Царская гончая. Книга 1

Дважды должник своей предательницы.

– Не присваивай мои идеи себе, Идэр.

Из-за близко прижавшихся друг к другу деревьев выходят двое. Высокий темнокожий мужчина крепкого телосложения, гремя цветными бусинами на свалянных волосах, подскакивает ко мне за пару размашистых шагов, по пути бросая оружие на землю. Его худой рыжеволосый спутник остается стоять, смущенно опустив голову.

– Ты ж мой хороший! – громогласно прикрикивает Катунь Нахимов, отрывая меня от земли, заключив в крепкие объятия. Нервно фырчу в ответ.

Я и не думал увидеть их снова.

Они пришли за мной после всего, что произошло. Вернулись спустя столько лет, а я не чувствую ничего, кроме усталости.

– Спасать его, чтобы придушить? У нас трое и так полегли.

На мой немой вопрос Катунь стукается лбом о мою голову, протягивая:

– Нам нужно было мясо, чтобы отвлечь внимание дружинников. Лучшие наемники – те, с которыми не нужно расплачиваться.

Его ответ меня более чем устраивает.

Хастах доволен добычей, хотя по унылому виду этого и не скажешь. Он подходит ближе к телам заключенных и конвоиров. Друг не торопясь переворачивает трупы дружинников, обыскивая их карманы. Трогать заключенных не имеет смысла. У нас ничего за душой нет. Может, и душ-то нет. Когда мои ноги вновь касаются земли, я не могу сдержать истеричный смех.

Несвойственно для меня.

Рыжий паренек шагает вперед. Его янтарные глаза светятся от радости, а на скуластом лице виднеются глубокие ямочки. Он улыбался так широко, что его детское лицо того и гляди треснет.

– Мы тут собрали вещичек в твоем стиле, – глупо скалясь, пропел Стивер Ландау, протягивая мне мешок, похожий на тот, что был на моей голове.

«Никто больше не посмеет сломить меня», – твержу себе.

Мнусь, но забираю подарок.

Свободной рукой Стивер теребит рыжие кудри, перевязанные на затылке кожаным шнурком.

– С трупов? – усмехаюсь, следя за тем, как Хастах набивает мешок, прикрепленный к кожаному ремню его потертых штанов, вещицами с еще не остывших тел. Стивер смущается.

– Я клялся миловидной торговке, что это не для меня, но она все равно не захотела встретиться со мной еще раз.

Вытаскиваю серую мятую рубашку и поспешно надеваю ее, скрывая от друзей более сотни шрамов, уродующих спину и грудь.

– Уверен, что дело в одежде?

Идэр скрещивает руки на груди. Ее тонкие длинные пальцы вновь унизаны золотыми кольцами, по два на каждом. Застегиваю приталенный смоляной жилет и накидываю поверх плотный черный камзол. Стаскиваю штаны, щедро выделенные мне в Лощине, и слышу возмущенный возглас Идэр:

– Эй, а предупредить?

Убедившись в том, что она отвернулась, я переодеваю штаны.

Что эта лицемерка там не видела?

Удивительно, как пара тряпок может изменить внешность. Я, кажется, даже чувствую себя иначе. Друзья с широкими улыбками переглядываются. Меня не покидает беспокойное чувство, будто я вот-вот открою глаза, а вокруг будет лишь вязкая тьма Лощины.

Я так ждал этой встречи, но по итогу так и не оказался готов.

Снисходительно киваю Идэр, приветствуя, и приступаю к обуви. Кожаные туфли немного велики, потому я сильно затягиваю шнурки.

– Куда мы отправимся теперь? – бормочет Катунь, опираясь на Стивера, и без того еле держащегося на ногах. Про себя отмечаю, что они сблизились за время моего отсутствия.

У них было много времени.

– Для начала мне нужны баня и сон. Еще я хочу горючки и кукурузный хлеб.

– Полегче, дорогой Амур, мы не успеваем записывать.

Стивер, не сводит с меня по-детски восхищенного взгляда. Так смотрят на героев, но не на убийц. Идэр подхватывает смех Катуня, лишний раз напоминая о себе.

Убей Идэр прямо сейчас. Не омрачай этот великолепный день ее присутствием.

Хрип раздается откуда-то из-за спины.

Выстрел. Дергаюсь влево, подальше от Идэр. Пуля свистит мимо бедра, оставляя живописную дыру в удлиненных полах моего нового поношенного камзола. Я оборачиваюсь.

Ах, какое безобразие, они кого-то не добили! Вот и работенка для меня.

Дружинник лежит на животе, сжимая трясущимися пальцами вычищенное ружье. На груди разрастается темное пятно.

Недолго ему осталось.

Холеное упрямое лицо – единственное видимое доказательство того, что настрой его серьезен.

– Ты не уйдешь, понял? – дрожащий голос принадлежит одному из моих истязателей. Зилим, если мне не изменяет память. Мальчишка, что любит сушеные яблоки, оленину и куртизанок.

Тон его потерял былую уверенность и надменность вместе с излишками крови. Жалкое зрелище: паренек, лежащий среди тел сослуживцев.

Добей его.

По узкому подбородку кровь бежит извилистым ручейком. На вид он действительно младше меня. Может, чуть старше Стивера. Меховая шапка съехала набекрень, закрывая один глаз. Второй же в ужасе мечется.

– Да ты смеешься надо мной?

Издевательски поднимаю руки вверх, изображая капитуляцию. Медленно подхожу к дружиннику, не отрывая взгляда. Шаг за шагом приближаю смерть.

– За что ты подстрелил мой новый камзол? – возмущаюсь я. Единственный видимый глаз дружинника расширяется от удивления. Трава под ним окрашивается кровью. Под стать одеждам, символизирующим вражескую кровь, пролитую во имя царя и эфемерного спокойствия Райрисы.

Смешно. Единственная кровь, что должна быть пролита для мира в Райрисе, – царская.

– Не то чтобы новый – снятый с трупа, – неуверенно поправляет меня Стивер. Он суетливо поднимает костлявые руки, следуя моему примеру.

– Так ты соврал мне? Никакой продавщицы не было? – говорю с притворным удивлением, оборачиваясь к своим подельникам.

Еще один выстрел. Дробь мчится, разрезая теплый лесной воздух, едва не задев мою щиколотку.

Везучий. Сегодня моя нога останется со мной.

У такого строптивого полумертвого идиота есть лишь две дороги: мучительная смерть или наполненная страданиями жизнь.

– А ты все не унимаешься, да?

Усмехнувшись, присаживаюсь на колени возле дружинника.

Парень еле удерживает оружие в руках, не сводя прицела с моей груди. Он в сознании, но силы покидают его стремительно.

– Тик-так. Тик-так. Часики тикают, собиратели душ уже в пути.

Кадык парнишки дергается. Он знает, что умирает.

– Амур, – предостерегающе зовет Хастах. Мое внимание целиком сосредоточено на оружии, находящемся в опасной близости от сердца. Дула оставляют темные следы на дымчатой ткани.

Если он пристрелит меня, что изменится? Ничего.

– Где твоя смелость, дружинник? – шепчу, проводя пальцем по холодному дулу ружья. – Чего ты боишься?

Зилим мнется, не зная, говорить ли со мной. Уверен, что в детстве он слышал страшные истории о Демоне Четырех Дорог, потому не спешит с ответом. Терпеливо жду, отмечая усиливающуюся дрожь в его руках, блеск слез в единственном видимом мне глазу. По лесной тропе проносится ветер едва холоднее прогретого воздуха, но это не мешает волосам на затылке встать дыбом. Запах свежей травы и сладкий аромат цветов вперемешку с тошнотворными нотками крови.

– Того, что там больше ничего нет. Смерти боюсь.

Подбородок Зилима дрожит. Плечи понуро опускаются, и некогда крепкая хватка становится все неувереннее.

– Смерти… – певуче повторяю я, будто пробую слово на вкус. – Знаешь, – медленно поднимаю дуло ружья пальцами, пока трясущиеся руки дружинника цепляются за приклад и курок, – жизнь – сама по себе паршивая штука. Какая разница – когда? Итог всегда один. Барахтаешься или плывешь по течению, Смерть все равно дождется тебя. Уверен, ты заслуживаешь отдых.

Две черные дыры дул ружейных стволов, как две пустые глазницы, скользнули по воротнику камзола, оставив след пороха. Дружинник, словно обиженное дитя, всхлипывает, глотая слезы.

– Пожалуйста, не надо.

Он хрипит, часто и поверхностно дышит. Из его груди воздух вырывается с булькающим свистом. Как закипающий на костре чайник. Руки его уже не слушаются.

– Моя мать… она умирает.

Идэр подходит ближе, подняв руки. Хастах недовольно цокает и принимается перебирать украденные у дружинников серебряники. Считает.

– Знаю, знаю. Почему-то у всех моих истязателей медленно и мучительно умирают родители или подрастают дети.

Тяжело вздыхаю, отбрасывая упавшую на глаза челку.

– Амур, – грубо влезает в нашу увлекательную беседу Катунь. – Нам пора уходить.

Дружинник следит за каждым моим движением.

– Ладно. Последнее слово? – вопрошаю, изогнув поделенную пополам шрамом бровь, не ожидая ничего оригинального.

– Ты сдохнешь! – ядовито бросает дружинник, мерзко улыбаясь. Кровь растекается по его зубам.

Ничего нового. Тривиальный зануда.

– Тоже мне новость. Мы все когда-нибудь умрем.

Я крепко сжимаю его руку. Зилим напрягается, из последних сил сопротивляясь мне. Слишком слаб, чересчур близок к погибели.

Самое главное в хорошем представлении – его своевременное окончание.

– Увидимся на той стороне, если она, конечно, есть.

Выстрел. В первые секунды у меня звенит в ушах.

Может, я промахнулся и попал по себе?

Друзья замерли, смотрят с отвращением. Идэр поднимает лицо к небу, шепотом вознося молитвы, Катунь морщится. Хастах недовольно отрывается от пересчета чужих денег.

– Мне нужны сон, горючка, кукурузный хлеб и баня больше, чем раньше. И новая рубашка, – добавляю я, поднимаясь на ноги. Сложно сказать, кричу или говорю шепотом.

Стыдно признать, но я, кажется, скучал по ним. Но еще больше тосковал по возможности отомстить.

* * *

Мысли клубились, и их поток не иссякал ни на миг. Запястья окольцовывали сизые кровоподтеки, напоминавшие о заточении в Лощине. Помню лица тех, кто приложил усилие, чтобы превратить мою жизнь в преисподнюю. И я разберусь с каждым.

Есть две вещи, не имеющие срока давности: месть и справедливость. Вероятно, из-за того, что, по сути, это одно и то же.

– Амур, ты тут?

Вздрагиваю от голоса подкравшейся Идэр. Парни взбудоражено переговариваются, радуясь, что совершили невозможное. Перебить три десятка дружинников и десятерых заключенных – их первая победа за годы моих поисков. Но уже очень скоро дружинников хватятся, и на нас начнется охота. У нас нет времени на промедления.

Идэр терпеливо ждет моего ответа, но мне нечего ей сказать.

Я должен что-нибудь придумать, пока у нас есть возможность строить планы. Никаких опрометчивых поступков.

Мы могли бы бежать на Юг, затеряться на Болотах у Рваных Берегов, пока шум вокруг моей персоны не утихнет.

– Амур, ты чего такой хмурый?

Опять отвлекают. Собираю остатки воли в кулак, напоминая себе, что я больше не одинок.

Пора заново научиться работать в команде.

Стивер, едва заметно хромая, поравнялся с нами. Его кожа зеленоватого, болезненного цвета.

– Он всегда такой, – влезает Идэр, подвинув от меня понурого мальчишку.

Откуда тебе знать, какой я? Прошли годы с нашей последней встречи.

Стивер обгоняет нас и пристраивается к Катуню и Хастаху, шагающим впереди. У Стивера за пазухой виднеются мятые листы – нарисованная наспех карта со смазанными буквами и схематичными деревьями.

Идэр остается рядом. С трудом держу все едкие комментарии при себе. Вдыхаю прохладный лесной воздух полной грудью. Вокруг витает приторный металлический запах крови Зилима, заляпавшей мой камзол.

Свобода. Какое манящее и одновременно пугающее слово.

– Я скучала по тебе.

Идэр подлезает ко мне под руку. Дергаюсь в сторону, уворачиваясь от неуместных объятий, словно от языков пламени. Наши взгляды пересекаются, и она виновато опускает голову. Я хочу выбить из нее дурь, накричать, но лишь кратко киваю, указывая ей место. Не возле меня, а позади. Идэр покорно отстает, и я остаюсь один. Извилистая тропа разделяется, и мы идем западнее, оставляя позади дорогу в столицу. Не позволяю себе расслабиться, прокручивая одну и ту же мысль снова и снова: на этот раз все будет иначе.

Шли часы. Меня не терзали вопросами, за что я безмерно благодарен. Когда мы, наконец, добрались до небольшой реки, я нырнул в нее прямо в одежде.

Никогда не любил стирку.

Речная гладь блестит в лучах полуденного солнца. Я отгоняю от себя резные, местами пожелтевшие, листья берез, опавшие в воду.

Разве сейчас осень?

Прохладная вода смывает грязь и кровь Зилима. Выныриваю, обтирая лицо ладонями. Пальцы цепляются за рубцы. Отдергиваю руки и опускаю их в реку.

Еще никогда не чувствовал себя более живым, чем сейчас.

– Эй! – окликает меня Идэр.

Она стоит ближе всех к воде. Остальные сбились в кучку, изучая карты под чутким руководством Хастаха. Он размахивает руками, что-то доказывая Стиверу. Идэр выуживает из кармана маленький бежевый мешочек на завязках. Достает темно-зеленую карамельку и бросает ее мне. Ловлю прямо перед тем, как та падает в воду, и закидываю леденец в рот. Мята. Язык слегка немеет с непривычки. Поднимаю глаза на свою несостоявшуюся жену, надевающую серьги с массивными яхонтами.

Идэр очаровательно улыбается, пробуждая во мне отвращение к самому себе.

Глава 2

Аукцион

Инесса

Бывают моменты, когда чувствуешь себя ничтожно маленьким в огромном мире, до отказа набитом проблемами. Они цепляются друг за друга, и ты не можешь просто решить одну – их валится целый ворох. Мысли путаются, и внимание с небрежной легкостью касается сотни неважных мелочей, но не того, что его действительно требует.

«Соберись, не будь тряпкой», – внушаю себе, вытирая липкие влажные ладони о джинсы. Руки предательски дрожат.

– Теории о существовании мультивселенной уже достаточно давно высказывались учеными-физиками. Николай Семенович Кардашев, специалист в области теоретической астрофизики, выдвинул гипотезу, что, если теория о существовании мультивселенной верна, то наиболее развитые цивилизации давно покинули привычную нашему пониманию вселенную и переселились в другие, более подходящие для их существования.

– Я тоже покинула бы эту убогую вселенную, будь моя воля, – недовольно бубню я, зарываясь дрожащими пальцами в кудри.

Бодрая рыжеволосая дама в инвалидном кресле разглагольствует с таким воодушевлением, что становится тошно. Она напоминает мою гиперактивную мать во время очередного озарения.

Надо бы ей позвонить. Как-нибудь в другой раз.

Вздыхаю, измеряя шагами маленькую комнату, то и дело бросая взгляд на старенький телевизор. На экране и комоде толстый слой пыли.

Неплохо было бы убраться до прихода хозяйки квартиры. Хотя, если приглушить свет, то это совсем необязательно. Она все равно слепая, как крот.

Небрежная и никчемная, – сладко тянет подсознание голосом отца.

– Прекрати отвлекаться! – говорю вслух, будто это поможет. Щипаю себя за предплечья.

Слишком нервная. Слишком много думаю. Слишком глупая, раз сама ввязалась во все это. Слишком много «слишком» для одного человека.

Подпись внизу экрана: «Мирослава Краснова, ученый-астрофизик».

Интересно, она одна из тех, кто с раннего детства хотел быть телеведущей, космонавтом или президентом? Помнится, я хотела вырасти большой, сильной и… стать владелицей дома терпимости. Не то чтобы я понимала, кто это, но перспектива работы в женском коллективе мне нравилась. Всегда любила компании девчонок.

Но вот мне двадцать два, я не прибавила в росте с девятого класса, а мой рабочий коллектив действительно женский, и я сама по себе.

Мечты всегда сбываются не так, как мы хотели.

Ведущая широко улыбается, рассказывая о невероятных вещах, пока ее аккуратные ручки покоятся на бежевой папке. Гель-лак блестит в студийном освещении.

Если она говорит о том, что ей действительно интересно, то я завидую. Мне не интересна моя работа. Ее и работой-то толком назвать сложно.

Оглядываю свои пальцы с такими же острыми молочными ногтями и неудовлетворенно вздыхаю. При определенном освещении можно увидеть множество маленьких белых полос на кончиках пальцев. Шрамы, полученные во время неудачных вскрытий замков и форточек. Пульт выскальзывает и с треском падает на затертый линолеум. Крышка отлетает в сторону, и одна из батареек закатывается под диван.

Плохой знак, благо я в них не верю.

Пинаю пульт к дивану. Хозяйка квартиры придушит меня за свой старенький телевизор с двумя уродливыми проволочными антеннами, прикрученными черными шурупами к побеленному потолку. Я переключаю каналы, используя кнопки на самом телевизоре.

Уже совсем скоро.

Оставляю попытки найти что-то дельное и падаю на диван, издавая то ли сдавленный стон, то ли предсмертный хрип.

– Квантовое самоубийство – мысленный эксперимент в квантовой механике, – я вздрагиваю от неожиданно громкого мужского голоса, – где участник, попавший в смертельно опасную ситуацию, имеет лишь два предполагаемых исхода: жизнь или смерть.

Старенький диван скрипит, когда я подбираю под себя ноги. Меня никоим образом не влечет физика, но притяжение к экрану оказывается более чем реальным.

Роман Краснов, невероятно симпатичный темноволосый мужчина лет тридцати, с пронзительными черными глазами, как у охотничьей собаки. Улыбается в камеру так, что все мое внимание приковано к его заостренным клыкам и идеально очерченным скулам.

Люблю собак. А вот с мужчинами как-то не клеится. Если на первый взгляд избранник идеален, то нужно либо посетить офтальмолога, либо поглазеть еще разок. Всегда найдется фатальный изъян, который изменит первое обманчивое представление.

Усмехаюсь, разглядывая телеведущего. Он говорит уверенно, без снобизма, и я чертовски хочу, чтобы он не останавливался, хотя не понимаю ни слова.

– В данном эксперименте на участника направлено ружье, которое стреляет или не стреляет в зависимости от распада какого-либо радиоактивного атома. Риск того, что в результате эксперимента ружье выстрелит и участник умрет, составляет пятьдесят процентов.

С прискорбием замечаю кольцо на безымянном пальце правой руки, и нелепая улыбка исчезает с моего лица.

Вот он – фатальный изъян. Кто знает, может в «следующей вселенной» мне повезет больше?

Почему все шикарные мужчины либо нарциссы, либо женаты, либо выдуманные?

Бросаю взгляд на часы. Прошло всего пять минут.

Хоть бы атом распался, и меня пристрелили.

Вздыхаю. Тик-так. Тик-так.

– Если ружье выстрелит, то в результате каждого проведенного эксперимента вселенная расщепляется на две, в одной из которых участник остается жив, а в другой погибает. В мирах, где участник умирает, он перестает существовать.

– Логично, – заключаю я с видом эксперта, скрестив руки на груди.

Давай, Инесса, займи свою пустую голову чем-то умным.

– И если многомировая интерпретация верна, то участник может заметить, что он никогда не погибнет в ходе эксперимента.

Зато я вот-вот откинусь от скуки. Мама, гордись мной, я – физик.

«Ты – ничтожество», – подает голос воображаемый отец. Самое отвратительное во всем этом – его правота.

– Участник никогда не сможет рассказать об этих результатах, так как, с точки зрения стороннего наблюдателя, вероятность исхода эксперимента будет одинаковой и в многомировой, и в копенгагенской интерпретациях. Одна из разновидностей этого мысленного эксперимента носит название «квантовое бессмертие». В этом парадоксальном эксперименте предсказывается, что если многомировая интерпретация квантовой механики верна, то наблюдатель вообще никогда не сможет перестать существовать.

Зря я прогуливала физику в школе. Если бы ее преподавал Роман Краснов, клянусь, я прописалась бы в кабинете!

Хватаюсь за пульт и тыкаю на все кнопки подряд. Он не работает без батарейки. Встаю и переключаю каналы на самом телевизоре.

Я не сразу замечаю, что вернулась на канал с хорошенькой ведущей. Девушка тепло улыбается, будто все это время ждала моего появления, воодушевленно рассказывая:

– Модель мультивселенной была впервые предложена советским физиком Антоновым. С начала двухтысячных годов концепция мультивселенной всерьез рассматривается в связи с изучением природы темной энергии[1].

Зеваю, снова чувствуя себя неотесанной дубиной. Привычное для меня состояние. Болтаю ногами в воздухе, как ребенок.

– Если опираться на теорию струн и многомировую интерпретацию квантовой механики…

Ну уж нет, хватит с меня унижений!

Встаю перед зеркалом, в сотый раз проверяя инвентарь, скрытый в жилете под черной толстовкой. Принадлежности скорее условны, чем необходимы, ведь дело, на которое я иду, по сути, не предвещает никакой опасности.

Но я паникую.

В моей жилетке по карманам распределены набор универсальных отмычек и самодельных ключей, веревка, фонарик, складной нож, небольшая аптечка, если я вдруг получу травму, спички и петарды на особый случай.

Все пройдет отлично.

Я заплела длинные волосы в две косы. Говорят, темный цвет старит, но чересчур серьезное лицо, что смотрит на меня из зеркала, не выглядит старше семнадцати.

Никто ведь не заподозрит ребенка?

Прячу волосы под кофту и натягиваю темно-рыжий парик, украденный на рынке. Аккуратно закрепляю его невидимками, несколько раз кольнув голову. Облик изменен почти до неузнаваемости. Теперь мне шестнадцать, и я фанатка группы «Тату».

Ничто не должно мне помешать.

Наводка очень условная. Но я доверяю человеку, что уже не раз делал мне подобного рода одолжения. Старик никогда меня не подводил. Деньги сближают лучше любви, во всяком случае, отсутствие финансов более ощутимо и действительно заставляет меня грустить.

Я уже делала это раньше.

Лучше всего я умею врать и воровать.

Глаза находят простенький циферблат на оклеенной обоями стене. Небольшая толстая стрелка наконец доползает до пяти.

Пора.

Надеваю светло-коричневую ветровку, накидываю капюшон и на негнущихся ногах бреду к входной двери.

Духота.

Окно на втором этаже будет открыто. Окажусь в тупиковой части коридора, в слепой зоне камеры. Там же стоит электрощит, который мне нужно выключить. О резервном питании позаботились за меня. Вниз по лестнице, на площадке между первым этажом и подвалом есть дверь для персонала. В пять часов сорок минут местный охранник будет смотреть передачи на планшете до пересменки в шесть часов. Сменщица опоздает минут на тридцать. Мой соучастник об этом позаботится. Если никто ничего не поймет, то в моем распоряжении будет около получаса, что уже неслыханная радость. Нельзя разбрасываться драгоценным временем. Я должна уйти так же, как и пришла, закрыв за собой окно и включив питание.

«Мало ли почему камеры выключились, может, плановый ремонт», – утешаю себя.

Склад – отличное место для грабежа. До аукциона вещи сторожат гораздо хуже, чем во время торгов.

Маршрутка, набитая до отказа, едет по разбитой дороге, и меня начинает подташнивать. Может, от нервов. Пытаюсь отвлечься мыслями о матери, живущей в двухстах километрах от столицы.

Это не только для меня.

Свежий деревенский воздух. Разбитая подъездная дорожка, ведущая к недавно отремонтированному фасаду деревянного домика. Доски, которыми обшили старые, потемневшие от времени бревна, щедро выкрашены лазурной краской. Мы сняли уродливые и покореженные наличники и поставили большие пластиковые окна. Таких нет ни у кого в селе, и мать страшно этим гордится. В двери, правда, пришлось сделать маленький лаз для кошек, лишившихся форточек. Мать обожает своих рыжих пушистых существ настолько, что содержит пятерых на пенсию по инвалидности.

Почему человеку, лишенному возможности работать, оказывают столь малую помощь? Что было бы, если бы изувеченная мать осталась одна?

Даже наличие дочери не сильно ей помогает. Я училась днем, а ночами горбатилась в грязной разливайке за МКАДом. Я совру, если скажу, что мне там нравилось. Напротив. Я ненавидела эту работу, хоть она и стала единственной надеждой в череде неудач, что я претерпела.

В каждом пьяном посетителе я видела отца.

Невысокого и лысеющего, с животом и неизменной щетиной. Он никогда не был доволен. Ни мной, ни матерью. Я замечала его затуманенный алкоголем взгляд во всех гостях чахлой пивнухи. Особенно когда начинались драки. А их было нельзя избежать.

Непроизвольно вздрагиваю, припоминая, как менялось его лицо: от беспомощно-умиленного до неконтролируемого шторма агрессии.

Пару месяцев назад мы перекрыли крышу.

Чешу шрамик, оставшийся от неудачного падения со стропил на старый шифер. В тот день я зареклась, что больше никогда не сделаю ничего противозаконного. Как убежденная неверующая, я разглядела в этом падении знак свыше.

Мое прозрение длилось недолго. Сегодня я снова сделаю то, за что заслуженно получу по шапке. Если не от вселенной, то от полиции точно.

Нельзя попасться.

«Я – самая обычная девушка на прогулке», – твержу себе, но не верю ни единому слову.

Выхожу за две остановки до нужной и вальяжно прогуливаюсь между серыми многоэтажками.