Старый дом

– Итак, – после секундной заминки изрек седовласый пасынок Фемиды, – позвольте огласить последнюю волю безвременно почившего Аркадия Бруковича.

– Да оглашай уже, сердечный, – жалобно попросила Христина. – Вишь, детки запарилися совсем. Чего ж кота за яйки тянешь?

– Кота за яйки, – эхом повторил мальчонка и изо всех силёнушек дернул Алимпию за тугую косу.

***

В звенящей тишине зала елейный голос Людвиги прозвучал как-то по-особому гаденько:

– Вот и славненько. Уходим, Гектор! И кузину свою не забудь на этот раз! – Она качнула траурной шляпкой и поднялась с кресла.

Очки Карла Натановича внезапно запотели, а в ушах зазвенело.

«Вот ведь какие наглые воробьишки: забрались в слуховые проходы и щекочут перышками барабанную мембрану», – подумал он и тихонько засмеялся. Смех вышел тонким и писклявым: так смеются кокотки в салоне, прикрыв дырявыми веерами напомаженные губки.

Чья-то тяжелая рука легла на его подрагивающее плечо.

– Слышь, господин хороший! Ты либо смейся по-мужицки, либо плачь по-бабьи, но не вой как шакал – детки пужаются, – прохрипел позади него мужик.

На ватных ногах Карл Натанович поднялся с дивана, обернулся.

Ох, как смотрела на него Алимпия! Сколько сожаления было в ее детском взгляде! Сожаления и непонятной ему укоризны. А малец к мамке прижался, да сопли языком слизывал, чтоб в рот не затекли.

– Эй, ты чего раскис, Натаныч? – спросила Христина и потянула доктора за рукав. – Пойдем-ка домой, угощу тебя борщом наваристым да котлетками пожарскими.

– Да-да, Христя, идем, – пробормотал он и потряс головой так, что пенсне с носа свалилось. – А как же воробьи?! Надобно их выгнать. Не могут они, в самом деле, вить гнезда в моих ушах. Душно… душно здесь, словно в аду.

– Итак, господа, последняя воля покойного оглашена, – напомнил о себе седовласый оратор. – К завтрашнему полудню будет готова копия документа. Подлиннику же надлежит храниться в обозначенном Аркадием Марковичем месте, вплоть до совершеннолетия Алимпии Аркадьевны. Засим позвольте откланяться, доброго всем здоровьица!

– Эй, мудрый старец, не спеши! – рыкнул вдруг росомахой мужик. – Меня-то чего звал, бумагу казенную тратил?! – Он вышел к трибуне и помахал конвертом. – Или не твоя писулька? А ну-ка, назови, как звать тебя, величать. Я здесь человек новый, лица твоего не знаю. Слушать – послушал, про себя, Игнатку Кравцова, ничего не услышал. Кто ж ты есть в самом деле: важный господин или фигляр балаганный?

«Ох, батюшки мои, да как он с господином Кноппом разговаривает, деревенщина неотесанная, – мимоходом подумал доктор, опасливо шаркая по паркету подгибающимися от слабости ногами. Сильные руки домовитой Христины заботливо поддерживали его за ноющую поясницу. Кучерявый мальчуган, ухватив докторский саквояж за ручку, пыхтя, волок его по паркету. – И все же довольно любопытно, что ответит ему мудрый старец».

– Кхе-кхе, – нарочито закашлялся нотариус, спрятав в кулак возникшую досаду. Наскоро справившись с коклюшем, величественно расправил плечи и выпятил грудь в регалиях. Надменный взор снисходительно опустился на стоящего перед ним мужчину. – Позвольте представиться: Максимилиан Эммануилович Кнопп, частный поверенный Аркадия Марковича Бруковича. Вам этого достаточно или пачпорт показать?

– Гы-гы-гы, – донесся с порога смешок молодого баронета.

Тут уж и баронесса остановилась на полпути и чутко прислушивалась к незапланированным дебатам. Ее рука в черной перчатке крепко сжимала маленькую ладошку Алимпии, не отпуская от себя ни на шаг.

– Э-э-э, не хотелось бы прилюдно… – понизил голос Максимилиан Кнопп, выразительно глянув на семейство фон Грондбергов, – посему, господин Кравцов, покорно прошу обождать меня в соседней зале. Ираклий вас проводит. – Он заложил руку за спину и степенно вышел из комнаты.

Сутулый клерк, услужливо прикрыв за нотариусом дверь, обернулся к Игнату.

– Прошу следовать за мной, – прошелестел он едва слышно, и, склонив голову, поспешил к выходу.

– Дамочка, ядрена вошь, дорогу! – Рванул следом за ним кузнец, едва не задев могучим плечом изумленную баронессу.

– Гектор, что это сейчас было? – тихо спросила она, оглядев опустевшую залу. – Тебе не показалось, что нас лишили десерта, выставив вон сразу после горячего?

– Маман, – кисло отозвался баронет, нетерпеливо пританцовывая на пороге, – ежели ты не отпустишь меня до клозета, может случиться необычайный конфуз, о котором я буду припоминать тебе всю свою никчемную жизнь.

– Бог с тобой… Алимпия, бегом! – скомандовала баронесса, подтолкнув уставшую девочку к выходу.

***

Доктор ел молча и быстро, обжигая голодное нутро густым борщом. Деревянная ложка билась о дно глубокой тарелки, зачерпывая крупные ломтики картофеля и свеклы. Поверху в каплях янтарного жира плавали кусочки зажаренных шкварок. Пожарские котлеты румянились на чугунной сковороде, поплевывая подгоревшим маслом в картофельный мундир, преющий в глиняном горшке рядом. Ядреный угарный дух витал по кухне, бился в закрытые окна, и, не найдя выхода, поднимался вверх, к потолочным балкам, оседая на них толстым слоем жирной копоти.

В кухонном закутке, за печкой хлопотала Христина, вылавливая из кадушки сморщенные в застоявшемся рассоле огурцы. Зачерпнула ковшом мутную соленую жидкость, выпила залпом, передернулась от удовольствия.

– Христя, чего таишься в куту? – гаркнул Игнат, отодвинув пустую тарелку. – Тащи соленья, да гляди, кабы котлеты не пригорели!

Ухнув перед мужем миску с огурцами, кухарка повернулась к печи. Через минуту довольный Игнат уминал за обе щеки пышущие жаром котлеты, запивая холодным квасом.

Карл Натанович не смог бы столько съесть – ему и борща хватило до краев желудка. Под столом кто-то возился, то и дело спотыкаясь о его затекшие ноги. Не выдержал, приподнял скатерть. О, да это же кузнецов сынишка деревянной ложкой по докторским коленям лупит. Забавный мальчуган. Корить мальца за озорство сил не было. Карл Натанович лишь сонно улыбнулся, щуря осоловевшие глаза, привычно дотронулся до переносицы, чтоб поправить сползающее пенсне. Но окуляров не было. Остались, видать, там, в конторе седовласого нотариуса.

– Однако, надо бы вернуться, – вяло пробормотал доктор, расправляя скатерть. Подперев кулаком отяжелевшую голову, на минутку прикрыл глаза, но не справился с наваливающимся сном и тихонько засопел.

– Эй, Христя, ты чего ему в борщ сыпанула? – гулко шепнул Игнат, подхватывая доктора под мышки. Дотащив до топчана, уложил, прикрыл ватным одеялом. Сюртук снимать не стал, только ботинки скинул с бедолаги.

– Дык, плохо ж ему, сердечному, Гнатушка. Капелек успокоительных чуток добавила, чтобы поспал малька. Нельзя ему волноваться, горит у него в грудине – я же вижу.

– Что ты видишь, женщина? – пробасил полушепотом Игнат, почесывая бороду. – Как лягушки на болоте яйца откладывают? Тута образование надобно, вона, как у Натаныча, а ты ему хрень всякую в борщ кидаешь, темнота поселковая. Сына лучше покорми – весь день под столом сидит, ложку пустую облизывает.

– Ты мне тута не выступай! – подбоченившись, гаркнула в ответ Христина, наступая на мужа. – Сам грамоте не выученный, только знаешь тюкать железякой по наковальне. И сыном не попрекай – при живой родне голодным не останется. Не то, что сиротинушка в барском доме, – всхлипнула она и, утерев нос грязным фартуком, присела на деревянную скамью. – Вот уж хозяин учудил: дочку на попеченье Людвиги оставил. Не видать теперь Липушке ни наследства отцового, ни ласки материнской.

– Хорош причитать, глупая баба! Не твово ума дело… – Игнат нахмурил брови и обернулся на спящего доктора – не разбудили ли. Схватил с вешалки бушлат и недовольно буркнул:

– Ворочусь назад, в контору, докторские окуляры заберу, пока прыткий хлопчик себе не прикарманил. – Он отворил дверь и широким шагом вышел за порог.

Переждав пару минут, Христина юркнула за печь. Загремела стеклянной посудиной. Тяжелый аромат сивушных масел смешался с чесночным духом рассола и чадящего на огне свиного сала.

– Ох, ядрена копоть! – вдруг выругалась она и схватилась за полотенце. – Зажарку с плитки не сняла! Неужто опять горелики случилися? Егорка, вылазь живо! Давай обедничать, пока не остыло.

***

Во сне Карл Натанович улыбался. Сон был спокойный и светлый.

В горницу, через приоткрытую дверь, ярким лучом заглядывало весеннее солнышко.

Бурый медвежонок, натужно сопя и повизгивая, кубарем выкатился из-под стола, покрытого до самого пола цветастой скатертью.

В брюхе зверя урчало. Встав на задние лапы, косолапый ухватил со стола аппетитный кусок жареного мяса, вцепился в него клыками и рванул навстречу лучу, к заветной двери. Туда, где ждала его свобода, где шумел зеленый лес, покачивая сосновыми кронами, а ягодные поляны манили земляничными россыпями.

Но, окунувшись в солнечный свет, не стало вдруг зверя – обернулся он курносым мальчуганом с торчащими в разные стороны пшеничными вихрами. Вместо бурой шкуры – зипун дубленный, вместо лап когтистых – пимы войлочные, и котлета меж зубов торчит. Обернулся малец на кут печной, да дёру дал!

Домовой! Как есть, домовой в доме завелся!

Часть 2. Прошлое. Четверть века спустя

Глава 1

В товарном вагоне нестерпимо воняло грязными портянками и конским навозом. Но выбирать не приходилось. Его невольный попутчик крепко спал, положив дурную голову на соломенный тюк. Запах перегара из приоткрытого рта смешивался с запахом гнилых зубов. Егор отошел в дальний угол. Присев на корточки, устало привалился к грязной стене. Задумчиво пожевал травинку, внимательно разглядывая чужой ботинок с аккуратно завязанным шнурком.

«Дурень! Одёжу поменял, а про обувку забыл», – подумал он про спящего мужика.

Никто не видел, как они в вагон залезали – ночью дело было, да и смотреть особо некому. Полустанок глухой, лишь будка путевого обходчика, да тундра кругом. Старый хрен вряд ли вспомнит с кем пил. До утра проспится, да опять пойдет костылем махать – рельсы простукивать, а он уже тем временем далеко будет.

Но от филёра надо избавляться: выследил, как Егор папку толстенную из комендатуры выносил: «Заложит ведь, как пить дать!» Пришлось «лепить горбатого» про сибирские алмазы из рудников, якобы отцом найденные, да в долю брать. Кажись, поверил, даже помог ношу в мешок холщовый засунуть, да картохой проросшей присыпать: «Конспиратор, твою ж мать!»

От монотонного перестука колес слипались глаза, но спать нельзя: живым надо доехать. Егор резко поднялся, размял затекшие ноги. Отряхнул брюки, оправил ватник. Покосился на мешок: надо будет чемоданчик тиснуть на вокзале, так сподручней выйдет.

Товарняк притормозил на семафоре, вагон сильно качнуло. Не удержавшись, Егор повалился на спящего мужика. Тот только недовольно причмокнул, но глаз не открыл – ядреная самогонка, видать, у обходчика была. Быстро вскочив на ноги, он изо всех сил сжал кулаки, с ненавистью гладя на пьяного соглядатая: «Чтоб ты сдох, ирод!»

Внезапная тупая боль за грудиной перехватила дыхание. В голове застучало набатом: «Вот твой шанс в другую жизнь! Бери, не робей!»

Стараясь не дышать, он склонился над спящим. Брезгливо ощупал карманы провонявших застарелой мочой портков: «Пусто…» Откинул полы мятого пиджака на тощей груди, прикрытой тельником, за пазухой нашел то, что искал: паспортная книжица, завернутая в грязную тряпицу. Быстро переложил ее в свой карман.

Поезд опять набрал скорость. С силой надавив на рычаг, Егор дернул задвижку в сторону. Отодвинул стальную дверь, оставив небольшую щель. Прищурился на встречный ветер, придержав руками картуз, кабы с головы не сорвал… отцовый картуз.

Накатила невозможная безнадега.

Ему было всего четыре года. Что он понимал тогда?! Что помнил?!

Красные, перекошенные от злости лица городовых, охаживающих дубинками отцовские плечи. Втроем на одного: заломали, как раненного медведя.

«Козлы вонючие! – зло хрипел отец, с кровавой слюной выплёвывая выбитый зуб. А как приметил сына, так и вовсе заревел дурниной: – Чего прибёг, малой? Давай назад, к мамке! Поведай все, что видал. Пущай в кутузку немедля бежит!»

Егорка тогда со страху чуть не обделался.

Зря, конечно, за отцом увязался, но уж больно хотелось взять его за руку, пройти гордо по широкой мостовой. А как на улицу выскочил, так на Пушка и налетел. Пока шерсть изо рта вытаскивал, да слюни собачьи со щек обтирал, глянул, а отец уже за угол поворачивает. Догнал он тогда батю, но слишком поздно.

Как корил он себя, будучи взрослым! Как рвал на части душу! Он же мог задержать отца, не пустить в тот огроменный дом со скользким полом.

«Ты не верь, сынок, не убийца я», – шептал батя, косясь подбитым глазом на сжавшегося в комок мальчонку.

Что мог чувствовать Егор, слыша мамкины стенания по ночам, да стук неистовых поклонов перед божницей?! Вспоминая ее дрожащие обмороженные в ледяной воде руки, бережно обтирающие изуродованные кандалами ноги отца с кровоточащими ранами?! – Безграничную жалость и безграничную ярость…

Похоронив отца, мать больше не видела смысла в жизни. Сына она не замечала, и Егор как никогда остро переживал свою вину. Мать умерла ночью, на сыром земляном полу, перед иконой пресвятой Богородицы.

Его детство окончилось в девять лет. Он задержался в суровом краю еще на десять…

Сначала – детский дом, затем ремесленное училище. Осваивал кузнечное дело в охотку, с интересом. Подмастерьем в кузнице лошадей подковывал. Оградки резные, да перила затейливые ковал добрым людям от души, за просто так – тяжелой работой гнев усмирял. Немногословен был, да угрюм по-мужицки. Никто сердечным теплом его не зацепил, ни с кем он не сдружился. Когда терпение вышло, да замаячила впереди ясная цель, Егор первый делом в комендатуру сунулся, недаром три дня возился с оконными решетками: вызнал, где что лежит, да как охраняется. Дела усопших ссыльных давно в подвал снесли за ненадобностью, да в коробки побросали. Вынести – плёвое дело, да и часовой при деле: с девкой в кустах звезды считает. Разобрал на картонке слова знакомые: «…Игната Кравцова…», а на глаза уж слезы навернулись. Зажал папку подмышкой и… опаньки! фраерок пришпиленный нарисовался, соглядатай на подстраховке за вольнонаемными, за пять червонцев мать родную продаст…

«У-у-у, гнида! Ишь вырядился в вошь смердящую. Думал, не признаю. – Егор смачно сплюнул на грязный пол. – Ксива-то не похожа на деланную. Видать, из переселенцев, глубоко пустил корни немецкие в землю сибирскую. Ну, так пущай в ней и остаётся!»

Он подтащил безвольное тело филёра к приоткрытым воротам и, не мешкая, вытолкнул его из вагона. Вернул засов на прежнее место. Обтер рукавом фуфайки потный лоб. Поправил картуз на русой голове.

– Был ты Егорка, сын Игнатов, теперь Ку-рт Кра-ниц, – произнес он по слогам и вдруг призадумался: что-то свербело в мозгу делом не доделанным.

– Ох, леший меня дери! – Хлопнул себя по коленке. – Ботинки-то позабыл с него снять.

Глава 2

«Почему ж так холодно? Ах, конечно! Истопник, получив жалованье, третий день не кажет носу. Запил, по всей видимости. Надо нового искать, непьющего, а где ж его возьмешь? Непьющие работники сейчас либо хворые, либо мертвые. Дом большой с голландской печью. Отец не захотел русскую ставить, за модой погнался, а с голландкой хлопот-то больше вышло. Два этажа греет, а до третьего тепло не дотягивает, да и топить надобно не меньше двух раз в день, – размышляла Липа, натянув одеяло до самого носа. – И когда только укрыться успела?»

Правильно, что они давеча съехали в апартаменты к дядюшке Карлу. Пусть там и не такие хоромы барские, как в отчем доме, зато тепло, светло и уютно. Да и Андрею на работу удобней добираться. Муж у нее инженер-строитель, университет важный закончил с отличием, и на работу его взяли не абы куда, а в архитектурное бюро при городской Думе. Одним словом, муж у нее был умный, красивый и заботливый: «Ох, а как же быстро у нас любовь-то закрутилась…»

Встретились они в лавке «Целебные травы».

Красивый брюнет периодически страдал мигреневыми болями. От аптечных таблеток проку уже не было, решил подлечиться народной медициной. Заскочил в лавку, потому как рядом с домом, а дядя, как нарочно, в этот час своей зазнобе ромашковый отвар понес, а Алимпию оставил за старшую.

Как встретились они глазами, так и застыли на месте, словно столбы верстовые вдоль дороги, даже словом не перекинулись, покуда дядька не вернулся. Тот сразу смекнул: какая-такая хвороба на них напала. Доброго молодца отваром перечной мяты с душицей напоил, а племяннице велел в залу идти, на глазах не маячить.

Как Андрей ушел – Алимпия не видала, видно дядька его через черный ход вывел. Но с этого времени на порожке лавки она, что ни день, находила свежий букет полевых цветов. А через неделю ухажер и сам объявился с лукошком земляники и кульком воздушного зефира. Пригласил после работы в кино, но в кино они не пошли, а просто гуляли, взявшись за руки, по городу, пока не догулялись… Расписали их быстро: Карл Натанович без особого труда договорился с чиновником, с благодарностью попивающим женьшеневую настойку на меду. Через семь месяцев родился Андрейка-младший, такой же красавец, как и его отец…

Краешек месяца робко заглянул в круглое оконце. Глаза постепенно привыкли к темноте, и очертания предметов все яснее проступили в сумрачной комнате.

После пансиона, куда с легким сердцем отправила ее тетка Людвига, Алимпия ни за что не хотела переезжать в другую комнату, лишь позволила кровать заменить. Ее все здесь устраивало: и то, что комната в самом конце коридора, и то, что выше только чердак, а ниже – кабинет отца с пустым железным шкафом…

Спохватилась только, когда вещи на новом месте распаковала: Какуша забыла! Никак не могла Липа расстаться с отцовым подарком. Вернулась вечером в дом, сразу побежала в бывшую детскую, а заяц меж подушек забился, лишь ухо розовое торчит: «Эх, взрослая ты девица, Алимпия, а все в игрушки играешь».

После свадьбы они въехали в покои на втором этаже, а как малыш родился – так и вовсе все левое крыло заняли, вытеснив фон Грондбергов в правое.

Нянек не нанимали. Алимпия сама рада была с малышом возиться. Дядюшку Карла к себе звали, да тот отказался: неудобно, дескать, стеснять молодую семью. Конечно «неудобно» в трехэтажном особняке-то! Комнат столько – потеряешься, так не найдут.

Но зимы стали нынче суровыми, дом быстро остывал, а паровое отопление поставить у тетушки средств не хватило. В преферанс все проиграла, вместе с заводиком. Андрей, конечно, при хорошей должности, но постоянно брать с мужа деньги на содержание отчего дома вместе с приживалами-родственниками, ей было все же совестно.

Тетушка Людвига так и не вышла повторно замуж, превратившись к пятидесяти годам в сморщенную сливу. На светские приемы ее давно уже никто не звал, да и в гости на чай не заглядывал.

Некогда блиставшая в обществе, а ныне всеми забытая, баронесса фон Грондберг тихо существовала в родовом гнезде Бруковичей, по завещанию принадлежавшем Алимпии, снедаемая изнутри собственной желчью и завистью к племяннице.

Двоюродный братец Гектор целыми днями простукивал стены дома в надежде обнаружить якобы спрятанный отцом клад. Безуспешные розыски он всегда заканчивал в комнате матери, нытьем выдавливая из нее последние гроши за карточный долг. Вечером исчезал, чтобы утром заявиться с хмельной головой и подбитым глазом…

Алимпия поежилась, плотнее укуталась в одеяло, прижав к груди зайца: «Скоро-то еще до рассвета? Часы не тикают. Верно, гирьку забыла подтянуть. Вот бы хорошо сейчас марьин корень заварить или чаю ромашкового выпить от бессонницы».

Еще в пансионе увлеклась Липа лечебными травами, в особенности привлекала ее фармакогнозия (мудреное название и сейчас давалось с трудом). Благо дядя Карл ее без присмотра не оставил – преподавать естествознание там же пристроился. Да и привил ей любовь к травкам да цветочкам, и не простым, а чудодейственным.

«Все есть яд, ничто не лишено ядовитости, и все есть лекарство. Одна доза делает вещество ядом, другая – лекарством, – любил цитировать Карл Натанович, заливая доброй порцией водки нежно-розовые цветки. – Вот возьмем, к примеру, вьюнок полевой – симпатичный такой сорняк, вдыхать его аромат – одно удовольствие для барышень. А ведь в корнях милейшего цветика прячется смертельный яд – конвульвин. Но лишь, обладая опытом и знаниями, ты можешь превратить сию змеюку в пользительное для организма средство. Оно и кишки послабит, и камни из почек выгонит и кровушку остановит, да и гнойники заживляет, как на собаке. Но, матушка моя, не зная броду – не суйся в воду. Лишь малейший граммик в рецептуре профукаешь – и в землю одного, за решетку другого… – И близоруко прищурившись, он поучительно поглядывал на послушную ученицу. Карлу Натановичу в ту пору сорок шесть годков стукнуло и для нее, десятилетней, он был кладезем премудрости и всезнайства. С открытым ртом Алимпия впитывала каждое сказанное им слово, нисколько не усомнившись в правдивости услышанного. – Я, как на провизора после Академии доучился, так практику фельдшерскую и забросил. Увлекся, как красна девица, цветами, да кореньями ядовитыми. И поверь мне, деточка, ничего более интересного и любопытнейшего в жизни не встречал!»

«А отца вы тоже ядами лечили?! – ахнула Липа. – Я хотела сказать, травами…»

«Что хотела сказать, то и сказала… – тихо ответил дядюшка, поглядывая на мутнеющую в колбе жидкость. – Нет, дочка, запрет мне дали. А так, может, и жил бы до сей поры отец твой».

«Прости! – приластилась она к нему. – С добром спросила, без каверзы, честное слово».

«Да ладно уж, – стушевался Карл Натанович. – Уйди из-под руки-то, склянку выбьешь ненароком…»

***

Отчего-то тревожно стало на душе. То ли вздох чей-то услыхала, то ли ветер по чердаку гуляет. Накинув поверх измятого платья пуховый платок, Алимпия тихонько выглянула за дверь.

Длинный коридор был пуст. Как есть, без обуви, в одних шерстяных чулках, спустилась этажом ниже. В конце коридора, из-под теткиных дверей раздавались приглушенные голоса. Вроде женский и вроде мужской. Наверное, опять Гектор с матерью ругается. Тихонько, на цыпочках, подкралась к двери. Пригнулась к замочной скважине. Высокий широкоплечий мужлан в синей телогрейке стоял спиной, загораживая обзор. И это был вовсе не брат….

Вдруг, словно что-то почувствовав, он в один миг обернулся – необыкновенные фиалковые глаза на какой-то миг встретились со взглядом Алимпии. Волна жара пробежала по ее озябшим плечам. Быстро отскочив от двери, она стремительно припустила в свою комнату. Громко захлопнула дверь, ошеломленно уставилась на Какуша, прикрытого уголком одеяла на еще теплой подушке. Приложила к пылающим щекам холодные ладошки.

– Не может быть, не может быть, – шептала она в испуге. – С каторги не возвращаются…

Глава 3

Небольшой угловатый домишко с черепичной крышей и полукруглыми оконцами, прикрытыми резными ставнями, застенчиво прятался в поредевших кустах сирени на задворках доходного дома купца Богомолова. Сия недвижимость шла этаким жилым придатком к шестикомнатным апартаментам Карла Натановича и предназначалась для размещения обслуги. Поскольку доктора тяготило присутствие в доме любопытной челяди, то и пустовавший домик он решил использовать по своему усмотрению, заручившись письменным хозяйским согласием в обмен на гарантию полнейшего излечения дражайшей супруги Богомолова от тайного пристрастия к зеленому змию.

Воодушевленный перспективами, Карл Натанович с таким энтузиазмом принялся за дело, обустраивая помещения для предприятия и попутно пользуя купеческую жену психологическими тестами, что позорно проворонил побочный эффект собственной терапии – стрела Амура пронзила обоих: и закладывающую за воротник купчиху и наблюдавшего ее медика.

Огорошенная неожиданным поворотом судьбы, не в силах бороться с искушением мадам Богомолова за фруктовым десертом призналась мужу в адюльтере. Нелепость измены вызвала лишь гомерический хохот у незадачливого рогоносца, но, поперхнувшись абрикосовой косточкой, он отправился на небеса, так и не успев осознать всей горечи правды. Безутешная вдова, отскорбев положенный срок, приступила к подсчету свалившегося на нее богатства, не забывая одаривать щедрыми подношениями обожаемого доктора.

Дела шли в гору. Личная жизнь, направляемая пухлой ручкой купчихи Богомоловой, целеустремленно мчалась к своему апофеозу – бракосочетанию. Затянувшаяся пауза на непременное обдумывание сделанного намедни предложения заканчивалась сегодня.

«А что, ежели, передумает?» – мучился сомнениями доктор, выйдя из подъезда.

Бородатый швейцар приветливо приподнял фуражку, склонившись в поклоне.

– Как почивалося, Карл Натанович? – заискивающе окликнул он доктора.