Марафон нежеланий

Я не стала отвечать. И Саше звонить тоже не стала. Пусть один смотрит все праздники кино и сопьется своим дешевым вином!

Он пришел 7-го вечером. Не с пошлым букетиком тюльпанов, а с орхидеей в горшочке.

– Это тебе вместо джунглей. – Он попытался поцеловать меня, взяв ледяными пальцами за подбородок.

– Очень смешно, – я грубо вырвалась. – У меня много долгов по учебе. Я занята.

– По учебе, которая тебе неинтересна?

– Какая тебе разница? Тебя это никогда не интересовало.

– Какая ты колкая сегодня.

Я лежала неподвижно уже полчаса, по ощущениям. Простыня очень неудобно сбилась под боком, затекла рука, но я упрямо не шевелилась. Пусть Он думает, что я заснула, и наконец-то пойдет домой. Но в зеркало я видела, как Он уткнулся в тусклое свечение экрана смартфона и что-то увлеченно читал.

Наконец я не выдержала:

– Ты не собираешься домой?

– Пока нет, жду второго тайма.

– Футбол смотришь? – Я отобрала у Него смартфон.

– Я не про футбол. – Он навалился на меня и так противно по-отечески посмотрел.

– «Второй тайм», серьезно? Ты что-то принимаешь?

– Фу, какая ты грубая! Зайка, мне сорок, а не сто сорок.

– Сначала покурю. – Я потянулась за пачкой на тумбочке.

– Вроде бы хозяин квартиры запрещал курить в ней.

– А какой штраф мне грозит?

Прошлой весной я, в очередной раз разругавшись с мамой, переехала к Саше. Он из тех людей, кто любит быть один и по-настоящему кайфует от своего одиночества, поэтому сразу корректно, но бескомпромиссно дал мне понять, что долго жить у него нельзя.

Сашка тогда подрабатывал бариста в кофейной точке при бизнес-центре, а Он каждый день перед работой и после обеда брал у Сашки эспрессо.

Как мне рассказывал сам Сашка, они быстро подружились: в Нем не было высокомерия большинства местных боссов, его шутки не были вымученными, Он искренне интересовался, «чем сейчас живет молодежь».

Иногда я сидела у Сашки за стойкой по полдня, мы вроде бы даже переглядывались с Ним, но я не особо обращала внимание. Сашка действительно очень интересный, и то, что с ним по-дружески болтает какой-то местный бизнесмен, меня не удивляло. И вот как-то мы с Сашкой сидели и смотрели для меня объявления по аренде, остроумно критиковали комнаты с советскими коврами на стенах и то и дело одновременно вскрикивали: «За что?! За что 15 тысяч?!»

Он думал, что мы пара и ищем себе новое жилье. Сказал, что Он как раз сдает квартиру, которую купил дочке на окончание школы (ей до этого еще три года). Тогда я писала статьи для городского портала – накоплений хватало на месяц, за этот срок я должна была помириться с мамой. Но Он сказал, что раз я одна и мне некому помочь, Он возьмет плату в конце месяца. А в итоге принес мне букет и бутылку вина – «у тебя слишком пустые полки на кухне, пора заполнять их коллекцией хорошего вина».

С Ним было очень интересно разговаривать. Он искренне спрашивал меня об университете, даже вызвался помочь с подготовкой к экзамену по экономике. Не могу сказать, что этот экзамен был сложным для меня, но мне нравилось притворяться немного глупой. Нравилось, как Он заботливо спрашивал, поняла ли я, как терпеливо объяснял еще раз. Тогда я даже подумала: «Может быть, на этом мы и остановимся? Он будет заботливо заниматься со мной экономикой, а я, задавая глупые вопросы, буду придавать ему значимости». Но после экзамена я слишком много выпила того вина, что Он принес, и вернуть все назад было уже невозможно.

Я не умела говорить «нет». Вернее, мое невербальное «нет» никогда не слышали. Не то чтобы поцелуи так дурманили мне голову, что я раздвигала ноги, когда кто-то лез мне в трусы. С Ним я вроде бы даже и не флиртовала. Смеялись над чем-то, пили вино, Он рассказывал про свои студенческие годы. Никаких объятий, поглаживаний. Я, пошатываясь, пошла его провожать, в коридоре споткнулась, Он меня придержал, потом приобнял, и все.

Я даже не задумалась о том, что имею право его оттолкнуть или хотя бы сказать «не сейчас, пожалуйста». Я читала о ступоре, который происходит с жертвами домогательств – когда они не то что не могут резко ответить и врезать обидчику, но и пошевелиться не могут. Вот со мной и было что-то подобное. Я как будто бы теряла свою волю. Хотя позже объясняла себе, что просто боялась показаться зажатой, стеснительной, неинтересной.

«Уж лучше десять минут обыденного секса, чем потом для кого-то я навсегда буду застенчивой занудой» – так рассуждала я тогда.

Но на самом деле мне просто сносило крышу от осознания того, что я желанна кому-то. Что вот сейчас, хотя бы на короткий промежуток, меня хотят. Я нужна, пуcть даже и для удовлетворения чьих-то желаний.

Я вспомнила про то, что он говорил с Сашей, и сразу после конца «второго тайма» спросила:

– Что тебе сказал Саша?

– Что ты участвовала в каком-то неправдоподобном конкурсе и теперь ищешь сотню, чтобы какой-то художник научил тебя писать книги.

– И как же ты хочешь мне помочь? – подражая киношным средиземноморским кошечкам, мурлыкнула я.

Неужели он даст мне эти деньги? Нет, я, конечно, откажусь…

– Хочу помочь тебе правильно начать литературную карьеру.

– Что значит «правильно»?

– Значит, не писать ночами в блокноте, а пойти учиться. В литинститут.

– Что за советское мышление? Сейчас все всему учатся самостоятельно. Ну, или на курсах.

– Эта система работала! Не надо торопить события. Сначала учишься, набираешь багаж, а потом с ним идешь штурмовать издательства и литжурналы. Учишься не у сомнительных «учителей» с тропическим загаром, а у заслуженных писателей и профессоров.

– Я не хочу так.

– Конечно, ты хочешь все и сразу. Все вы сейчас такие. Послушай человека, который шел ступенька за ступенькой, не перепрыгивая, не спеша. Я все узнал про обучение – едешь летом в Москву и поступаешь. Я оплачу.

– Не надо за меня платить! Я не шлюха! Если я захочу туда поступать, то сделаю это без твоей помощи.

– Не надо оскорбляться, – очень строго сказал Он. – Я прекрасно знаю твои возможности и вижу твою самооценку. В лучшем случае твоя мечта будет просто гнить, в худшем – сопьешься вместе со своим дружком-искусствоведом.

– Мне не нужны твои деньги. – Я попыталась сказать как можно медленнее и спокойнее, но в носу уже защипало. – И квартира твоя не нужна. И ты не нужен!

– Не нужен? Поэтому ты прижимаешься ко мне, как маленький запуганный ребенок? Ты знаешь, как ты спишь? Сворачиваешься в клубок, как жалкий брошенный котенок!

– И что ты мне можешь дать, кроме денег? – Я уже рыдала, впервые перед кем-то, кроме мамы.

Хотелось одновременно и прижаться к его широкой груди, и посильнее ударить в его нудно-умное лицо.

– Милая, не строй из себя бедного гордого художника. За деньги можно все купить. И тебя, и меня, и мечту. Я хочу купить тебе мечту.

– Да пошел ты!

Он встал и начал одеваться. Я отвернулась, легла на бок и постаралась всхлипывать как можно тише.

И что Он так долго копается? Он сел на кровать, погладил меня по плечу. Я с силой рванула одеяло, закутавшись с головой.

– Милая, выражаясь твоим литературным языком, ты просто колючка, а не роза.

Он вышел, громко хлопнув дверью. Так точно меня еще никто не называл. И правда, просто колючка, а не роза.

Глава 7. Кузьма Петров-Водкин. «1918 год в Петрограде»

Утром 8-го я встала с таким приятным грустным ощущением, когда накануне ты выплакал все слезы и сегодня все проблемы кажутся отрешенно-далекими. И сама я как будто далеко-далеко. Со стороны наблюдаю, как эта лохматая красноглазая девушка заваривает кофе и, уставившись на пушистые заснеженные ветки, жадно глотает морозный утренний воздух. Мама всегда пугала меня ангиной, а для меня с детства не было прекраснее воздуха, чем свежий и обжигающе ледяной ранне-весенний. В нем столько обещаний и надежд. Наверное, это будет первая весна без каких-либо мечтаний и планов. Буду просто плыть.

Из метели невеселых мыслей меня вырвал сигнал телефона.

Зачисление средств. На 50 тысяч больше! И сообщение: «На ошибку или на будущую учебу. Решай сама. В квартире можешь остаться до конца месяца».

Сколько мыслей промелькнуло у меня в голове за минуту! Но все заглушал восторг! Я все-таки смогу поехать. В глубине души я и не сомневалась – брать или нет. Хотя для приличия поспорила с собой, уговаривая отправить деньги назад.

Куда отправить? Ведь я не знаю номер Его счета, домой к Нему приходить нельзя. Да я и не знаю Его точный адрес.

Передо мной мелькали образы великих женщин, которым тоже приходилось зависеть от мужчин, но от этого они не становились менее великими, а красота их жизни насыщалась оттенками трагичности. Той трагичности, которая делает будничные биографии особенными.

Сашка как-то сказал: «В биографиях мужчин привлекает трагизм, а в биографиях женщин – их сила». А я считала, что наоборот.

Хотелось написать Ему что-то благодарное, но гордость пересилила, и я отправила: «Теперь я знаю, сколько стою. Спасибо».

Следующие недели проходили в приятной суете: я купила билеты (какой он предусмотрительный, отправил больше, зная, что на билеты у меня тоже денег нет), парочку летних платьев, новый чемодан.

Я никому не говорила о своем решении – Саша думал, что я обиделась, и ждал, когда остыну.

Он не звонил и не писал – видимо, понял, что я выбрала. Я прилежно ходила в универ – просто боялась, что может что-то случиться и я не улечу. Маме я решилась сказать за пару дней до вылета, когда перевезла свои вещи обратно к ней, из Его квартиры.

Не успела я переехать, как захотелось остаться одной. Как же меня раздражала эта ее простота. Чай – какая-нибудь «Принцесса Зита-Гита», чтобы не тратить лишнее время на заварку и ожидание. Да ей и не нравился вкус натурального травяного, она не получала удовольствия от интеллектуального понятия вкуса. Вкус должен быть ясным сразу и одинаковым. Приготовить сложный обед только для себя? Это же столько времени! Зачем вообще делать что-то для себя? Все подаренные мною маски для лица, бомбочки для ванной, скрабы и масла лежали нераспечатанными.

Как всегда, за едой она смотрела телевизор. По-моему, это самое любимое занятие в ее жизни. Ей все равно, что смотреть. Если спросите ее, что она смотрела вчера, а тем более что она об этом думает, она вряд ли вспомнит и сформулирует мысли. Все, что ей нужно, – отключить уставшее от работы сознание и поглощать скандалы поселков городского типа, сериалы о тяжелой доле провинциалок в столице, постановки судов с бездарными актерами, выступления юмористов, которые плагиатят анекдоты из дешевых газет, и детективы с «неожиданным» финалом.

– Какая тебе разница, окончу я универ или нет, если ты даже не знаешь, какую специальность я получаю.

– Экономист… – рассеянно то ли спросила, то ли ответила она.

– Экономический факультет, но специальность «Менеджмент организации», – напомнила я, хотя понимала, что она забудет.

Зачем запоминать то, что не интересно? Это же не расписание сериалов, не дни рождения ее любимых детишек, не перечень продуктов по акции в «Пятерочке». Поэтому к рассказам обо мне в конце она всегда добавляла «что ли?».

«Моя Роза окончила школу с медалью, серебряной, что ли?..», «Учится и подрабатывает. Кем работает? В интернете что-то пишет, журналист, что ли?..».

– Доучись год и уезжай на лето. Нормальные девушки не бросают все просто так. Что скажут люди?

– Значит, я ненормальная. И мне пофиг, что скажут твои престарелые подружки, которые не видели мира дальше своего района и ничего не добились.

– Со своими подружками будешь так разговаривать!

– У меня их нет! И вообще никого нет, кроме тебя. А ты постоянно меня отталкиваешь. Твои гребаные детишки всегда важнее.

– Это ты всех отталкиваешь. Приходишь, только когда тебе что-то нужно от меня. От меня, а не я! Мать тебе не нужна!

– Наверное, потому что тебе не нужна дочь?

Я вскочила со старого продавленного дивана, быстро оделась и выбежала на улицу. И ведь понимала, что не права и она любит меня, просто по-своему.

Я очень хотела любить ее. Но не получалось, и от этого я ненавидела себя еще больше. А чтобы и она могла ненавидеть меня, я ставила точку в наших ссорах какой-нибудь гадко-пафосной фразочкой.

Даже имя Роза было не мое. Она души не чаяла в одной девчушке. Кудрявая лучезарная Розочка была настоящим солнышком интерната, в котором работала мама. Заразительно смеющаяся, до бесконечности всем благодарная, влюбленная в жизнь, несмотря на свою инвалидность.

Мама мечтала о такой же девочке. С ранних лет я слушала ее «А вот Розочка…», «Представляешь, Роза сегодня…».

На дни рождения Розочка получала самых красивых кукол, когда заболевала – корзину фруктов, которые мы себе редко позволяли. И это постоянное сравнение: «У Розы в комнате порядок, не то что у тебя!», «У Розы много друзей…», «Роза выиграла олимпиаду. Опять».

Даже сейчас мама поставила ее мне в пример:

– Розочка окончила университет с красным дипломом. Да, она не работает по специальности, но зато ей хватило силы воли доучиться до конца. И зато у нее осталось много друзей после учебы. Еще у нее уже есть любящий муж (прямо как из рекламы майонеза!). А у тебя есть кто-то? Как это не мое дело?! Он что, женат?!

Причем Розочку я не ненавидела – она была настолько милой, что я прекрасно понимала, почему ее все любят. Я ненавидела маму. И себя за то, что я не могу быть такой же, как Розочка. Чтобы лицо было прежде всего красивым добротой. А жизнь – прекрасной от помощи другим. Такой я никогда не буду.

К вечеру я вернулась, и мы стали общаться, будто бы не ссорились. Она вспомнила про свою молодость, и я даже задала пару вопросов не из вежливости, а из интереса.

В те редкие моменты, когда мы неожиданно находили общий язык, мы обе радовались этому и говорили друг с другом с осторожностью, боясь нарушить это хрупкое равновесие.

Наши разговоры были похожи на диалоги из старинных романов: «Может быть, еще чаю?» – «Нет-нет, благодарю, мне достаточно». – «Но вы еще не отведали клубничное варенье…»

Мне хотелось погладить ее по шершавой руке, нежно пройтись по распухшим костяшкам пальцев, сжать ее ладонь. Но самое теплое, что я себе позволяла, – это улыбка и какие-нибудь детские воспоминания.

Единственной нашей общей страстью были музеи. Хоть мама и не увлекалась трагичными биографиями, да даже не знала большинство художников по именам, она, так же как и я, замирала в немом восторге перед штормами Айвазовского и визуальными мелодиями Кандинского.

Мы никогда не обсуждали то, что видели, но обе понимали, какое наслаждение приносит нам эти пара часов в наших небогатых на шедевры провинциальных музеях. В летние каникулы, когда все дети ездили с родителями в зоопарк или Парк Горького, мы с мамой раз в неделю отправлялись в музей – смотреть на любимые картины, искать что-то новое, а после молча сидеть в скверике и пить молочные коктейли.

– Да куда нам, – мама махнула кухонным полотенцем. – Это же все для них… За нас все давно решено. Вот и не надо никуда лезть, только расстроишься и нервы потреплешь. Они же все, все эти писатели, актеры, художники – психи и наркоманы.

– Почему же ты читаешь и смотришь работы «психов и наркоманов»?

– Ой, Роза, перестань. Они созданы для этого. А нам-то куда тянуться? Без таланта-то? С ума сойти можешь, а создать шедевр как без таланта-то?

– Откуда ты знаешь, что у меня нет таланта?

– Ты у меня – самая умная. Но не надо изводить себя пустыми мечтами. Уже жизнь пора устраивать. Куда ты потом пойдешь без диплома-то? У нас дядька работал, трубы чинил – и то с корочками.

– Умнее он не стал, раз трубы чинил.

– Роза! Ты же не устроишься никуда потом. А на хорошей работе и мужа можно приличного найти.

Мама начала рассказывать, как ее Розочка познакомилась в колл-центре со своим мужем:

– Влюбился в ее голос! Как в кино, представляешь? А все потому, что она всегда вежливо разговаривает. Не грубит, как ты. Осталось следующий год отучиться. Год – и все! Ты свободна от учебы. Можно и мужа искать, и детей рожать.

– Мама!

– Ты так быстро выросла, я и не заметила. А мне так хочется с маленькими понянчиться, поиграться. Ты почему-то у меня вообще не любила играть. Такая серьезная была, книжки читала все время.

Мама очень хотела второго ребенка. Невзирая на бедность и ненадежность мужчин, с которыми она встречалась, она пыталась забеременеть, но не получалось.

На мой вопрос «Зачем?» она отвечала:

– Дети – это счастье.

– А я?

– А ты уже взрослая.

«Взрослой» я стала для нее очень рано. Сколько я себя помню, она называла меня взрослой. Когда я в пять лет тянулась за томиком поэзии вместо детских сказок, когда зачитывалась какими-нибудь «Темными аллеями» на пляже, вместо того чтобы со всеми детьми плескаться в грязной речушке.

Я и правда быстро потеряла интерес к детским книжкам. Мне не нравились ни дидактический тон, ни деление на черное и белое. Я же хотела читать про чужие ошибки, как про один из возможных вариантов проживать свою жизнь. И свою будущую жизнь видела как череду трагических, но красивых ошибок.

Какая еще «Наша Таня громко плачет»? Вот письмо Татьяны Онегину…

Оно пробирало меня до мурашек даже в семь лет – всего Онегина тогда не осилила, но письмо Татьяны казалось мне самыми интимными строчками на свете. Почти весь первый класс, пока мои одноклассники постигали великий русский алфавит, я перечитывала те волнующие слова. Но обсуждать литературу, а потом и кино я не любила. Хоть я и исправно читала все по школьной программе, на уроках литературы сидела с отсутствующим видом и ненавидела, когда меня спрашивали про дуб и Болконского, про Катерину – лучик света в темном царстве…

Творчество – это интимный разговор между создателем и читателем, я и сейчас так считаю. Обсасывание мотивов и поиск смыслов – это удел тех, кто потребляет и ищет оправдания потраченному времени: «Я вынес из этой книги это и то, а значит, не зря заплатил триста рублей и потратил неделю на чтение».

Я же с детства воспринимала творчество, особенно чтение, как погружение в другой мир – не в поисках морали и смысла, а за образами. Когда от картины захватывает дыхание, а от книги невозможно оторваться – какая разница, что хотел сказать автор? Он позволил мне погрузиться в мир его образов, его уникальную Вселенную. Он говорил со мной, мы были близки.

Хотя Сашка говорил, что я не люблю обсуждать произведения из-за того, что всегда додумываю смысл под себя и неверно трактую его.

Так, два наших самых горячих спора случились, когда мы обсуждали «Лолиту» и «Paroles, Paroles» Далиды.

– О чем мы вообще спорим, если я все уже решила. Не получится – я просто восстановлюсь. Это несложно, – сказала я с мыслями, что больше никогда не вернусь в университет.

– А вдруг на бюджет не восстановят?

– Мама, я узнавала, все нормально. Мне сказали, что восстановят.

– Ну, конечно, ты же у меня умная девочка. Они тебя ценят.

Глава 8. Иероним Босх. «Райский сад»

Люблю неожиданные странные мысли. Вот сейчас я смотрю на холодный оранжевый рассвет над сахарно-ватными облаками и думаю, какие бы красивые стихи мог бы написать про это Лермонтов и другие. Он бы сидел, прислонившись виском к иллюминатору, и легкой рукой выводил свои простые, но такие точные рифмы. Как бы прекрасно звучали эти Эльбрусы облаков у него в стихах? Может, и у него было такое состояние, когда в голове миллиард красивых мыслей, а краник не открывается. И они клокочут внутри, бьются, как светлячки в банке, но выйти не могут. Или, попадая на бумагу, превращаются в истлевшие останки себя. Как будто кислород попал в герметично упакованную древность. Так что же? Открывать гробницу и довольствоваться пеплом или греть себя осознанием, что внутри так красиво? Или все-таки найти способ аккуратно приоткрыть двери?

После приземления веселое возбуждение вдруг сменилось страхом. Почему я все-таки летела на этот остров? Это было по-детски упрямое ХОЧУ, подпитанное страстью к окутанным тайной группам художников, или желание не быть наедине со своим творчеством?

Я не спеша проходила все процедуры, рассматривая пассажиров с моего и еще одного московского рейса. Кто же, кто же они?

Мне казалось, что я с первого взгляда угадаю. Вот тот парень с подернутыми марихуановой дымкой глазами, в цветастых штанах и с самодельными фенечками на шее – точно наш. Но нет, в аэропорту его встретила компания, кажется австралийцев, и они ушли на автобусную остановку. Кареглазая красавица с огромным чехлом, в котором, как я думала, был мольберт, оказалась испанкой.

Я посмотрела на себя в зеркало туалета – я же сама выгляжу «обычно», ничего хипповского или богемно-художественного во мне нет. Наверное, и мои (коллеги? одноклассники? как их называть?) выглядят буднично-прозаично. Но моя фантазия все равно рисовала мне эксцентричных персонажей.

До трансфера оставалось полтора часа (нас собирали с нескольких рейсов), когда ко мне подошла бледная девушка с уютными щечками в веснушках и вежливой, очень доброй улыбкой.

– Вы тоже в арт-резиденцию?

– Да… – растерянно ответила я, не зная, как продолжить разговор.

– Рита, – она протянула мне свою мягкую ладошку и улыбнулась еще светлее.

Я коротко представилась и, отвечая на вежливые вопросы («Как долетела?», «На каком рейсе?», «А ты видела рассвет в облаках?!»), стала рассматривать ее.

Округлые покатые плечи, по-детски припухлые ножки, широкая теплая улыбка. Улыбка по-настоящему искренняя, а не приторная, от которой сводит скулы, как от килограмма шоколадного мороженого, политого шоколадом с шоколадной крошкой. После него, как и человека-рафинада, хочется одного – хорошенько проблеваться. А ей хотелось улыбаться в ответ. Легкая полнота в нужных местах ее только украшала.

Я всегда завидовала таким людям, легко несущим нелегких себя по жизни. С такой уверенной и счастливой улыбкой. Мне же мое телосложение с выпирающими костями было неуютно до сутулости.

Рита была из тех людей – солнечных полян или летних сцен без закулисья. Плоская, светлая, открытая. Никаких темных закоулков, загадочных теней, да даже сорняков в ней не было. Про себя я прозвала ее Солнечная.

С ней было очень легко разговаривать – Рита быстро находила темы, вежливо слушала и заинтересованно задавала вопросы:

– Пишешь? Что-то уже публиковала? Ну, ничего, это не главное… Почему ты думаешь, что пишешь плохо? Никто плохо не пишет, просто у каждого свой читатель, ты еще не нашла своего. Хочешь, я буду им?

Солнечная рисовала. После отнекиваний («Ну, я не считаю свои работы чем-то необыкновенным…» и «Я еще ищу свой стиль») она показала на экране смартфона фото нескольких работ – сюрреалистично-мечтательных, как если бы Фрида Кало была по характеру и образу жизни ближе к Белоснежке: девушка с длинными темными волосами рисует автопортрет, а на нем она же дрейфует в море, лежа на ките; стайка бабочек выпархивает из сердца маленькой кудрявой девочки, стоящей в темных джунглях: если приглядеться, то можно увидеть колибри и темные силуэты огромных цветов; смуглая красавица с бирюзовой чалмой на голове, в которой, как в гнезде, сидят цветные птички с длинными хвостами.

– Тебе нужно рисовать для Диснея!

– Мой папа тоже говорит, что мои рисунки только для мультиков годятся.

– Нет, я серьезно. Хочется узнать историю каждой героини подробнее.

– Я буду рисовать, а ты писать сценарии! – Мы рассмеялись.

И хотя я подумала, что от моих историй дети бы впали в депрессию, даже не зная такого слова, рассмеялась по-доброму и искренне.

Через полчаса к нам подсел парень, услышавший русскую речь. Тоже в «Джунгли».

Лев оказался писателем, почти таким же плодовитым, как и его знаменитый тезка. Только тезка был граф, а Лев – графоман. Он написал 12 фэнтези-романов, и, по его словам, это была только половина цикла.

Рита с уважением сказала: «Ого!», на что он смущенно опустил глаза и попытался улыбнуться. Потом начал быстро-быстро, чуть ли не захлебываясь слюной, рассказывать сюжет. Когда мы уже потеряли суть истории и запутались в персонажах, он выдохнул «ну вот так вот» и опять попытался улыбнуться. Зубам в его рту было тесно, они так и норовили высунуться наружу, а он постоянно натягивал на них верхнюю губу, что делало выражение его лица сконфуженно-смущенным. Когда он улыбался с закрытым ртом, казалось, что он съел пол-лимона вместе с кожурой.

Остальных мы увидели только в микроавтобусе. Люди как люди – ничего особенного. В дороге мы перебрасывались обычными туристическими фразочками, состоявшими преимущественно из наблюдений видов за окном: «Пальмы! Такие мощные! Вот в Сочи…», «Даже здесь дороги лучше, чем у нас!», «Как они едут впятером на одном байке?!» и так далее.