Отцеубийца

Наконец они разошлись. Один из них в несколько прыжков приблизился к самому обрыву, повернулся, напряг ноги, укрепился и закинул голову; другой тур стал повыше, поднялся на задние ноги и, изо всех сил устремившись вперед, налетел рогами на рога стоящего над пропастью тура. Потом они поменялись местами, и схватка повторилась. Каждое их столкновение, каждый удар рогами отдавались в горах, как ружейные выстрелы. Не дай бог, если бы отражающий удары тур изменил нападающему, увернулся бы от удара, тогда ничто не могло бы спасти последнего: он со всего разбега рухнул бы в пропасть. Но, полагаясь на верность соперника, каждый шел смело, свободно, стараясь только нанести удар как можно сильнее.

Косули с лукавой игривостью прыгали вокруг, словно поощряя борющихся и любуясь ими.

Коба с увлечением следил за поединком и горько завидовал нравам и повадкам благородных зверей, выходивших один на один померяться силой.

И вдруг, когда один из туров укрепился над обрывом, а другой сверху ринулся на него, грянул выстрел и свалил принимающего удар. Нападающий не смог удержаться, и оба обрушились в пропасть. Неизвестный, прервавший поединок, поднялся из засады и, сорвав с головы шапку, побежал к скале, откуда свалились звери.

Коба с неприязнью посмотрел на охотника, так безжалостно оборвавшего жизнь двух прекрасных зверей, не дав ни одному из них насладиться радостью победы.

По обычаю гор, охотникам, если они встречаются таким образом, надлежит делить добычу пополам.

Коба поспешил к тому месту, куда спустился охотник. Издалека крикнул ему приветствие, принятое между охотниками в горах:

– Впредь еще большей удачи тебе!

Тот оглянулся, поблагодарил, и вдруг радость вспыхнула в глазах у обоих.

– Джгуна, да это ты?! Откуда?

Коба подбежал к нему.

– Победы тебе, Коба!.. Ты сам почему в этих местах?

– Верно, судьба привела! – радостно воскликнул Коба, и

первая мысль обоих была о Нуну и Иаго.

– Что ты знаешь про Иаго? – спросил Джгуна.

– Слава богу, поправляется, уже на балкон выходит.

– Ничего себе не повредил?

– Рукой еще не совсем свободно владеет, но скоро coвсем поправится. А что ты знаешь про Нуну? Очень он по ней тоскует.

– Несчастная, она у меня скрывается. Никто из родни за нее не заступился, – пропади они все пропадом! Да что им, завладели ее долей, и все тут.

Он подробно рассказал о Нуну, не утаил и того, как трудно ее прятать, не нынче-завтра могуг напасть на ее след, и тогда Гиргола сживет их всех со свету.

– Сама-то она здорова, – закончил Джгуна, – да только думы об Иаго не дают ей покоя…

– Бедная! – вздохнул Коба.

– Хорошо бы тебе самому спуститься к нам, рассказать ей обо всем. Опасности нет никакой, я так тебя проведу туда и обратно, что ни один глаз человеческий не увидит.

– Как же, пойду обязательно. Я и сам так думал. Чего мне их бояться!

Так порешив, они обвязали веревкой одного тура, и Коба, как младший, взвалил его себе на спину. Другого зверя они выпотрошили, обкурили порохом, чтобы хищники его не тронули, и оставили на месте. На обратном пути Коба заберет его к Иаго, чтобы не терять времени на охоту.

Они тронулись в путь, перевалили гору Куро и под утро подошли к дому Джгуны.

Подкрались к оконцу, выходящему на открытую галлерею. Джгуна осторожно кинул туда камешек и прислушался.

– Мышь проклятая, на чердаке возится!

– Ты лучше слушай, что за дверью, о чердаке не заботься! – шепнул Джгуна.

За дверью послышался шорох, она открылась, оба вошли и крепко прикрыли ее за собой.

– Что у вас? – озабоченно спросил Джгуна.

– Все хорошо, – коротко ответила жена.

– Закрой окно и зажги светильник. Как Нуну?

– Спит.

Коба сбросил со спины тушу зверя и поздоровался с хозяйкой. Та глядела на него с удивлением, не веря своим глазам.

Муж рассказал ей обо всем и попросил, чтобы она подала им поесть.

– Сейчас, сейчас! – засуетилась хозяйка. – Так, значит, Иаго здоров, милый ты наш! – радостно воскликнула она. – Такого вестника надо встретить, как подобает!

– Ты это оставь, дай хоть хлеба поесть, проголодались мы. Верно, Коба? – воскликнул Джгуна.

– Скоро, скоро, потерпи немножко! – и она пошла хлопотать.

– Хвалишься ты очень, посмотрим, чем попотчуешь!

– Пусть у недругов наших будет пусто, а у нас, милостью божьей, все есть.

– Водка есть?

– То-то и оно, что есть, да еще такая, что и слов нет, какая хорошая.

– Тогда разведи огонь, зажарим шашлык.

– Вот это дело! – сказала жена.

Она развела огонь, принесла вертелы, поставила на стол водку, положила хлеб, сыр, масло, жирные лепешки. Видно было, что она ждала мужа и приготовилась его встретить, как добрая хозяйка.

Нуну проснулась от шума, и ей представилось, что к ним зашел Гиргола и хозяева угощают его. Она сжалась в комочек, забилась в угол, плотно прикрылась одеялом. Ужас охватил ее при одной мысли, что ее могут найти.

Долго лежала она так в своей клети, едва дыша и напряженно прислушиваясь. Но собеседники из осторожности разговаривали вполголоса, и она не могла разобрать их слов. Дольше терпеть стало невмоготу, она накинула на себя платье и, бесшумно подойдя к дверям, приникла к щели. При слабом свете лучины она не могла различить лиц. Ей стало понятно только, что гость был желанен для хозяина, беседа шла дружеская.

Неужели и Джгуна предал меня? – подумалось ей, и эта мысль сжала клещами ее сердце.

Холодный пот выступил на лбу. Сейчас отдадут меня моему палачу. Опять ужас, опять побои, голод, холод, унижения! Иаго потерян для меня навеки! Зачем Джгуна спас мне жизнь, лучше бы я умерла и сразу наступил бы конец всему!

В эту минуту хозяин попросил жену подать соли. Та вышла в клеть, увидела Нуну, порывисто ее обняла и стала целовать.

– Родная моя! – радостно говорила она.

– Крестная, что случилось? Скажи мне! – спросила Нуну дрожащим голосом.

– Коба пришел от Иаго, любимая моя девочка! Теперь мы спасены!

Нуну потрясло неожиданное известие. Она не сразу пришла в себя. Дрожь охватила ее. Иаго жив, чего же ей еще надо! Опомнившись, она выбежала из клети, кинулась к Кобе, обняла его, приникла к нему и зарыдала.

Ее успокоили, дали выпить воды. Она тихонько уселась, держа в своих руках руку Кобы, и Коба рассказывал про Иаго.

Вскоре все повеселели, стали перекидываться шутками, улыбалась и Нуну.

– Шутки – дело хорошее, – сказал Джгуна. – Но пора подумать и о том, как нам быть?

– Ты посоветуй нам, как быть, – отозвался Коба. – Нам нужен твой совет.

– Гиргола уже знает, что Иаго спасся. В проходе через Хде поставили царских слуг, охотникам приходится пробираться, как попало. Женщину этим путем не переправишь.

– Что же тогда делать?

– Придется Нуну отправить в Дзауг, оттуда легче будет ее похитить.

– В Дзауг? – удивился Коба. – Да ведь это еще труднее, всюду полно караулов.

– Это я сумею устроить! – успокоил его Джгуна.

– Тогда дело другое. Один только ты способен на это отважиться!

– Там отец Нуну. Он ее сбережет, пока вы не увезете.

– Не опасно ли в пути? – колебался Коба.

– Послушай меня! – начал Джгуна. – Ты еще молод, кровь в тебе кипит, всюду хочешь силой одолеть, а время теперь такое, что одной силой не возьмешь… Иной раз не мешает прибегнуть и к хитрости, и нисколько это не стыдно… Когда со станции возвращаются тройки, никто их не останавливает, не проверяет… Окликнут: «Кто едет?», ответят: «Обратный!» и скачут себе дальше. Запрягу я тройку коней, усажу Нуну в повозку, засыплю ее сеном да и проеду в Дзауг так, что никто и не подумает меня остановить… А дальше – ваше дело!..

Кобу поразила сообразительность Джгуны, на эту хитроумную выдумку нечего было возразить. В те времена таможенный осмотр производился в Ларсе, и горцы постоянно провозили контрабандный табак.

– Нравится тебе моя затея? – спросил Джгуна.

– Ничего не скажешь, прекрасно ты надумал, – ответил Коба.

– А ты, жена, как смотришь?

– Да я-то что могу сказать? Буду бога молить, чтобы удачу вам даровал.

– Ты, женщина, что скажешь?

– Только от Гирголы увезите подальше, а там хоть в воду киньте!

– Значит, все согласны со мною?

– Все!

– Тогда выпьем еще по одной за пресвятую покровительницу нашего дома, да и разойдемся, пора отдохнуть.

Для Кобы расстелили постель в нижнем помещении, Джгуна прилег тут же у очага на длинной скамейке. А женщины принялись убирать и мыть посуду, готовиться к завтрашнему дню. Они усердно работали, и долго еще слышались их радостные возгласы и мольбы к всевышнему.

На следующее утро, в ранний час, подходил к деревне какой-то мтиулец и расспрашивал, как добраться до дома Джгуны. Мтиульца этого, видимо, никто не знал. Первый же встреченный им мохевец понял это и потому приветствовал его по обычаю:

– Мтиулец, привет тебе!

– Да пошлет тебе мир Ломиси! – ответил мтиулец.

– Если тебе не к кому зайти, иди к нам в дом.

– Спасибо тебе, я иду к Джгуне Толокаани.

– Он далеко живет… Иди к нам.

– Спасибо, но у меня к нему дело.

– У Джгуны семья хорошая, видит бог, но для гостя и у меня найдется хлеб-соль.

Как раз в эту минуту с ними поравнялся сам Джгуна, шедший на окраину села по своим делам.

– Доброе утро, гость! – приветствовал он мтиульца.

– Доброе утро и вам!

– Что нового, Махута? – обратился Джгуна к мохевцу.

– Вот зову к себе гостя, а он отказывается, – к тебе идет.

– Гость от бога! Идем! – повеселел Джгуна. – Ты зачем моего гостя к себе зазываешь? – улыбаясь, сказал он мохевцу.

– Не обижайся, Джгуна, думал, что ему некуда итти.

– Откуда ты, гость? – спросил Джгуна.

– Я из рода Джалабаури!

– Род Джалабаури прославлен в горах. Благодарю бога, что ты ко мне пожаловал, снизошел до моего бедного дома.

– Слушай-ка, Джгуна, пойдем ко мне, и гостя с собой возьмем, и помянем у меня господа, выпьем по чарке, – снова заговорил Махута.

– И у меня есть дом, Махута. Если пойдешь ко мне, бог свидетель, обрадуюсь!

Немного поспорив о том, кому уступить гостя, все пошли в дом Джгуны. Позорно было бы для Джгуны уступить другому своего гостя, но если гость сперва заходил к другому, мохевец в знак упрека закалывал для него козу.

В доме Джгуны уселись за трапезу. Джгуна понимал, что чужой человек, так упорно его разыскивавший, видимо, пришел по делу, но расспрашивать об этом не полагалось, пока сам гость не заговорит первым. А гость не торопился, возможно, стесняясь присутствия постороннего человека.

Когда кончили есть, Махута счел нужным уйти и оставить гостя и хозяина одних, чтобы им не мешать.

Джгуна и мтиулец остались вдвоем.

– Мы вместе вкусили хлеб-соль, а имени твоего не знаю! – сказал наконец Джгуна.

– Меня зовут Вепхия – барс.

– У молодца и имя молодецкое! – воскликнул Джгуна. – Из хорошего ты роду, и имя у тебя хорошее, бог свидетель!

– Не знаю, молодец ли я, но от врага не побегу, клянусь Ломиси! – гордо ответил мтиулец. – Джгуна, имя твое прославлено в нашей стороне… – продолжал он. – Твоя пуля никогда не знает промаха, твоего гостя никто не посмеет обидеть, быть предателем ты не можешь… Я пришел к тебе по делу. Если не можешь обещать мне верность, скажи прямо, и я уйду.

– Можно ли изменить соседу? Это все равно, что богу изменить… Говори про свое дело, и святым Гавриилом клянусь, – для гостя жизни не пожалею!

– Что с Иаго, убили его, ранили? Ты – охотник, вечно ходишь по горам, не можешь не знать, – сказал Вепхия, смотря прямо Джгуне в глаза.

– Ты знаком с Иаго? Зачем он тебе?

– Он и Коба – побратимы мои. Тянет меня к ним. Не могу без них. Если живы они, хочу их видеть, а нет – хочу мстить за них. Ты – родственник Иаго, должен мне помочь.

Мохевец задумался.

– Вепхия, ты – настоящий мужчина, из хорошего рода. Но времена теперь изменились, и не обижайся на меня, если я тебе не сразу отвечу. Стыдно мне сомневаться в честности твоей… Но теперь брат продает брата, друг изменяет другу… Не губи меня. Если ты ищешь Иаго из-за вражды, не расспрашивай, уходи, ты делил со мною хлеб-соль!..

– Горе мне! Я – из рода Джалабаури, а у нас дело и слово – одно. Мой род пока еще честь свою хранит, он умеет ненавидеть врагов и чтить друзей… Рассказывай мне все, что знаешь.

Джгуна еще раз воззвал к совести Вепхия и потом рассказал ему подробно про Нуну и Иаго. Когда Вепхия узнал, что Коба спрятан в этом доме, его мужественное лицо осветилось детской радостью.

– Слава Ломиси, что все живы! – воскликнул он и перекрестился. – Где Коба, веди меня скорее к нему!..

– Он спит внизу, там его прячу… Давно уже спит, можно его разбудить. – И Джгуна позвал жену.

– Пойди, разбуди Кобу. Скажи ему, что Вепхия здесь, видеть его хочет. Только мы сами к нему спустимся.

Вскоре мужчины сошли вниз по внутренней лестнице. Нижнее помещение было без окон. В темноте Вепхия не сразу разглядел своего друга. А тот бросился ему навстречу.

– Вепхия, добро пожаловать! – И Коба обнял друга.

– Коба, дорогой мой!..

Они встретились, как родные братья.

После первых радостных восклицаний завязалась беседа. Вепхия высказал твердое желание присоединиться к изгнанникам.

– Кончится тем, что убью кого-нибудь! – говорил Вепхия. – Теперь тот в почете, кто предает своего друга, доносит на соседа, эти выродки в силе, они господствуют! Что хотят, то и делают… Клянусь благодатью Ломиси, не могу я с ними жить.

– Нет, Вепхия, нет! Зачем тебе разрушать свой очаг, свой дом? Мы – люди обреченные, ты на нас не смотри. Останемся живы, все равно нам цена – овечья шкура, умрем – так и козьей за нас не дадут…

– Дом, да разве он уже не разрушен? Нет больше ни совести, ни правды! Молчи, Коба дорогой, ожесточилось мое сердце, трудно мне, все равно погибать!

После долгих обсуждений порешили так: Коба и Вепхия вечером отправятся в Арцию, к Иаго, а Джгуна наладит тройку и отвезет Нуну в Дзауг к отцу. Вепхия остался с Кобой, ему еще о многом хотелось поговорить с другом, а Джгуна пошел к лавке, перед которой обычно собирались сельчане, там и сейчас стояла толпа народа, окружив только что приехавших начальника и диамбега.

Джгуна подошел поближе и стал слушать. Оказалось, что составляется ополчение для войны против чеченцев, участникам сулились всяческие милости государя императора и неисчислимые награды на небесах за защиту веры.

Народ слушал молча. Многие бывали раньше в Чечне, знали тамошние нравы и обычаи, знали о трудных дорогах, о девственных, непроходимых лесах и понимали, на какое опасное дело их зовут.

Наконец выступил вперед пожилой мохевец, снял шапку и сказал:

– Мы знаем, ваша милость, что надо служить царю-государю… Мы не щадим наших сил. В стужу и снег, когда зимняя буря поминутно грозит нас поглотить, похоронить под обвалами, всем миром выходим мы чинить дороги, на спинах своих перетаскиваем сани, груженные провиантом, боевым снаряжением и вещами войсковых частей, раздобываем для вас дрова, сено, припасы… И все это мы делаем с радостью, потому что верно служим государю императору; прежде у нас не было таких непосильных повинностей, но и то мы не ропщем… Теперь же мы просим вас: освободите нас от похода против соседей, ничего худого они нам не делают. Не надо натравливать нас друг на друга, иначе мы вырежем друг друга и не будет у вас верных людей в нашей стране…

– Враги царя – также и ваши враги, и вы должны, как приказывает наместник царя, итти против Чечни.

– Хорошо, мы пойдем, но это будет непосильно трудным делом для нас.

Горское ополчение было составлено, всем селам надлежало явиться со своими священными знаменами и под предводительством помещика Гошпарашвили выступить через несколько дней в Дарго, где собиралось большое войско, задачей которого было одним ударом сломить Шамиля. Весть о подготовке похода была принята с живейшей радостью почти всеми помещиками и дворянами.

У Гошпарашвили было много единомышленников. Князья и дворяне собирались в этот поход в надежде с легкостью заполучить чины и ордена, так высоко почитаемые во времена наместника Воронцова. Под давлением наместника наше дворянство переустраивало свою жизнь на европейский лад, а для этого требовался достаток. И дворяне не брезгали ничем, лишь бы обеспечить себе возможность посещать воронцовские балы, иметь нужные для этого средства. После указа об отмене крепостного права у них не осталось никаких иных путей к обогащению, кроме успешного продвижения по службе и чинов.

Гошпарашвили устроил пиршество. Неподдельное веселье царило среди юношей, отправлявшихся в поход против Чечни. Мало кто из них отдавал себе отчет в происходящем. Отличиться в походе, добиться почестей, чинов, богатства – единственно это занимало и одушевляло их. Так пировали они, далекие от дум и нужд народных, и сталкивались ковши – азарпеши, звенела застольная песня «Мравалжамиер», благоухали сочные турьи шашлыки – и так без конца длилось веселье.

Между тем Коба и мтиулец Вепхия распрощались с хозяевами и отправились в путь. Они поднялись на вершину, оттуда спустились в ущелье, где был оставлен убитый тур. Здесь друзья отдохнули, потом Вепхия взвалил на плечи тушу, и они двинулись дальше. Миновали Гвиргалу и пошли по тропинке вдоль реки Хде. Поднялись на Чхатистави, еще немного – и все опасности остались бы за спиной. Но вдруг раздался окрик заставы:

– Кто идет?

Казачья застава преградила им путь. Они отскочили за скалу. Окрик повторился.

– Мы идем и сейчас испытаем вашу храбрость! – гордо откликнулся Коба.

Загремели выстрелы, и несколько пуль ударилось о скалу, за которой скрывались друзья.

– Теперь посмотрим, кто кого? – и Вепхия нацелился из-за скалы, но казаки притаились в своей засаде.

– Коба, – сказал Вепхия, – забирай тушу и ступай вон по той тропинке вверх, а я пока задержу здесь этих собак!

Коба быстро взвалил на плечи поклажу и пошел. Тропинка, по которой ему предстояло подняться, была почти нехоженая, она вилась вдоль пропасти по острым выступам скалы. Но, одолев ее, он оказывался наверху, над тем местом, где оставлял казаков и своего друга. Оттуда он мог помочь ему взобраться по этой чертовой тропе.

Коба поднялся наверх, выбрал удобное место и оттуда нацелился из ружья. Как раз один из казаков высунул голову, чтобы осмотреться, но прогремел выстрел. Казак подскочил на месте, отшвырнул ружье и кувырком скатился в пропасть. В ту же минуту Вепхия выбежал из-за скалы и, ловко прыгая по скалистым выступам, кинулся к Кобе, который радостно, с замиранием сердца следил за ним сверху. Казаки не посмели выйти из своей засады, а Вепхия быстро присоединился к Кобе, они обнялись и поздравили друг друга с победой. Здесь они были в безопасности. Казаки не могли их преследовать, по тропе можно было подниматься только поодиночке, а беглецы сверху взяли ее на прицел.

Поэтому казаки сочли за лучшее укрыться за выступом скалы и поскорее убраться вниз подальше от этих мест.

Коба и Вепхия отдохнули и к вечеру достигли Арции, где Иаго изнемогал от нетерпения, ожидая Кобу.

Он сидел на балконе, когда к нему подбежал мальчик.

– Иаго, Иаго! – крикнул он. – Идут! Коба идет и с ним еще кто-то чужой!

– Где, где ты их видишь? – вскочил Иаго.

– Там, в гору поднимаются, теперь уже, верно, до родника добрались… Несут тура с большими рогами!

– Султи, пойдем им навстречу.

– Идем, идем! – и мальчик радостно побежал вперед, поминутно оборачиваясь и окликая идущего следом за ним Иаго.

Вот на холме появились путники. Они приближались, и все сильнее билось сердце. Какие вести принесут они о Нуну, о его единственной? Он как будто только для того и находил ее, чтобы снова терять, чтобы еще острее чувствовать боль разлуки.

Ему казалось, что друзья нарочно замедляют свои шаги, нарочно терзают его ожиданием.

Наконец они пришли. Коба свалил поклажу на землю, и друзья обнялись. Иаго безмерно обрадовался приходу Вепхии. Парчо вышел навстречу и приветливо пригласил гостей в дом.

Когда уселись, Коба все рассказал про Нуну, сообщил, что решено ее отправить в Дзауг.

Лекарь, пришедший перевязать рану Иаго, заверил друзей, что через две недели Иаго будет вполне здоров и тогда все дороги откроются перед ними.

А побратимы ждали этого с нетерпением.

Однажды вечером в Куросхвви, близ Степанцминды, стояла повозка, запряженная тройкой лошадей. Человек в одежде ямщика неторопливо похаживал перед повозкой и изредка поглядывал на небо.

– Опоздают, обязательно опоздают! – он с досадой сплюнул в сторону.

И как раз в эту минуту на каменистом спуске послышались осторожные шаги и две тени резко обозначились на вечернем небе.

– Наконец-то! – оказал он с облегчением. – Почему опоздали?

– Не могли выбраться, дорогой. Войско в село вступило, размещали солдат на постой!

– Поторапливайся, Нуну, усаживайся скорей! Женщина скинула бурку. Это была Нуну. Она поднялась на повозку и устроилась поудобней на самом дне. Джгуна-кучер прикрыл ее сеном, влез на облучок и хлестнул лошадей. Застучали колеса.

– Счастливо добраться! – крикнул остающийся, сняв шапку.

Тройка с грохотом летела к Владикавказу, и на окрики караулов: «Кто едет?» Джгуна спокойно отвечал: – Почтовая тройка. Начальство возил и в деревнях замешкался… Нет ли табачку?

Казаки, не спешиваясь, равнодушно взглядывали на повозку и отъезжали в сторону.

Квартал мохевцев во Владикавказе был в те времена до крайности убог и неустроен. В этом квартале, в стороне от других домов, стояла старая, полуразрушенная хижина. Ветер сорвал с крыши дрань, и непогода свободно проникала внутрь помещения. Разбитые окна и дверь поскрипывали на слабых петлях, покорно пропуская осеннюю стужу сквозь прикрывающие их грязные циновки. Одинокие деревья, скудные остатки некогда пышного сада, стояли во дворе. Все было запущено, все одичало.

В девятом часу вечера какой-то человек приблизился к этой хижине, обошел ее кругом, осторожно приподнял циновку и переступил порог.

Он разворошил в камине горячую еще золу с угольками, подкинул хворосту и раздул огонь. Слабый свет озарил хижину. Вошедший человек оказался старцем, совершенно седым, с давно нечесаной бородой и всклокоченными волосами. Его худое, хмурое лицо, сплошь источенное, изборожденное морщинами, свидетельствовало о некогда пережитых глубоких страстях. Глаза, обведенные синими кругами, глубоко ввалились, тонкие, выцветшие и потрескавшиеся губы трепетали. Старик тяжело, часто дышал и непрестанно кашлял, руки его дрожали, и все его тело было истощено, истерзано горем, трудами и голодом. Старая шинель, испещренная нашитыми на нее лоскутками, едва прикрывала несчастного и уж, конечно, вовсе не грела его.

Он подошел к очагу, протянул к огню озябшие руки и потер их изо всех сил. Немного отогревшись, он вышел во двор, снова обошел вокруг хаты, убедился, что никого нет, и поспешно вернулся в помещение.

Дрожащими руками взял он палку с железным наконечником, отодвинул брошенные на пол лохмотья, служившие ему постелью, и копнул земляной пол. Старик извлек из ямы шкатулку и, прикрывая ее собой, поминутно с опаской оглядываясь и прислушиваясь к малейшему шороху, снял с нее обшивку из воловьей кожи, приподнял крышку и поставил на пол. Потом он вытащил из-за пазухи тряпку, в которую было завернуто несколько серебряных и медных монет. Тщательно пересчитав их на ладони, он всыпал их в шкатулку. Потом сделал насечку на своей палке, закрыл шкатулку, обтянул ее воловьей кожей и опустил в яму; засыпав яму землей, он снова расправил свою постель.

– Проживу как-нибудь, а умру – никому не будет хлопот, на мои же деньги и похоронят… – со вздохом произнес он, пересчитывая насечки на палке.

Потом он придвинул к огню низенький столик, выложил из своей сумы куски хлеба, мяса и всякой снеди – подаяние добрых людей – и принялся за еду. Вдруг циновка на дверях зашелестела, холодный ветер ворвался в хижину, и старик, повернув голову, вздрогнул: в полумраке стоял перед ним человек, плотно закутанный в бурку.

– Кто ты? – спросил старик. – Глаза ослабели, плохо вижу.

Вошедший шевельнулся, и старика поразил звук сдерживаемых рыданий.

– Да кто же ты? Подойди поближе.

– Отец! – воскликнул женский голос, и Нуну, откинув бурку, бросилась в объятья отца.

– Нуну! – старик притянул ее к себе дрожащей рукой. Сколько чувств нахлынуло на них! Старик целовал дочь, единственное свое утешение, долго обнимал ее, но вдруг лицо его исказилось, гнев сверкнул в глазах, как молния.

– Прочь! – воскликнул он и оттолкнул Нуну.

До старца дошли слухи, что его дочь оставила мужа, потеряла совесть и честь, и он мысленно отрекся от нее. В первое мгновение встречи он забыл обо всем и всецело отдался чувству отцовской любви.

Нуну, с детства запуганная окриками, сперва отшатнулась, но, опомнившись, тотчас же снова протянула руки к отцу: