Трон Знания. Книга 1

Между прутьями просунулся свёрнутый в рулончик листок.

Управляющий и помощник долго изучали документ, отпечатанный на дорогой бумаге, с фотографиями незнакомцев, с печатями трёх стран и с кучей подписей. Переглянулись. Проще впустить высокопоставленных гостей, выслушать и отправить восвояси.

Наблюдатели вошли в отделение банка. Страж закрыл дверь, заложил руки за спину и устремил жёсткий взгляд в коридор, ведущий к служебному входу.

Круглолицый человек поправил на носу очки:

– Я – наблюдатель из Бойварда.

Мужчина с острым загнутым носом приподнял шляпу:

– Наблюдатель из Партикурама.

Приземистый человек с добродушным лицом кивнул:

– Наблюдатель из Маншера.

Не дожидаясь приглашения, гости уселись на скамью.

– Что вас привело к нам? – заискивающим тоном спросил управляющий.

– Вы знакомы с Законом № 797/5? – в свою очередь спросил круглолицый человек.

Управляющий взглянул на помощника; тот еле заметно пожал плечами.

– У вас есть к нам вопросы?

– Видимо, вы не особо хорошо знаете международный закон о банковских наблюдателях. Мы не задаём вопросов. Мы смотрим, как работает банк на территории чужой страны.

Управляющий покачал головой, вспомнив, что месяц назад Порубежье перестало быть колонией Тезара.

– Чаю или воды? – прозвучал голос помощника.

Наблюдатели разом посмотрели на залапанный графин и надколотые глиняные кружки, стоявшие на сейфе, и дружно отказались.

Время тянулось мучительно долго. Солнце уже успело протолкнуть лучи в сквозные отверстия в решётке на окне, скользнуть тонкими нитями по лицам людей и скрыться за крышей дома напротив.

Управляющий и помощник включили настольные лампы и с нарочито занятым видом принялись пролистывать документы. Гости рассматривали давно не крашеные стены, старенький шкаф с перекошенными дверцами, истёртый башмаками пол.

С улицы донёсся звук затормозившей машины. Послышался скрип ступеней. Условный стук не успел прозвучать – страж открыл дверь и посторонился. В комнату вошли работники прииска – приёмщик и оценщик, – держа в руках два чемоданчика. Глянув на людей, сидящих на скамье, с немым вопросом воззрились на управляющего.

– Международные наблюдатели, – объяснил тот.

Работники прииска вытащили из чемоданчиков две коробки, установили их на стол. Одна – чуть побольше – ничем не отличалась от коробок, в какие упаковывают обувь в тезарских магазинах для низшего сословия. Вторая представляла собой обычную бонбоньерку. Стёртый временем рисунок, примятые углы и погнутые края тоскливо говорили: внутри хранится всё что угодно, но только не конфеты.

Банковские служащие открыли первую коробку, пересчитали камни, обёрнутые в сопроводительные записки, сверились с описью приёмщика, заполнили формуляр в двух экземплярах, поставили подписи. Бонбоньерку же просто передвинули с места на место.

– Можно идти? – спросил оценщик.

Страж молча указал на скамью. Наблюдатели потеснились, и работники прииска уселись рядом с ними.

Долго ждать не пришлось. За окном промелькнул свет фар двух машин. Со стороны служебного входа послышался скрип тормозов, донёсся хлопок дверцы, ещё один. В замке проскрежетал ключ, по коридору прогремели шаги. Управляющий и помощник вскочили со стульев и, ссутулившись, устремили масленые взгляды на хозяев своей судьбы.

Хозяевами оказались тезарский чиновник в приличном твидовом костюме и хмурый тип, похожий на шкаф, в тёмно-серой форме охранника.

– Почему в банке посторонние? – спросил охранник.

– Это международные наблюдатели, – пролепетал управляющий и согнулся ещё ниже.

– Прошу покинуть помещение.

– Согласно Закону № 797/5, вы не имеете права препятствовать нам в выполнении наших прямых обязанностей, – возразил круглолицый человек, глядя на тезарского служащего. – Но имеете право подать жалобу в международный Совет банкиров, если увидите в наших действиях какие-либо нарушения.

Охранник повернулся к стражу:

– Покиньте помещение.

– Я подчиняюсь командиру стражей Бездольного Узла Криксу Силару. И только он может отдавать мне приказы.

Охранник и тезарский чиновник переглянулись – это было четвёртое отделение банка в Бездольном Узле, где их подкарауливали наблюдатели и стражи. Пересчитали камни, лежащие в коробке для обуви, бегло просмотрели заполненные формуляры, поставили витиеватые подписи, словно расписались на титульном листе совместного бестселлера. Подхватив ящичек, направились по коридору к служебному выходу.

– А этот? – произнёс управляющий, указывая на бонбоньерку.

– Что там? – поинтересовался тезарский чиновник.

– Ну как же? Камни не ювелирного качества.

– Зачем Тезару камни не ювелирного качества? – спросил чиновник преисполненным достоинства тоном и важной походкой вышел вслед за охранником из отделения банка.

И банковские служащие, и работники прииска выглядели так, словно их ударило молнией и через секунду они упадут замертво.

Остроносый человек кашлянул в кулак, подошёл к столу:

– Позволите взглянуть?

Управляющий схватился за спинку стула.

Наблюдатель вытащил из кармана увеличительное стекло, достал из бонбоньерки мутный фиолетовый камешек, поднёс к настольной лампе, и кристалл засверкал кроваво-красным цветом.

~ 2 ~

Порыв ветра бросал в лицо клубы дыма, но Хлыст, не замечая рези в глазах, неотрывно смотрел на пламя костра. В голове роились мысли – одна темнее другой.

Сегодня пошли десятые сутки со дня условленной встречи с Ташей. Она так и не пришла. Неужели Анатан сдал их шайку-лейку с потрохами, и Ташу таскают по допросам? Или её скрутила болезнь? Первый домысел пугал. Второй вгонял в дрожь.

Пять лет назад Таша ни с того ни с сего стала в обморок падать. Бредёт себе по улице, с бабами судачит и, опа-на, уже лежит. Или полезет в голбец за картошкой или репой, и нет её, нет. Малец туда, а мамка возле лесенки валяется.

Хлыст повёл жену к лекарю. Благо идти недалеко: по пустоши полдня, ещё пару часов по осеннему лугу. А там, в золотой рощице, на меже Бездольного Узла и Нижнего Дола, владения того самого лекаря, который смердами не брезгует. Целую ночь он продержал Ташу в лазарете, а наутро выпроводил восвояси. Мол, ей нужен другой… и слово сказал, чудное такое слово – «климат». Лучше бы промолчал или сознался, что ни хрена не соображает в болячках.

Таша вбила себе в голову – всё, сочтены её деньки, раз от неё лекарь отказался. Купила рядно застлать гроб, у соседки выпросила занавеску покрыть себя усопшую, откуда-то притащила три доски и всё допытывалась: на крышку хватит?

Пробрал Хлыста мандраж. Какой гроб, какая крышка, когда детям мамка нужна? Дочурке годик, одному сынишке – два, второму – семь. С ними-то что делать без мамки?

А тут, в конце зимы, Анатан к Лабичи в гости нагрянул. Пришёл к брату и Хлыст. Поведал Анатану о беде. А тот уж объяснил, с чем этот «климат» едят, и для примера сравнил Порубежье с Лэтэей.

И вот тогда засела занозой мысль: уйти с семьёй в ту самую Лэтэю. Там лес – за жизнь не обойдёшь. Воздух – не надышишься. Вода – Божья слеза. Белки сами на плечи запрыгивают, лоси с ладошек соль едят. Не край, а рай. А в раю грех помирать.

Хлыст поделился задумкой с Ташей. Жена засветилась. Даже доски на щепы распустила. И в самый лютый мороз затрещала печка жарким огнём.

По весне Хлыст уволился с прииска. Получил три мора, почесал затылок. С таким богатством даже на дорогу харчей не купишь. Задумал дом продать, но кому он нужен. В Горном вон их сколько, убогих и брошенных.

Хлыст кинулся к Лабичи, но на полпути совесть остановила. У брата своих детишек трое. И к Анатану не пойдёшь. У него жена как кремень, чуть что не так, искрами сыплет.

Бес попутал. Иначе никак не назовёшь бредовую идею обокрасть магазин в Рисковом. Покумекай же хорошенько, всё по полочкам разложи и орудуй! Нет же! Бес набросил удавку и поволок. А там хозяин в подвале весы чинил. А тут пацан бате ужин принёс. А снаружи дружок на велосипеде дожидался. Да как нажмёт на гудок, да как помчит по улице. Хлыст, вместо того чтобы сбежать, с перепугу за ним погнался.

Как взяли с кольцом колбасы за пазухой (больше украсть не успел) и тремя трупами на шее, так и навесили двадцать лет работ в каменоломне без права переписки и свиданий.

Четыре года под нескончаемый грохот камнедробилки Хлыст каждое утро жену хоронил, весь день долю своих детишек оплакивал, а ночью жену воскрешал, чтобы наутро вновь похоронить. А в лагере смертников ни разу о семье не вспомнил – адский холод вытравил память, как керосин блоху. И когда Лабичи вытащил его из горного котла и сказал, что с Ташей и детишками всё в порядке, Хлыст не сразу сообразил, о ком брат говорит.

Долгожданная встреча с женой прибила всю радость, как ливень траву. За четыре года наливное яблочко в сухой стручок фасоли превратилось – в чём только душа держится? И вновь закололи занозой думы о Лэтэе.

Хлыст попросил Ташу потерпеть ещё чуток, ринулся на заброшенный прииск алмазы искать. Алмазы не нашёл, зато набрёл на таких же беглых, как он сам. Правда, из лагеря смертников один Оса был. Повезло мужику. Необычайно повезло. Когда река подхватила его, протащила по камням и сбросила с водопадом, он зацепился страховочным тросом за выступ и повис. За неделю от стужи голос в скрип несмазанной телеги превратился, от голода живот к спине прилип. И подфартило же выродку: мимо Лабичи проходил.

Интересно, брат сорвался с тропы или сам спрыгнул? Теперь уж никто не узнает. Слишком душевным был человеком. Всех жалел: и преступников, и калек, и вдов, и детей-сирот. С каждым делился куском хлеба. Даже братве в горный провал ещё задолго до освобождения Хлыста харчи приносил. С такой душой нельзя грешить. Душа, в конце концов, взбунтуется. Вот и не выдержал братишка. Или сорвался?

Хлыст вытер ребром ладони слезящиеся от дыма глаза. Окинул взором окутанный сумраком горный провал, посмотрел через плечо на лачуги, зыбкие и шаткие в бликах огня. В одной из них, под гнилой крышей, на ворохе рваных одеял и грязных тюфяков он обнимал худенькие плечи Таши, утыкался носом в мягкие кудряшки, вдыхал запах родимого дома и забывал, что собственными руками сломал свою жизнь и выбросил её как мусор.

Прошло всего десять дней пустых ожиданий, а словно десять лет отсидел. Жердяй капал на мозги, мол, баба нашла замену беглому душегубцу, валяется с хахалем на перинке и в ус не дует, что муженёк скоро замазку с лачуг жрать будет. Потешается, гнида. Да только замазкой давиться будут все – во время шторма унесло единственные сети, а харчей осталось впритык.

Каторжникам урезали пайку втрое. Они еле ползали на карачках и последние ночи лежали пластом. Братва заглядывала друг другу в плошки и подымала хай, если у кого-то баланда была выше метки. Кто-то даже порадовался, что Бурнус, ненасытный упырь, погнавшись за хромым пацаном, ухнул вместе с ним с обрыва. И лишь Оса бросал колкие взгляды (подозревает, тварь, что с Бурнусом не всё чисто) и молчал. Вот и сейчас, поворошив хворостиной угли, покосился на Хлыста, как лошадь на придорожный пень, завалился на спину и уставился в чёрное небо. Его невысказанное подозрение напрягало сильнее, чем урчание в животе и лопнувшая на пятке мозоль.

– Таша, видать, заболела, – сказал Хлыст. Поёрзал тощим задом по камешкам. – Смотаюсь-ка я в Горный.

– Яйца на мозги давят? – проскрипел Оса.

Хлыст хотел отрезать, но решил, что раздоры сейчас ни к чему. Взял с земли кнут, принялся обвивать рукоять кручёной верёвкой.

– Харчи заберу, а то сядем на голодный паёк.

Сказать-то сказал и приуныл. Чтобы никто не заподозрил, откуда у Таши деньги и зачем ей столько еды, она сновала по всем селениям Бездольного Узла, кроме Рискового, само собой. Там крупу купит, там – масло, а там хлебного вина у подпольщика возьмёт. Если Таша слегла, забирать будет нечего.

– Ну, сядем. Что с того? – отозвался Оса.

– Оно, конечно, ерунда, нам не привыкать. Да только не сегодня завтра каторжники сдохнут. Кого на добычу поставишь? Или сам в колодец полезешь?

– Иди. Но знай, если твой дружок или твоя баба снюхались со стражами, у нас с тобой одна дорога – обратно к смертникам. А там я порву тебя на шматки. Усёк? А если свалить надумал…

Хлыст горько усмехнулся:

– Если б было куда, давно бы свалил.

Оса заложил руки за голову:

– Иди.

Хлыст поднялся, засунул кнут за пояс штанов, одёрнул рубаху, торчащую колом от грязи и пота, и побрёл будить Пижона. А растолкав, попросил у него алый платочек, тот самый, что на тощей шее красовался. Таша всякий раз вздыхала, мол, модный платочек, ей бы такой.

Пижон выслушал просьбу и форсу напустил. Видите ли, вещица памятная, с богатея снятая. Тогда стянул Хлыст сапоги – от них, треклятых, ноги огнём горели – и поставил их перед наглой мордой. Пижон пощупал кожу, голенище помял, даже зачем-то носок лизнул и развязал платочек.

Задолго до рассвета Хлыст добрался до Великкамня. Пересечь бы долину, пока внизу туман серебрится, а сверху темень, хоть глаз выколи. Так нет же, одолели сомнения. Боязно стало. Воля-то легкокрылая – вспорхнёт, и не поймаешь. Хотя после прихода Анатана много воды утекло. Верхогляд и сторожевые ничего подозрительного не замечали. И Таша дважды приходила. А тут не пришла. Заболела она. Как пить дать, заболела! А если заболела… Ну придёт он домой, ну посмотрит на неё, на страдалицу, а дальше? На детишек даже взглянуть нельзя. А ну как проболтаются кому ненароком.

Конечно, можно взять сапфиры, рвануть в Партикурам или ещё дальше – в Бойвард – и начать новую жизнь. Только он жить разучился. Это ж надо притворяться, что всех и вся простил. Трудно прикидываться невинной овечкой, когда внутри матёрый волк сидит. Сидит и точит зубы о могильный камень безвременно усопшей души. Как же простить тех, кто мягко спал, сладко жрал и харил баб, пока он загибался?

Или всё-таки свалить всем семейством в Лэтэю? Затеряться в тайге и отыграться на сохатых да белках. Тогда на кой чёрт ему двадцать сапфиров?

Или отдать их Таше – пусть идёт с детьми куда глаза глядят – и вернуться к браткам? С братками хорошо, с ними не надо притворяться и прощать.

Запутался Хлыст. До самого рассвета ходил взад-вперёд, три шага туда, три обратно, как в камере-одиночке. А когда взошло солнце, решил наведаться в Горный, пробить что к чему, а там уж посмотреть, куда ветер подует.

Откопал сапфиры, спрятанные подле Великкамня, замотал их в алый платочек, засунул в глубокий карман штанов, недавно залатанный Ташей, и побежал через долину к горам, покрытым мхом и лишайником.

В конце дня на горизонте завиднелись маленькие, как головки спичек, дома. От боковых скал до селения миль пять будет, и всё по пустоши. Обогнуть кряж и подойти поближе – стрёмно. Там до конторы прииска рукой подать, на рабочих можно нарваться. Подождать бы чуток и продолжить путь под покровом ночи. Нет же! Не терпелось Хлысту глянуть на своё прошлое. И поволочился он по пыли и камням, словно у него в одном месте свербело.

В сумерках добрался до крайней хибары: крыши нет, стены покрыты мхом, дверь висит на одной петле, оконные рамы взирают крестами на поросший бурьяном двор.

Хлыст забрался внутрь, заметался по земляному полу от окна к окну – может, Таша покажется или мальцы пробегут, дом-то его в двух шагах. Только ни хрена не видно; развалюха аккурат на краю пустыря стоит, а на нём лопухи разлапистые и мусора кучи. Не то что в сумерках, днём ни черта не разглядишь. Зато всё слышно. Летят над пустырём песни хмельных мужиков, ругань баб да смех ребятишек и в кресты на окнах бьются. И кушаньем пахнет. Настоящим кушаньем, а не жратвой. Жируют селяне…

Вдруг снаружи прошуршало. Хлыст вдавился в угол, стиснул рукоятку кнута. Точно! За дверью кто-то дышит – прерывисто, часто, – словно принюхивается. И тут как влетело в дом нечто чёрное и мохнатое и с радостным визгом прямо на Хлыста.

Он упал на колени, обнял псину. А она от счастья аж захлёбывается и шершавым языком в лицо метит.

«Узнал, Агат! Узнал, чертяка!» – прошептал Хлыст и засмеялся.

Пёс извернулся, мазнул горячим языком ему по губам. Так сладко на сердце сделалось, будто в детство окунулся. Потрепал Хлыст Агата за шкуру и к двери подтолкнул – беги, дружище, куда бежал. А псина не унимается. За рукав схватила, за собой тянет, мол, пошли, хозяин, домой. И всё верещит на своём, на собачьем.

Всполошился Хлыст. Притянул Агата, по холке поглаживает, успокаивает, а сам брови хмурит. Псина вырвалась из рук, наружу выскочила и залаяла громко, с подвыванием. Со всем селением радостью делится.

Стоит Хлыст на коленках ни жив ни мёртв. А мысли туда-сюда, туда-сюда. Похлопал в ладоши. Так меньший сынишка собаку звал, пока не умел разговаривать. Агат в мгновение ока на зов и прибежал.

Хлыст одной рукой обхватил его шею. Второй рукой морду сдавил: «Что ж ты, чертяка, творишь?» Ещё крепче клыкастые челюсти стиснул. А псина мотает хвостом и, поскуливая, в глаза смотрит. А по морде слёзы бегут.

Хлыст поцеловал Агата промеж ушей, прижался щекой к его широкому лбу и… Косточки – хрусть. Сердце – цок ледышкой о могильный камень души и замерло.

Глубокой ночью Хлыст выбрался из развалин. Перебежками от куста к кусту, от кучи к куче, пересёк пустырь и, крадучись, пошёл по улице, кляня луну и звёзды. Застывал, если где-то тявкала собака или орали коты в схватке за любезность кошки. Когда всё стихало, выдерживал минуту и топал дальше.

Долго сидел под частоколом на другой стороне проулка, глядя на тёмные окна родимого дома. Конечно, Таша его не ждала, но могла выйти на двор Агата позвать. Как-то с самого начала повелось, что пёс – любимец детишек – жил не в будке, а в прихожей.

Хлыст перебежал дорогу, покрутился возле дома: во дворе чисто, на верёвках пусто. Озираясь, нащупал в кармане платочек, а в нём камушки. Только теперь не нужен платок. Агата больше нет, и не надо голову ломать, куда прицепить тряпицу, чтобы Таша поутру заметила и догадалась. И так жалко стало сапоги, хоть вой. Пусть жмут, пусть по горам лазать неудобно, а как вытянешь ноги к костру, как посмотришь на отражение искр в носке, сразу человеком себя чувствуешь.

Хлыст потёрся плечом о двери, поцарапал ногтями по некрашеным доскам. Обождал чуток. Тихонько постучал. Не слышат.

Отломал веточку с куста, в щёлку между дверью и косяком просунул и поддел щеколду. А когда переступил порог, замер. В потёмках ничего не видно, а Хлысту свет не нужен.

Справа, под стеночкой, подстилка, на которой Агат спал. Два шага по прямой – порожек и низенький проём. Не раз он спьяну о верхний брус лбом бился. Налево кухня. Только нет там ничего, железную печку и полки для посуды ещё до суда конфисковали.

Напротив кухни спаленка, в углу тюфяк, на нём семейство ютится ночами. Вперёд – маленькая горница с двумя окошками, выходящими на сарай. Возле простенка приданое жены: настоящий стол и два добротных стула. Странно, как их не забрали? Таша говорила, что под столом сундук стоит. Сбоку от двери шкафчик с тряпьём. Это Анатан уже после суда приволок.

Вдруг что-то врезалось в затылок…

Приподнял Хлыст тяжёлые веки. А он уже за столом сидит. В блюдце свечка огоньком трепещет и в глазах троится. Потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось и в ушах перестало гудеть.

– В чём же пёс провинился? – прозвучал сзади голос, и мороз до костей пробрал.

Хлыст дёрнулся. Да только привязан он к добротному стулу верёвкой кнута. Примотан на совесть: ни выскользнуть, ни выскочить.

– Не рви жилы, Асон. Я тебя и так отпущу, – произнёс Крикс и появился из-за плеча. – Но сначала по душам потолкуем.

– Нет у меня… – прохрипел Хлыст и облизнул пересохшие губы.

– Чего у тебя нет?

– Души нет.

– Значит, просто так потолкуем.

– Не о чем мне с тобой толковать.

Крикс уселся напротив, сложил ручищи на стол:

– А ты хорошенько подумай.

Хлыст съёжился. Сидит перед ним тот самый командир стражей, что на горячем его застукал, в охранительный участок приволок, три дня в погребе без воды и еды продержал и всего лишь раз ударил. Зато как ударил! Приложил к груди толстенную книгу и заехал в неё кулаком. Потом ещё долго Хлыст даже чихнуть толком не мог – от боли стекленели глаза.

И вот сидит этот командир напротив, можно сказать, в лоб дышит, а что-то в нём не так: говорит тяжело, с расстановкой; в окошко глядит; пальцем по столешнице тарабанит. По всему видно – время тянет. Кого-то ждёт? Стража-калеку или подмогу из Рискового? Одно ясно – Крикс случайно в Горном оказался, а он, матёрый волк, как последний придурок, себя чем-то выдал.

Вновь бес попутал. Хлыст упёрся ботинками в спрятанный под столом сундук, толкнул его со всей дури к Криксу, чтобы того на пол свалить. Не рассчитал, что сундук тяжелее оказался, чем он сам с камушками в придачу, да навзничь со стулом так и упал. Зажмурился от боли в хребте, а когда расплющил веки, увидел под окошком две корзинки, накрытые тряпицами. И запах такой – хлебушком пахнет.

– Где Таша?

Крикс поднял Хлыста, придвинул к столу вместе со стулом и вновь сел напротив:

– Хорошая у тебя жена. Верная, заботливая. Еду купила, вещички собрала. Только жалко бабу – не того мужика для жизни выбрала.

– А ты на жалость не дави. Где она?

– Уже неважно.

Хлыст привстал, потянулся к командиру (и стул не помеха):

– Говори, где она, а я уж сам решу: важно или нет.

– Таша заплатила за твою волю. Так и сказала: «Бери меня, только Асона не трогай».

Хлыст свёл брови. Никак не поймёт, на что Крикс намекает.

– Если ты с ней что-то сделал, я ж тебя, сука, из-под земли достану. Ты ж, паскуда, будешь кровью сикать и желчью харкать.

Командир обхватил подбородок рукой и посмотрел горестно-горестно:

– Как думаешь, сколько она в котле протянет?

– Где?!

– Мы теперь лагерь смертников «Котлом» называем.

В глазах Хлыста огонёк свечи в ниточку вытянулся.

– Она… там?..

– Скоро будет там.

Ужас раскалённым прутом в темечко вонзился и из задницы вылез. Стоит Хлыст, ни сесть, ни упасть не может. А внутри кровь от жара шипит и внутренности плавятся. Ташу… его Ташу… к смертникам…

– Забирай провизию, Асон, и уматывай, пока я тебя вслед за ней не отправил.

– В кармане… – еле проворочал Хлыст языком.

Крикс изогнул крылом чёрную бровь:

– Что ты сказал?

– Там… возьми…

Командир выудил из кармана Хлыста платочек, разложил сапфиры на столе. А они, заразы, огонёк свечи ловят и радужными цветами играют.

– Хватит? – просипел Хлыст. – За нас хватит?

Крикс отвязал его от спинки стула, рывком на ноги поставил. Да как хлопнет ручищей ему по загривку:

– Уходи, Асон.

Хлыст ухватился за край стола, ни вдохнуть, ни выдохнуть не может. А Крикс, не торопясь, сложил сапфиры обратно в платочек, завязал на три узелка и себе в карман спрятал.

Хлыст подвигал плечами, свёл-развёл лопатки, ком в глотке проглотил:

– А как же Таша?

– Так уж и быть, отпущу, – проговорил командир и взгляд отвёл.

– Э нет, Крикс! Так не пойдёт. Я посмотреть на неё хочу.

– Не веришь?

– Вам, сукам, верить – себя не уважать.

– Зря, – сказал Крикс и задул свечу.

Бредут они по пустынной улице. Крикс кнутом себя по ляжке похлопывает, на Хлыста через плечо поглядывает. А Хлыст озирается, конвоиров выискивает.

Вокруг темно и тихо, даже собак не слышно. Спят людишки, последний сон досматривают, и никому нет дела, что у него внутри творится. А внутри сердце колотится и вздохнуть не даёт. От запоздалой мысли совсем худо стало.

– Где мои дети?

– Таша расскажет.

– С ними всё в порядке?

Крикс обернулся, глазами сверкнул:

– Ты сам отказался от беседы по душам. Поэтому или проваливай, или иди молча.

Выйдя из селения, они направились в сторону кряжа. Солнце только-только из-за горизонта выползло. Пустошь в жёлтый цвет окрасилась. На горах каждая складочка видна.

Хлыст остановился, закрутил головой.

– В чём дело? – спросил Крикс, оглянувшись.

– Ты куда меня ведёшь?

– Я же просил: иди молча.

Хлыст указал в сторону:

– Пещера там, а ты ведёшь меня на прииск.

– Дорога в лагерь смертников идёт через пещеру?

Догадка вмиг отодвинула Ташу на задний план.

– А ты ведь не знаешь дорогу, – хохотнул Хлыст.

– Знаю. Твои сапфиры оттуда.

– Одно дело поднять на высоту сорок метров котомку с камушками. Другое дело – спустить туда человека, – говорил Хлыст, пятясь. – Ты думал, я покажу тебе, как пройти к «Котлу»? Даже не надейся.

– Удачи, Асон, – произнёс командир, бросил ему под ноги кнут и пошёл вперёд.

Глядя в могучую спину, Хлыст ухмылялся, а внутри горланила непомерная гордость: хитрой псине не удалось обвести вокруг пальца матёрого волка. Все страшилки о Таше, разговоры о лагере смертников и сама встреча с Криксом сейчас казались не настоящими, выдернутыми из балаганного представления сценками, которые смотришь напряжённо, но знаешь, что будет счастливый конец. И плевать, что в карманах полегчало. Зато теперь не будут мучить думы о новой жизни. Ему и в старой жизни хорошо.