к выходу. Мы остановились возле двери.

– Что еще вам нужно? – спросила я.

Она на секунду задумалась.

– Мыло. И каждый день немного еды. Давай Максу не больше того, что он сможет унести, хорошо?

Я кивнула.

– И больше никогда сюда не приходи. Ты меня поняла?

Я снова кивнула. Она поправила импровизированную повязку у меня на рукаве и поцеловала меня в лоб. Как это делала мама, когда мне было два года.

– Sholem aleikhem[16], – сказала она, и мне показалось, что она сейчас заплачет. – Теперь поскорее уходи. Будь умной, осмотрительной и постарайся выжить. Обещаешь?

Я пообещала и пошла прочь, пробираясь между плакавшими детьми. Спускалась по лестнице, и каждый следующий шаг давался со все большим трудом, как будто на плечах у меня лежал тяжелый груз. Этим грузом был страх. Я боялась.

Боялась, что больше никогда их не увижу.

6. Июнь 1942

По пути из гетто я видела, как до смерти забили прикладом девочку. Не знаю, сколько лет ей было, совершила ли она какой-нибудь проступок или же ни в чем не была виновата. Но эсэсовец убивал ее с улыбкой на лице, а затем ушел, оставив на тротуаре лежавшее в луже крови безжизненное тело. Чувствуя свою полную беспомощность, я, выйдя из тени, дошла до проулка между зданиями и, дождавшись подходящего момента, выбралась из-за ограды тем же способом, каким попала внутрь. Я бежала домой, и меня колотила дрожь.

В ту ночь я впервые до конца осознала и свела воедино происходящие вокруг меня события. Раньше мне казалось, что все ужасные вещи, творившиеся вокруг, были какой-то ошибкой. Идеи заблуждающегося вождя, который, в свою очередь, внушил их своей армии и народу. Ведь всегда на свете были бедные и голодные. Так же как и люди, которых ненавидели и презирали. И с незапамятных времен случались войны, в которых сражались между собой молодые мужчины и гибли ни в чем не повинные люди. Как это ни ужасно, так был устроен мир. Но в лице того эсэсовца я увидела нечто иное – звериную радость и ненависть. Наслаждение, которое он испытывал, причиняя боль и убивая другое человеческое существо.

Я видела зло в его концентрированном виде.

И все мое существо восставало против него.

Так начался третий этап моего образования.

Мы увидели, что на обратном пути в гетто рабочих обыскивают, и, если находят еду, отбирают. Тогда я стала каждое утро встречать Макса, когда их вели на разгрузку угля, не для того, чтобы передать ему еду, а чтобы подать знак. Я делала это так часто, что охранник начал меня узнавать; качая головой, он следил за мной, пока я не уходила. Я посылала ему воздушный поцелуй. В тот же вечер Макс из-за забора привлекал мое внимание, насвистывая, покашливая, чихая или напевая, давая мне таким образом знать, что поблизости нет полиции. Тогда я передавала ему еду в том месте, где ее можно было просунуть через заграждение. Это было опасно, но все же не настолько, как попытка для меня, не еврейки, проникнуть в гетто. Кроме того, это значило, что я не нарушаю слово, данное мною пани Диамант. Или, во всяком случае, не нарушаю его слишком сильно.

Принесенного мной было недостаточно, я видела это по усиливавшейся худобе Макса. Но все же это было лучше, чем ничего.

Эмилька по-прежнему приходила спать ко мне в комнату, но по рабочим дням она часто допоздна задерживалась в фотоателье, проявляя пленки, и иногда прибегала домой за несколько минут до начала комендантского часа. Поэтому я удивилась, услышав в один из дней ее стук в дверь задолго до темноты. Открыла дверь, но за ней не было Эмильки. Это был Изя.

Не знаю, как он попал в дом. Я не стала спрашивать. И он ничего не сказал, даже не поздоровался. Только молча обнял меня. Он был как столб в ограждении гетто: такой же сухой, жесткий; и я так же легко притянула его к себе и закрыла за ним дверь.

Солнце село, и наступил вечер, но я долго не зажигала свет. Масляная лампа обходилась дешевле электрического освещения; отсветы ее пламени плясали в темноте. Я была счастлива. Так счастлива! Отодвинув волосы с моего лица, Изя покрывал мой лоб и щеки поцелуями.

– Ты знаешь, что я тебя люблю? – спросил он.

Я молча кивнула. Я это знала.

Все еще прижимая меня к себе, он повернулся на бок и подпер голову рукой.

– Я пришел сказать, что немцы увозят тысячу наших молодых мужчин в трудовой лагерь.

– Куда?

– Думаю, во Львов. Не знаю, по каким критериям они отбирали, но Макс попал в этот список.

У меня сжалось сердце. Люди исчезали во Львове. Совсем как их сестра.

– Работа на перегрузке угля очень тяжелая. Люди падают, не выпуская лопат из рук, Макс и так ослаблен из-за недоедания, а тем более для такой работы. Думаю, в лагере будет еще хуже.

Он переплел свои пальцы с моими, и его лицо исказила гримаса. Он закрыл глаза.

– Нам не выжить, Фуся.

Я нахмурилась.

– Конечно, мы выживем. Что-нибудь произойдет…

– Ты имеешь в виду, русские придут? Надолго ли нам это помогло в прошлый раз? Евреям не помогло.

Мне хотелось сказать, что Германия будет побеждена, война закончится и все станет как раньше. Но не было уверенности, что это правда.

Нет, я знала, что это не так. Даже тогда. Ничто и никогда уже не будет как прежде.

– Я хочу, чтобы ты знала, – сказал Изя, – я хочу выжить, хочу, чтобы это был я. И чтобы ты выжила. Хочу больше всего на свете. Не забудь этого.

Я не знала, почему он так сказал. Даже не задумалась об этом. Была ослеплена любовью. Я поняла это на следующий день, когда увидела Макса, шагавшего в колонне других мужчин в сторону угольного склада. Послала воздушный поцелуй охраннику, смотревшему в противоположную сторону, и поравнялась с шеренгой, стараясь идти с ней в ногу. У Макса был ужасный вид, под глазами лежали глубокие фиолетовые тени. Он сказал, что не едет в трудовой лагерь во Львов.

Потому что Изя поменялся с ним местами.

На следующее утро я отправилась в городскую ратушу, ожидая увидеть там немца в очках с металлической оправой. Однако на этот раз там оказался другой мужчина, правда, в точно таких же очках. Внешне он напоминал хорька, таскавшего наших кур на ферме.

Я спросила, как узнать, в какой трудовой лагерь отправили того или иного человека, и он нахмурился. Поляки из Перемышля отправлялись в Германию и в бывшую Чехословакию исполнять свой долг во имя процветания Отечества, а грязные евреи из этого города должны были оправдывать свое содержание, работая в Белжеце или в Яновском трудовом лагере во Львове, объяснил он.

Значит, Яновский.

Мне хотелось плюнуть немцу в лицо, но вместо этого я его вежливо поблагодарила. Вернувшись домой, обнаружила плакат, наклеенный на стену перед входом в подъезд.

ОКАЗАНИЕ КАКОЙ БЫ ТО НИ БЫЛО ПОМОЩИ ЕВРЕЯМ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ

УКРЫВАТЕЛЬСТВО ЕВРЕЕВ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ

ПЕРЕДАЧА ПРОДУКТОВ ЕВРЕЯМ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ

ПРЕДОСТАВЛЕНИЕ ЕВРЕЯМ ТРАНСПОРТА КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ

ПОЛУЧЕНИЕ С ЕВРЕЕВ ПЛАТЫ В ВИДЕ ДЕНЕГ, УСЛУГ ИЛИ ЦЕННОСТЕЙ КАРАЕТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ

Трижды перечитала плакат. Я нарушила бо́льшую часть перечисленных правил. Некоторые из них – прямо сегодня. А сейчас мне нужен был билет на поезд, и у меня на него не хватало денег.

Неделю я питалась одним хлебом и, не имея другого выхода, продала юбку из коробки пани Диамант. В ней уже почти ничего не оставалось, но я должна была убедиться, что с Изей все в порядке. Что он не слишком ослаб. Что он жив. И вся его семья хотела об этом узнать.

Было раннее утро, солнце еще только начинало подниматься над крышами домов. Понаблюдав некоторое время, как я, не притрагиваясь к чаю, грызу ногти, Эмилька в конце концов потеряла терпение.

– Ну что ты сходишь с ума? Ты что, с парнем своим поссорилась?

– Нет, дело не в этом, – ответила я. От человека в очках я узнала, что в Яновской содержались еще и политические заключенные, а также поляки, цыгане и даже некоторое количество украинцев. Люди отовсюду. Эмильке необязательно знать, что Изя еврей.

– Его отправили в трудовой лагерь во Львове. Я хочу поехать повидать его, но билет на поезд стоит дорого. И потом, даже если накоплю денег, мне его не продадут. У меня нет немецких документов.

– Ну так поменяй свои польские на немецкие.

– Я пыталась, но им требуются свидетельство о рождении и новая фотография.

– Ну и? – нетерпеливо спросила Эмилька.

– У меня нет свидетельства о рождении, нет денег на фотографию. По крайней мере, пока. Я две недели копила деньги на билет…

– Поэтому ты ничего и не ела? Боже мой, Фуся…

Я поморщилась при упоминании Бога и собственного имени. Я не давала ей разрешения называть меня Фусей. Но Эмилька была человеком действия и не обращала внимания на такие мелочи.

– Прекрати кукситься и одевайся, – сказала она. – У нас есть дела.

Я подумала, что она предлагает заняться стиркой, но она повязала голову шарфиком. Эмилька подождала, пока я оденусь, и, оставив позади гору нестираного белья, мы вышли с ней на залитую ярким солнцем улицу.

Я с трудом поспевала за ней. Она вежливо, хотя все же не очень приветливо кивнула двум немецким солдатам, остановившимся покурить около груды кирпичей, и, не сбавляя шага, помчалась дальше с таким видом, как будто немецкой армии лучше во избежание неприятностей не вмешиваться в наши срочные дела. Солдаты не стали нас останавливать. Мы прошли мимо треснувшей витрины с намалеванной на ней желтой звездой – того, что когда-то было магазином Диамантов, и вдруг я замерла от плывшего в небе перезвона соборных колоколов. Оказывается, сегодня воскресенье.

Эмилька остановилась перед входом в фотоателье, потом, воровато оглядевшись по сторонам, достала из кармана ключи и, прежде чем я сообразила, что происходит, втащила меня внутрь, захлопнула за собой дверь и заперла ее изнутри. В помещении было темно из-за глухих штор на окнах, но я все же разглядела лежавшие на полках уже окантованные портреты, коробки с пленкой и детали фотоаппарата. Эмилька отодвинула занавеску, за которой открылась задняя комната фотоателье.

– Давай поторапливайся, – говорила она, устанавливая фотоаппарат на треногу. – Садись сюда.

На фоне задника с серыми разводами стоял стул.

– Но…

– Садись! – приказала она. – Мне надо видеть, куда направить свет.

– Но…

Она щелкнула выключателем, и я ослепла от яркого света.

– Садись! – повторила Эмилька.

– Но мне нечем тебе заплатить!

Эмилька подняла голову из-за фотоаппарата.

– Вот дурочка, как будто я этого не знаю. Поэтому мы и пришли сюда в воскресенье! Ты хочешь увидеться со своим парнем или нет? Садись!

Я села. Эмилька нацелила фотоаппарат, распорядилась, как держать голову и куда смотреть, дважды щелкнула затвором и выключила прожектор.