К последнему царству

На сцену с величайшим достоинством поднялся вальяжный господин, с нескрываемой неприязнью глянул на Ставрова, своей рукой написал три записки с именами, поместил их в капсулы от киндер-сюрпризов и бросил их в барабан. Потом трижды с силой крутанул барабан, подождал, пока он сам остановится, не глядя, достал одну из капсул, открыл её и убитым голосом прочитал: «Князь Олег Владимирович Константинов».

Все собравшиеся встали, кто-то запел «Боже, царя храни», и весь зал подхватил старый царский гимн. Тогда патриарх сказал: «Извольте к нам, ваше величество». Царь Олег поднялся на сцену. Он не выглядел ни растерянным, ни слишком радостным, он был таким же, как всегда: спокойным, доброжелательным, исполненным достоинства. Но только сейчас те, кто его знал, увидели, что его лицо лучится силой, мудростью и добротой. Это был царь. Воистину царь.

Ставров обратился к залу с самой короткой за всё своё правление речью: «Диктатура завершена. Я больше не диктатор. Надеюсь, на русской земле ни когда больше не будет диктаторов». Эти простые слова произвели на соборян очень сильное впечатление.

Ставров был в парадной форме марковцев с саблей на боку. Он встал перед царем на одно колено и двумя руками протянул ему саблю. Царь взял в руки оружие и задумчиво, как бы ни к кому не обращаясь, но так, чтобы всем было слышно, сказал: «Эта сабля спасла Россию». А потом сказал уже Ставрову: «Встаньте, Александр Иеронович, и возьмите своё оружие. Вам ещё не скоро придётся его сложить».

Соборян охватило удивительное воодушевление. Они кричали: «Да здравствует царь Олег!», «Слава Ставрову!» Они были совершенно по-детски счастливы, и ни кто в тот момент не стыдился выглядеть счастливым ребёнком.

***

Царь с семьей перебрался в Кремль, где для них уже были приготовлены покои. Через неделю в Успенском соборе Кремля состоялась коронация. Государь наотрез отказался венчаться короной Российской империи, сказав: «Я не император, и страна наша не империя. Мы – русское царство». Его венчали шапкой Мономаха. Он был в простом белом костюме и накинутой поверх него горностаевой мантии.

А как неотразимы были в тот день царица София и царевна Людмила – в простых, длинных, элегантных платьях, без каких бы то ни было драгоценностей, лишь с небольшими серебряными диадемами, украшенными русским жемчугом, на головах.

Царевич Дмитрий только что закончил юнкерское училище, получил производство в офицерский чин и поступил в Марковский полк. Он был в парадной форме марковского подпоручика, единственный из всей семьи ни чем, согласно своему положению, не украшенный, просто молодой русский офицер и всё. Но в нём было видно царевича за версту, и казалось невозможным обратиться к нему иначе как «ваше высочество».

Массы народа с восторгом приветствовали царя не просто, как отца родного, а как осуществление своей самой горячей мечты. А ведь ещё 6 лет назад те же самые люди воспринимали любые разговоры о реставрации монархии с иронической усмешкой. Ставров надеялся именно на такую перемену в людях, он 6 лет, не покладая рук, трудился над тем, чтобы эта перемена произошла, а вот теперь смотрел на счастливые лица людей и как будто не верил тому, что видит.

Конечно, он верил тому, что люди приветствуют царя искренне. Но что за этим стоит? Ну, во-первых, он не плохо потрудился, и нет ни чего удивительного в том, что результат так же получился неплохим. Во-вторых, в русских душах, искалеченных коммунистами, живое монархическое чувство не умирало ни когда. Люди и сами об этом не догадывались, но стоило им только помочь, как русское царелюбие хлынуло из подсознания в сознание. Если бы Ставров не опирался на живые свойства русской души, ни какие его титанические усилия не дали бы ни какого результата. Людей невозможно заставить любить то, что им не свойственно любить, но старая любовь, казалось бы уже совсем заглохшая, может вспыхнуть ярче прежнего. А в-третьих, и Ставров вполне это понимал, половина радости на лицах людей связана с прекращением его диктатуры.

От царя ждут послаблений, ждут смягчения некоторых жестокостей диктатуры, ждут, что он всех приголубит и обласкает. О царе, как о человеке, ещё ни чего не знали, и даже не задумывались о том, насколько он будет грозным, а насколько милостивым, знали только, что он – царь, а значит – отец родной, и он обязательно должен осушить слезы, которыми заставлял их рыдать диктатор. Иеронович считал, что это естественно, и даже очень хорошо, но это было чрезвычайно обидно.

Да, он 6 лет запугивал людей, потому что эти люди ни хрена, кроме страха, не понимали. И как будто ему нравилось смотреть, как кто-то корчится под его железной пятой. И ведь корчились только те, кому весь народ желал именно такой участи. Разве его диктатура хоть в чем-то и хоть раз была жестока к массам простых людей? А бедные школьные училки разве не корчились? А что, надо было позволить им и дальше развращать детей коммунистическими и либеральными мифами? А несчастные мелкие чиновники, которых он пачками выбрасывал на улицу, не сильно беспокоясь об их дальнейшей судьбе? Но неужели надо было позволить раковой опухоли бюрократии окончательно погубить Россию?

Каждое из своих действий он мог оправдать и объяснить, и хрен бы кто с ним поспорил, но факт оставался фактом: от его диктатуры устала вся страна, и сейчас радовались не только тому, что у них будет царь, но и тому, что у них не будет Ставрова.

На соборе ещё кричали «Слава Ставрову», но это, похоже, с тем и было связано, что он честно выполнил своё обещание и отказался от власти. А то ведь ни кто до конца не верил, что можно отказаться от такой огромной абсолютной власти. Он не дрогнул, отказался, он не юлил и не вилял, изобретая способы сохранить власть. И ему выразили по этому поводу восхищение. И он тут же стал не интересен. На коронации он был рядом с царем, но его как будто в упор не видели. Он больше не имел значения.

Ставров не раз представлял себе, как будет счастлив, когда сбудется главная мечта его жизни, и Россия вновь станет царством. И он действительно был счастлив в тот момент, когда отдал свою саблю царю. Но вскоре он почувствовал в своей душе такую страшную и мрачную пустоту, на фоне которой чувствовать себя счастливым было уже невозможно.

Ещё до коронации, на следующий день после избрания, царь назначил его исполняющим обязанности канцлера, сказав, что окончательно решит, кто будет канцлером через 3 месяца. Теперь он день и ночь вводил царя в курс дел, в деталях рассказывая, как тут у них всё устроено, какие реформы и с какими результатами завершены, какие находятся в стадии реализации, и какие результаты от них ждут. Царь всё схватывал на лету, задавал много уточняющих вопросов, но ни разу не высказал ни одного оценочного суждения. Наконец, Ставров не выдержал и спросил:

– Как вы относитесь к тому, что нами сделано, ваше величество?

– Общую идеологию ваших реформ я одобряю. Базовые принципы безусловно будут сохранены. Необходимость самоизоляции России в современном мире не вызывает сомнения. От Запада надо отгородиться так, как если бы его и вовсе не существовало. Я вырос во Франции и по-своему люблю эту страну, а потому мне особенно горько об этом говорить, но я понимаю, что это необходимо. Однако, вы полностью прекратили диалог с Западом, а я намерен его немножко возобновить, потому что Запад на самом деле существует. Надежда на то, что они забудут о России, иллюзорна. Если они будут долго биться головой о стену без малейшего результата, то как бы с ними истерика не приключилась, и тогда они не известно, каких дров могут наломать, а нам это совсем не надо.

Радикальное сокращение бюрократического аппарата я поддерживаю, хотя некоторые ликвидированные структуры мы возобновим, точнее, создадим их миниатюрные копии. А некоторые, уцелевшие при вас, напротив, ликвидируем. Только если человека вышвыривать не за то, что он плохой, а потому что он не нужен, так хорошо бы и соломки подстелить туда, где он упадёт.

Коррупция по-прежнему будет приравниваться к государственной измене и караться с не меньшей жестокостью, чем при вас. Расстреливать я, конечно, ни кого не буду. Расстреливать будет канцлер.

То, что вы отжали богачей от власти и нещадно эксплуатировали их капиталы в интересах страны – лучшее из того, что вы сделали, но приласкать бы надо наших горемычных миллиардеров, а то что-то они совсем загрустили. Тут просто психологические моменты.

Сейчас самое время заняться экономикой, а то изоляция слегка опустошила полки магазинов.

– Если покупатели теперь выбирают не из 30-и, а из 3-х сортов колбасы, так я не думаю, что это страшно.

– Во-первых, тут опять психология. Во-вторых, некоторые товары, пусть и не самые необходимые, всё-таки полностью исчезли. А, в-третьих, вы всё правильно делали, просто мы должны двигаться дальше. Экономический потенциал России ещё далеко не реализован, разумеется, вы не могли сделать это за 6 лет. Вы положили прекрасное начало импортозамещению, я эту работу продолжу.

Надо решать судьбу иностранного капитала в России, деталей я пока не вижу, но это надо делать с максимальной деликатностью по отношению к нашим заклятым врагам. Нельзя без необходимости наносить урон их самолюбию, нельзя наносить им большой экономический ущерб. Их нельзя загонять в угол, они могут стать неадекватны и начнут причинять ущерб себе, лишь бы навредить нам.

– Государь, вам легко будет выглядеть вменяемым на моем фоне. Мы с вами сыграли в злого и доброго полицейского.

– В известном смысле. Вы так закрутили гайки, что теперь даже некоторое их ослабление у многих вызовет вздох облегчения. Но вы можете не сомневаться, что ваш курс будет продолжен.

***

Прошло 3 месяца, пришло время назначения канцлера. Ставров не хотел этой должности, но считал, что канцлером может быть только он. Бывший диктатор ещё не вполне понимал, как будет играть вторую роль, но переходный период заканчивался, надо было или становиться вторым, или уходить, а Ставров так и не решил, соглашаться ли ему на должность канцлера.

Наконец царь позвал его, усадил за стол напротив себя и сказал:

– Александр Иеронович, я назначил канцлера. И это не вы.

Ставрову показалось, что его ударили палкой по душе. В первые мгновения он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Потом еле выдавил из себя:

– Налейте мне водки, ваше величество. Всего стакан водки бывшему диктатору России.

Государь достал бутылку водки, простой граненый стакан и пачку галет. Ставров налил стакан, выпил залпом, не прикоснувшись к галетам. Он молчал бесконечно долгую минуту. За это время дикая боль из души ушла, её сменила пронзительная тоска, но способность соображать вернулась. Вот, значит, как. Он-то думал, соглашаться ли ему на должность канцлера, а, оказывается, такого вопроса и не было. Царь его просто вышвырнул, несколькими словами обратив в пустое место. Конечно, он и сам подумывал отказаться от этой должности, но одно дело с достоинством уйти, а другое дело, когда тебя вышвырнули. Хотя, в этом ли дело? Конечно, не в этом. Дело в том, что ему лишь показалось, что он может легко уйти от власти, но он был совершенно к этому не готов. А царь хорош. Что же делать? Царь он и есть царь. Ставров посмотрел в глаза государя долгим пронзительным взглядом. Лицо монарха сохраняло полную невозмутимость. Была в нем и едва уловимая, но очень глубокая печаль. И сострадание. И понимание.

– У вас есть все резоны обвинить меня в неблагодарности, – наконец прервал молчание царь. – Вы извлекли меня из парижского небытия и сделали возможным моё венчание на царство. Вы заложили фундамент того здания, которое мне предстоит строить…

– И даже приобрел землю под строительство.

– Да. Именно так. А я удалил вас от власти… Но так надо, дорогой Александр Иеронович. Пока вы рядом со мной, русское самодержавие не может состояться. Даже если вы останетесь рядом с царской особой в качестве курьера, ни кто не усомнится в том, что страной правите именно вы. Рядом с вами царь ни когда не сможет стать царем. Это ни как не будет зависеть от вашей линии поведения. Люди, глядя на вас, видят живую субстанцию власти. Ни вы, ни я не сможем это изменить.

– Вы правы, ваше величество.

– Знаю, как много теряю в вашем лице. Думаю, что через некоторое время смогу вернуть вас к власти. Мы ещё поработаем вместе, Александр Иеронович. Да и сейчас я вас со службы не гоню. Какую должность вы хотели бы занять?

– Мы тут в одной губернии ни как не могли нормального губернатора подыскать. Назначьте меня губернатором, государь. Только сначала позвольте месяц в деревне отдохнуть.

– Хорошо. Ещё я намерен наградить вас орденом святого Андрея Первозванного.

– Отказываться не стану. Я заслужил.

***

Ставров не думал, что будет так тяжело переживать уход от власти. Ему казалось, что в душе у него поселилось жуткое черное облако, которое причиняло ему постоянную боль, высасывало из него всю энергию, мешало нормально воспринимать реальность. Всё вокруг казалось ненавистным, ни что не отвлекало и не развлекало. Он пытался молиться, но длиннее трех слов не получалось, к тому же молитва теперь причиняла ему дополнительную боль, и он решил, что боли в его душе и так достаточно.

На царя он не обиделся, во всяком случае, не нянчился со своей обидой, он понимал, что царь поступил правильно. И на Бога он не обижался, ему вовсе не казалось, что он переживает какую-то очень большую несправедливость. Он понимал, что Бог всегда прав. И царь был прав. И он, диктатор, всё делал правильно. Но его, Сашки Ставрова, как бы и не было в этих отношениях из всеобщей правоты, его живая душа была как бы и не при чем во всех этих глобальных мировых процессах. Она была мимоходом принесена в жертву. И ни кто-нибудь, а именно он сам принёс свою душу в жертву. Причем, именно мимоходом. И вот сейчас он остался один на один со своей живой, тяжело страдающей душой.

В деревне он первым делом начал приводить в порядок дом, так же мимоходом купленный им когда-то и тут же забытый. Здесь было много столярной работы, которую он теперь делал, впрочем, совершенно без увлечения. Стакан водки после обеда стал ежедневным, водка приносила облегчение. Однажды утром он встал, и всё вокруг показалось ему таким невыносимо безрадостным, что он сразу же огрел стакан водки, только бы уйти от реальности.

Дальнейшее он помнил очень смутно. Он вставал, пил, падал, просыпался, снова пил и снова падал. Впрочем, сказать, что просыпался, было бы большой натяжкой, он не приходил в себя, да он и не спал, а просто терял сознание. Потом он думал, что это длилось пару-тройку дней, оказалось, что 2 недели.

Однажды утром он проснулся и увидел перед собой доброе лицо пожилой женщины.

– Мама? – по-детски спросил Ставров.

– Тебе, наверное, мама приснилась? А я твоя соседка, Ангелина Ивановна.

– Но вы не похожи на деревенскую бабушку.

– Ты помнишь деревенских бабушек из своего детства, а я бабушка времен ставровской диктатуры. На, выпей.

– Что это?

– Пей, не разговаривай. Я не первого мужика из запоя вывожу.

Ставров выпил какой-то жуткий травяной отвар. Стало ещё хуже, и водки хотелось ужасающе, но он знал, что нельзя.

– Вы знаете, кто я? – спросил Ставров.

– Кто ж тебя, голубчик, не знает.

– И что вы думали про меня год назад?

– То, что ты хороший мужик, много полезного для людей сделал.

– Мне казалось, что меня боятся, но не любят.

– Тебя боялись. Но и любили тоже. Не все, конечно, но очень многие. По поводу твоей отставки ни кто не злорадствовал.

Ставров вдруг почувствовал неудержимую тошноту и едва успел добежать до туалета. Возвращаясь, он понял, что ноги его не держат и без сил рухнул на кровать.

– Хорошо, что вырвало, – сказала Ангелина Ивановна. – Теперь поспать бы тебе надо. Выпей вот это.

Ставров опять что-то выпил. Сон не шёл, но говорить не было сил. Наконец, он уснул, и это был настоящий сон, а не пьяная отключка.

Когда он проснулся, Ангелина Ивановна была по-прежнему рядом. И по-прежнему зверски хотелось выпить, но он уже знал, что не возьмёт ни капли в рот, включились психологические механизмы самоконтроля. Теперь у него, кроме отставки, была ещё одна проблема – запой, и он сконцентрировался на устранении этой проблемы.

Едва только почувствовав, что кое-как может держаться на ногах, он вышел на улицу, увидел чурки, колун, и принялся колоть дрова. Его шатало, он не попадал по чурке, колун валился из рук, он обливался токсичным потом, но продолжал работу, вечером рухнув в полном изнеможении. На следующий день он уже почувствовал в себе некоторую силу и работал сноровисто, с огоньком. Ангелина Ивановна сидела на крыльце и тихо улыбалась, глядя на него.

– В прошлый раз мне наколол дров на зиму будущий царь, а в этот раз – бывший диктатор. Чудны дела Твои, Господи.

– А до этого как вы сами кололи дрова?

– Примерно, как вы в первый день.

– Я пошлю к вам человека, он все ваши хозяйственные проблемы порешает, – сказал Ставров и вдруг понял, что ни кого и ни куда он уже не пошлет, что у него во всей России больше нет ни одного подчиненного, и губернатором он если и будет, то очень далеко от этих мест. – Что-нибудь придумаем. У меня ещё есть друзья. Если есть, конечно.

Оказалось, что есть. На следующий день в деревню на джипе прикатили Мозгов и Бабкин.

– Ты как? – спросил Мозгов.

– Хреново, – ответил Ставров.

– Я думал, будет хуже. Мы с Бабкиным собирались тебя скрутить и отвезти в наркологию.

– Уже вся Россия знает, что Ставров в запое?

– Не вся, конечно. Но у старушек есть мобилки.

– Мужики, надо бы их на попечение взять.

– Он всё забыл, – рассмеялся Мозгов. – Саша, это теперь не заброшенная деревня, а царская дача. Тут дрова и без тебя бы покололи.

– Значит, и за этим я не нужен. Ну что ж, пора вступать в управление отдаленной губернией.

– Ты этого хочешь?

– Нет. Но я обещал государю.

– Государь велел передать, что ты можешь отдыхать сколько захочешь, хоть год.

– Но что я буду делать?

– Почему ты сразу не поехал к брату в монастырь?

– Была мысль, но почему-то эта мысль меня напугала.

– А сейчас?

– И сейчас пугает.

– Значит, решено. Завтра утром все вместе едем в ставровский монастырь.

– Игорь, ты не много на себя берёшь?

– Саня, я бы ответил тебе что-нибудь остроумное, но ни чего в голову не приходит, так что давай без лишних разговоров.

***

– Что мне делать, Володя? – спросил Саша.

– Не знаю. А в чем проблема?

– В душе. Там ад. Оказалось, что я не могу без власти.

– Первым делом – строгий пост, подготовка к причастию, исповедь за всю диктатуру.

– Ты что думаешь, я за все эти годы ни разу не исповедался?

– Это другое. Теперь ты можешь единым взглядом окинуть всё своё правление от первого до последнего дня. И, уверяю тебя, увидишь много такого, что раньше не замечал. Из тебя надо токсины выводить.

– Да я, вроде, оклемался.

– Ты вывел токсины из тела, а теперь надо из души. Ты отравлен властью. Ты подсел на власть, как на наркотик. Ещё немного, и власть окончательно убила бы твою душу.

– Вот удивительно. Я что, первый человек в истории, в руках у которого оказалась абсолютная власть над большой страной?

– А ты знаешь, что было с другими? Стендаль писал, что 13 лет абсолютной власти довели Александра Македонского до полного безумия, а Наполеона 13 лет почти такой же абсолютной власти довели до безумия почти такого же. Ты ещё, можно сказать, принял половинную дозу, к тому же ты, в отличие от них, искренне пытался служить Богу, исповедался и причащался. Поэтому с тобой сейчас ещё можно говорить на эту тему, с ними на закате правления было уже бесполезно говорить, они слышали только себя.

– А как же царь?

– Настоящий царь – человек другого качества. Власть у царя в крови, он с этим рождается, поэтому власть его не отравляет. Монарх царствует, как дышит, стихия власти для него – естественная среда обитания. Впрочем, ты лучше меня знаешь, сколько было в истории негодных царей, совершенно не созданных для трона. Они являли собой фигуры либо ужасающие, либо комические. Многих из них власть не убивала только потому, что они её на самом деле и не имели ни когда. А многих убивала, но этого ни кто не замечал. Лучший царь – это лучший молитвенник среди царей. Одним из самых лучших русских царей я считаю Федора Иоанновича. Его считают слабым и даже глупым, но он был хорошим молитвенником. Царь Федор царствовал, боярин Борис правил, это был образец изумительной гармонии во власти. Но стоило боярину Борису стать царем, как всё пошло наперекосяк. Борис Годунов был хорошим правителем, а царем оказался никудышным. Он не был настоящим царем, вот в чем проблема. Турки говорят, что власть – рубашка из огня. Если носить её правильно, то она испепелит врагов, а если неправильно, эта рубашка испепелит того, на ком надета.

– Получается, что я неправильно носил рубашку из огня, и она испепелила мою душу?

– Мне кажется, ты всё делал правильно, но диктатор – фигура трагическая. Ради грядущего царя диктатор берётся за власть, не будучи прирожденным властителем. Он может править очень хорошо, но его душа не создана для противодействия токсинам власти. Спасая страну, он неизбежно погибает сам. Ты исполнил свою роль весьма не плохо. Другой на твоём месте накануне Собора мог сказать, что Россия ещё не готова к реставрации монархии, надо ещё 6 лет, а потом ещё 6 и так далее. Другой мог выбрать претендентом на трон человека заведомо управляемого, карманного царя, а ты выбрал Константинова, хотя по нему ведь сразу было заметно, что ни кто не сможет им вертеть, как вздумается. Ты мог протаскивать «своего царя» всеми правдами и неправдами, но ты ведь этого не делал.

– Короче, я молодец. Который должен был погибнуть. Но вот я перед тобой сижу. Живой?

– Полумертвый. Поэтому и живой, что молодец.

– Что же мне теперь делать? Пойти всё-таки в губернаторы?

– Смотри сам, но не советую. Ты настолько отравлен властью, что браться за маленькую власть, это всё равно что алкашу пить маленькой рюмкой после большого стакана. Это значит не лечиться, а продолжать себя убивать. К тому же тебе не понравится решать губернские проблемы после вселенских. И стиль управления у тебя диктаторский, ты не сможешь его изменить, а при царе нельзя управлять губернией теми же методами, какими ты управлял страной до царя.

– Тогда остается пойти в управляющие царской дачей. За порядком следить, дрова колоть, баню топить.

– Ты до мозга костей городской человек, ты не сможешь жить в деревне.

– Тогда – в монастырь.

– Да какой из тебя монах?

– А из тебя?

– Ты прав… Я был плохим рыцарем, потом стал плохим монахом. Но что же мне делать, если я всё ещё жив?

– Я тоже.

– Саша, Саша… Давай так. Поживи у нас в монастыре. Отец игумен не будет против. Поживи просто трудником, даже не послушником. О постриге не думай. Постарайся выдержать здесь с годик. Просто, как в лечебнице. Если почувствуешь в себе призвание к монашеству, ну так быть по сему. Но сомневаюсь. Ты пойми, что монашество, это не способ бегства от проблем. Монашества хотят не с горя, а ради радости. Только это очень особенная радость. Не всем она по силам.

***

Прошёл год. Саша жил в монастыре. Можно сказать, что его здесь исцелили. Он смог выбраться из бездны отчаяния, жажда власти его больше не корчила. Всё, что с ним было, когда он правил страной, ушло куда-то в область пассивных воспоминаний и казалось теперь чем-то нереальным, словно всё это было с кем-то другим. Теперь он уже не мог представить себе ни какую реальность, кроме монастыря.

Он посещал все богослужения, часто исповедался и причащался, колол дрова, таскал воду, ел за одним столом с послушниками и трудниками, поглядывая из своего угла на монахов, как на ангелов. Единственное, чем он отличался от обычных трудников, это то, что ему дали отдельную келью, это было не послаблением, а необходимостью. Трудники в монастыре часто менялись, наполовину это были романтические юноши, которых здесь за месяц излечивали от романтизма, а наполовину – бомжи, которым было не по чину жить в одной комнате с бывшим диктатором. Ставров был для всех достопримечательностью, это создавало проблемы. К тому же под видом трудников здесь несколько раз появлялись журналисты, желающие с ним поговорить. Их быстро вычисляли и отправляли восвояси, но это каждый раз было историей.

Отец игумен так и не сумел избавиться от робости перед бывшим диктатором, так что Сашей руководил брат. Володя как-то пошутил: «Надо бы на тебя железную маску надеть, а то рожа у тебя какая-то диктаторская». Через год Саша уже не имел диктаторской рожи, на её месте появилось лицо сломленного человека.

Теперь Саша понял, что такое плохой монах. Это насмерть перепуганный человек, который хочет спрятаться от мира за монастырскими стенами. Это потерявшееся существо, нигде не нашедшее для себя места и избравшее монастырь в качестве этакой предмогилы. Он таким и был. В монастыре его спасли от полного крушения личности, но он стал существом безрадостным. На приступы уныния он обращал мало внимания, и они быстро проходили, но монастырь не стал для него родным домом, лишь местом, которое он готов был терпеть. Тогда он понял, что монах поневоле – не монах, о постриге больше не думал и намеревался закончить свои дни трудником.