Политолог из ток-шоу

– Поедем, товарищ прапорщик?

– Поехали, Степанов. Кричи, чтоб трогались.

Автомобильная колонна, не спеша, двинулась по проспекту, и, раздражая окружающих, солидно проследовала к выезду из города. Прапорщик через стекло нежно осматривал улицы своего детства, а в одном месте серьезно сказал:

– Смотри, Степанов, вон в том сарае худой Сабир с козой совокуплялся.

Степанов промолчал, он был на том сроке службы, когда уже ни чему не удивляются, и ничем не интересуются кроме обратного счетчика, тяжко отматывающего долгие дни до дембеля.

Военная колонна выползла из города, как гусеница из травы, и мимо дуэта отвернувшихся гаишников двинулась по трассе, резко прочерченной в скудном пейзаже.

По ходу движения машины перестроились, теперь прапорщик ехал в головном автомобиле, он смотрел с грустью на облепивший дорогу хвойный лес и изредка приказывал Степанову ценить и уважать красоту природы.

Километров через тридцать колонна свернула с трассы и углубилась в лес. Лесная дорога представляла собой две слабо различимые колеи, между которыми уверенно стройнилась уже окрепшая поросль, согнувшаяся под напором бамперов, хлестанувшая по днищу каждому грузовику и тут же выпрямившаяся во весь свой неуступчивый рост.

Вскоре показалась поляна, на которой стояла желтая «Волга» с шашечками. Грузовик с прапорщиком остановился возле такси, остальные тоже заглушили моторы. Таксист в «Волге» поднял боковое стекло, а из кустов появился Сергей Эндерс, помахивающий полутораметровым прутом. Прапорщик тяжело вылез из кабины, к нему подошел Эндерс, как шпагой пронзая воздух прутом, на конце которого был прикреплен тугой ролик из пятитысячных купюр.

Прапорщик снял деньги, взвесил на руке.

– Как договаривались, – сказал Сергей. – А там, – он плавно взмахнул прутом, показав на багажник «Волги». – Чтоб не скучно, выпить-закусить.

– Степанов! Доставай, – прапорщик после недолгих сомнений, не пересчитывая убрал деньги в карман.

– Все нормально? – спросил Эндерс.

Степанов доставал из багажника пакеты, за ним наблюдали остальные солдаты, они ходили по поляне, переговаривались, потягивались, закуривали.

– В наилучшем виде, я те скажу, – сказал прапорщик, вожделенно косясь на Степанова, вслушиваясь в приятный бутылочный звон. – Обратно как договаривались?

– Ну да. От пяти до полседьмого. Народ с работы потянется… – Эндерс бросил прут на землю. – Вас в части не хватятся?

– Не-е, – зевнул прапорщик.

– Мало ли. Вдруг Родину защищать.

– А че с ней?

– С ней? – Эндерс не мог с ходу сформулировать, что с Родиной не так. Слишком много было не так. – Нормально. Здесь нормально, а южные рубежи? Например, граница с Казахстаном как проходной двор. На сто километров два погранца. Тащи, чего хочешь. Ладно, что героин, он кому-то полезный, а если взрывчатка?

– Это отсюда далеко, не наш вопрос. Границы пусть защищают… – прапорщик запнулся, не сумев придумать кто, по его мнению, должен защищать границы. – При чем здесь Казахстан? Это же юг! А здесь, надо заметить, не юг.

Эндерс полностью удовлетворился ответом.

– Тогда я поехал, – он протянул прапорщику руку.

– На связи.

Сергей прыгнул в «Волгу», и она медленно двинулась в лес в направлении трассы, а прапорщик все-таки достал полученные деньги и тщательно пересчитал.

***

Примерно в это время Паша Корабел прохаживался по площади то ли Кирова, то ли Калинина, представляющей не площадь в классическом понимании, а скорей корявый перекресток. Здесь, вдоль огромной растянутой ткани с нарисованными окнами, укрывающей дряблую стену краеведческого музея, стояли цветочницы – десятка два дебелых женщин, одетых во всепогодное тряпье. Примечательно, что с первого взгляда угадывалась существующая среди них тонкая иерархия: элитой были, несомненно, надменные обладательницы пластиковых вазонов с темно-красными оранжерейными розами; средний класс предлагал хризантемы и еще какие-то букеты, составленные из не пойми чего, но это не пойми что было явно тепличного происхождения; самые наглые тетки продавали непритязательные стебли, сорванные с огородной клумбы – это суровый плебс среди цветочниц.

Пашка выбирал, приценивался, перешучивался с продавщицами, не забывая делать прозрачные намеки на свою причастность к недавно появившейся под Тургородом военной части, а цветы он покупал якобы для жены командиры, прибывающей сегодня вечерним поездом. Жена командира была с его слов бабой простой и ей бы хватило и связки ромашек, но сам командир – мужчина с претензиями и не может себе позволить простецкую встречу, а хочет непременно кусочек пафоса внести. А он, Пашка, в этих цветах ва-аще ниче не понимает, может че посоветуйте там…

Итогом пашкиной закупки стало то, что цветочницы остались в полной уверенности, что распутная жена командира дает всем служащим ракетной части, не исключая отличников боевой подготовки – и правильно делает, имея такого козла мужа. Часть продавщиц мужа пожалели. Существование ракетной части под сомнение даже не ставилось.

А Пашка прошагав от площади то ли Кирова, то ли Конева два квартала, вручил купленный букет первой встречной девушке, похоже сбежавшей с урока физкультуры.

На углу длинного шестиподъездного дома скромно желтела надпись «Пивко», под ней темнела лестница в подвал, откуда медвежьей поступью поднимались два опохмеленных, одухотворенных, в связи с этим мужичка.

– Хорошо, – говорил один.

– Получше, – подтвердил второй.

Они окончательно вышли из подвала, встали лицом друг к другу.

– Хорошо, – начал было первый.

– Слышь! – прервал второй, более дальновидный. – А может, ну его! А!?

Первый резко кивнул до хруста в шее, и они плечо к плечу отправились обратно в пивную.

Пашка шел вдоль дома, читая вывески. Первый этаж был как обычно отдан под аренду. Здесь один за другим шли надписи: «Пивбар», «Вобла», «Бочковое», «Живое пиво», «Ерш», «С рыбкой», «Из кеги». Последним офисом была аптека.

Первый этаж следующего дома был разнообразнее: «Пиво, рыба», «Рюмочная», «Хмельное», «Всегда! Свежее пиво», «Пивчанский», «Тургородское крафтовое».

О! Остановился Пашка и зашел в дверь, где лили пиво тургородское.

За прилавком (а это барной стойкой не назвать) стояла пухлая хозяйка разливухи в малиновом фартуке, она облокотилась локтем на белую поверхность, свесив лицо над копченой селедкой, и безнадежно смотрела на сидящего в углу единственного клиента, имеющего густую курчавость во всю голову, шкиперскую бородку и пушкинские бакенбарды.

– Доброе утро! – поздоровался Пашка от входа.

– День уж, – отозвалась барменша, не меняя позы.

– Ага, – Пашка подошел к прилавку. – Мне бы вашего местного. Кружку.

– В кружки не наливаем, – протянула барменша. – В пластиковую бутылку. И стаканчик поллитровый пять рублей.

– Давайте, – Паша полез в карман за деньгами. Продавщица достала из-под прилавка пластиковую полторашку и прикрепила ее под позолоченный кран.

– Эй! Мне меньше надо было! – крикнул Пашка.

– Я поставила уже, – властно сказала барменша и, действительно, повернула кран. Раздалось шипение, и пышная пена поползла по пластиковым стенкам полторашки. – Меньше тары нет. Что к пиву будете брать? Рыба, чипсы, орешки, сухарики.

– Не надо ничего.

– Сто сорок пиво, пять бутылка и пять рублей за стакан, – барменша поставила перед Пашкой пластиковый стакан, перед этим со злобой отодрав его из плотной стопки аналогичной тары. Она начала стучать по кнопкам огромного калькулятора.

– Сто пятьдесят, – подсказал Пашка.

– Мгм, – иронично прогудела барменша, а потом сверилась с ответом и сообщила. – Сто пятьдесят. Чек нужен?

– Нет, – Пашка расплатился и в ожидании пива стал осматриваться в полумраке забегаловки. Невольно встретился взглядом с бородатым посетителем в углу.

– Нету футбола, братуха! – вскидывая бакенбарды заголосил тот. – Просрали футбол!!

Это был единственный в Тургороде футбольный фанат Миша Раппопорт. Ему было далеко за сорок, но он выглядел непринужденно молодо, растительность на лице скрывала морщины, тонкий хвостик небогатых волос от макушки до виска тоже не старил.

Пашка принял приглашение и сел за столик к этой колоритной личности.

– Разве это футбол?! – возмущалась колоритная личность. – Ни хера не футбол! Это – говно.

Пашке нечего было возразить. Пашка попытался рассказать об армейской части в лесу, но собеседник принял информацию в несколько ином смысле.

– Армейцы?! Я против ЦСКА ни че не имею! Фернандес – красавец. Но, бля, скажи почему такой стране нельзя найти одиннадцать чуваков, который этот мячик будут вертеть как… как я… ты понял. Как Раппопорт вертит дырки! А армейцы – пойдет. Кони – норм. Главное, что не Зенит. Зенит – вот пидорасы. Газпром народное достояние, суки. Вся страна против Зенита болеет, как этому Дзюбе не икается?!

Пашка заметил, что в Питере таки болеют за Зенит.

– Питер. У нас не Питер, – бакенбарды тоскливо повисли. – И даже не Уфа. А по численности Тургород – почти Ванкувер. А ни хоккея, ни футбола… Была команда- «Турица». Как мы болели! Я там самый главный болел. Группа поддержки была. Раз во второй дивизион выходили. Коля Мухамбаев ездил в Уфу на просмотр. А развалили все! Футбол похерили, Раппопорта убили. Бабы – бляди. Будем бухать, а кули остается?

Через какое-то время Паше прискучил этот разговор, допив стакан пива, он пошел в туалет, куда можно было втиснуться только боком, а после туалета не вернулся к столику, а вышел на улицу.

Продолжая рейд по городу, Корабел посетил еще пару злачных мест, вступая в контакт с местными жителями, и рассеивая среди них нужную информацию. Потом просто бесцельно прошелся по центральной аллее, с удовольствием шурша рыхлым покровом опавшей листвы, которую почему-то никто не выметал. У редакции «Тургородского вестника» они неожиданно встретились с Эндерсом.

– А ниче так здешнее пиво, – сказал Пашка. Они стояли под полуголым тополем, в сторонке от путей, проложенных прохожими.

– Порошковое – скривился Эндерс. – Ты думаешь, здесь хмель растет? Мне, в общем, не понравилось. Ты чем занят?

– По плану. А сейчас на стройку пойду устраиваться. А вы, Теодорыч?

– В редакции был, дал в газету статью к юбилею дедушки. За деньги, конечно, на правах рекламы. Дедушка воевал на «катюше», в мирное время служил ракетчиком. Ду-ше-щипательнейший текст. Для нужной атмосферы пригодится.

– Да, «катюшами»-то мы ваш вермахт тогда вжжжеу-вжеу-быщ! – Пашка изобразил, как стреляют «катюши».

– Я, если ты забыл, урожденный сибиряк. И у нас там своя версия есть.

– Ага, читали: ясноглазые, в белых полушубках, с льняным чубчиком, – вспомнил Пашка. – А еще такое: у Колчака не служил в контрразведке, Теодорыч? Взгляд у тебя проницательный.

Эндерс похлопал Пашку по плечу.

– Читаешь, молодец. Я обещал, что сделаю из тебя интеллигентного человека. Кстати! сегодня наш дорогой шеф дает лекцию для студентов. Историко-филологическую с политическим подтекстом. Сходи для массовости.

– Там Владик пойдет. Он уже весь город обзвонил и интернет всполошил. Пусть с Олегычем… А я уж лучше на базе посижу. Чего я там не слышал? – Пашка ссутулился, изображая Боба, принял напыщенный вид и коверкая голос передразнил. – Очевидно ясно, что в год юбилея Владимира Владимировича Набокова хочется говорить только о Владимире м-м Владимировиче… Путине. Процветание державы, м-м-м, бананы-кокосы, м-м-м, керосиновый рай.

Эндерс сдержано хохотнул.

– Ты все-таки, Корабел, будь уважительней. Борька нам хлебушка дает.

– Что думаю, то и пою, – сказал Паша. – Я человек честный.

– Честность и прямолинейность, Пафнутий, это два разных качества. Несдержанность – третье.

– Ну вы же знаете, как я уважаю Бориса Олегыча! Его телевизионный образ мне навсегда заполнил душу. А как говорит хорошо!

– Говорит хорошо, – Эндерс, кажется, задумался о чем-то своем.

В это время на противоположной стороне улицы, где золотилась куполами компактная церквушка, раздался одинокий удар колокола. Еще один одиночный, а потом заструился колокольный перезвон.

– Зао эрпэцэ собирает своих вкладчиков, – брезгливо сморщился Сергей.

– Во, Теодорыч, вас корежит, – покачал головой Корабел. – Да-аа… Это бесы у вас в судорогах бьются.

– Ты! – Эндерс смерил Пашку взглядом. – Тоже мне. Апостол херов.

– Скучна биография атеиста, – с сожалением сказал Корабел. – Ой, скучна-а…

– Из тебя-то христианин какой?

– Плохой. Но! Я живой? – Пашка прищелкнул языком. – Во-от! То-то ж. За это и спасибо, – он стал лицом к церквушке и торжественно перекрестился.

Эндерс осмотрел Пашку как удивительного идиота. Артистично осмотрел, показушно. Но Корабел не смутился, а после троекратного крестного знамения еще и поклонился в направлении храма. Колокола все звонили, и кажется – даже обычный городской гул на это время кто-то убавил.

– Вы же знаете, как я к вам отношусь, Сергей Теодорович! Как я уважаю и ваше и всемирное научное мировоззрение. А вы, уважайте наше мировоззрение, – Пашка говорил, слегка дурачась, но видно было, что его эта тема брала за живое.

– Вам и так сплошное уважение, куда ни плюнь везде церковь. Или действующая, или строится. Поперек горла!

– Ага! Я последних два года в ночь на Пасху в храм войти не мог – не протиснутся. Так что пусть строится. Да если бы! – воскликнул Корабел. – Если бы ваши воинственные атеисты предлагали строить вместо храмов институты! Заводы, лаборатории. Я бы только за. Так они же предлагают вместо храмов – магазины…

Когда они расстались, Эндерс легко пошагал к остановке, а Пашка завернул с проспекта во дворы, где с легкостью нашел укромный закуток, что всегда ищут напившиеся пива пацаны.

***

Временный забор вокруг стройки был сооружен из разного цвета деревянных дверей. Кое-где забор подпирался пирамидками из битого кирпича. На одной из дверей пришпилена табличка с указанием заказчика, подрядчика, даты окончания строительства объекта, а сам объект самонадеянно именовался как благоустроенный жилой дом с мансардным этажом. По ту сторону забора со звуком зубной боли работала лебедка, с внешней стороны сидел на перевернутом ведре грязный парень, который лазил в айфоне. Его рука была покрыта смысловой татуировкой, что и заметил подошедший Пашка Корабел.

– Есть огонь, земеля? – развязано бросил Пашка. И тут же спохватился, хлопая себя по карманам. – У, мля! По ходу курево выронил! Слышь, угости сигаретой. Ты здесь работаешь?

– Ну, – парень дал Пашке сигарету дешевой марки, что не вязалось с дорогим гаджетом.

– А че к вам устроится можно как-нить? А то без работы…– Пашка присел на корточки.

– Я не решаю, – строитель оторвался от айфона. – Можно, поди. Со старшим потрещи.

– Хозяйский? – Пашка кивнул на татуированную руку. – Где освобождался? Не на двойке?

– На девятке.

– Это красная че ль?

– Не, там, Коля Рубец.

– Ага, – Пашка кивнул. – Слышал. А ты че два-два-восемь?

– Сто шестьдесят первая вторая, – проворчал парень. – И еще там… это, – он потряс айфоном, показывая, что из-за таких приблуд ему и пришлось присесть.

– А тут у вас как? Платят? Кто рулит.

– Я недавно. А вон идут, у них спроси.

С территории стройки на перекур вышли три строителя в касках – толстый, жилистый и старый. Одного возраста, они были чем-то неуловимо похожи. Они подошли в ту же тень, где сидел Пашка, расположились на стопках кирпича и, перекашливаясь закурили. Пашка сообщил в доверительных выражениях, что ищет работу, что ищет после того, как уволили с предыдущей стройки, которая – внимание! – находится в лесу, туда гражданских не очень-то берут, но у Пашки была своя лапа, его взяли, а потом приехал генерал и всех гражданских выгнал, потому что нельзя. Теперь он ищет, где бы заработать. А сам – не местный. А вы местные? Платят?

Не самым литературным языком толстый сообщил, что они местные, что платят и неплохо. На это жилистый, используя обсценную лексику, возразил, что, по его мнению, им недоплачивают. Старый равнодушно бросил пару фраз отборной брани в адрес начальства. Толстый самыми черными словами отругал губернатора, мэра и какое-то управление. Старый в ненормативных терминах охарактеризовал качество стройматериалов. Парень с айфоном попытался выступить со своей непристойной тирадой, однако его осадил жилистый, припечатав в самых непечатных выражениях всех обладателей дорогих телефонов, которые берутся в кредит, а потом кредит отрабатывается известную гору времени, в то время как крыша в доме матери течет. С острым сквернословием мужики согласились с жилистым. Тогда парень с айфоном оттаскал матом все и всех – крышу матери, город Тургород, участкового Терещенко; о себе он заявил, что будет не хуже других и с телефоном не хуже других, если надо работать на кредит – будет пахать, а нет – отметет, подрежет; такая жизнь, вам не понять!

Возникла я пауза.

– Айда работать, – примирительно сказал толстый. – Скоро худой Сабир приедет, всем пиздячек опять надает.

Все ушли, а жилистый не поспешил, сидел, со швырканьем дотягивая сигаретку.

– Что вы, бляха, за люди? – вздохнул он. – В наше время тоже было… магнитофон двухкассетный. Телеки японские… бегали за этим тоже. Но чтобы купить кассетник вместо шифера, когда крыша течет, такого не было. Крыша дырявая, а они туда спутниковую антенну ставят, вместо новой кровли. Как новый вид телефона появился – побежали! Кредит-мудит, потом полгода мясо не жрать. На следующий год другой, бляха, вид телефона появился – все по новой.

– Время такое, – сумничал Пашка. – Потребительское. Общество потребления.

Рабочий затушил сигарету о подошву.

– Мудреные слова ты знаешь, чужеземец, – усмехнулся он. – Прямо как Жан Бодрийяр, – бросил окурок, поднялся. – Если нужна работа, то ближе к вечеру подъедет азер на «Лексусе». К нему подойди.

Жилистый ушел за забор, Пашка пошел вдоль забора. Работа ему была, понятно, не нужна.

***

Вечером Тургород снова встал в пробке, снова по той же причине – медленно ползущая колонна армейских грузовиков. В одной из машин невменяемо пьяный прапорщик порывался выйти из кабины и прижаться к малой родине своей богатырски облеванной грудью. Однако, старший сержант Степанов крепко держал левое ухо прапора, периодически его выворачивая сколько хватало сил. Небольшие армейские радости старшего сержанта Степанова этим не ограничивались – в его кармане лежала существенная часть денег, полученных прапорщиком от Эндерса. К тому же до дембеля осталось на один день меньше.

А в это время в поточной аудитории тургородского института студентам был представлен известный политолог, эксперт, всем нам хорошо знакомый…

Боб с легкой улыбкой легко поклонился, студенты дружно его сфотографировали, на чем у половины аудитории интерес к эксперту был исчерпан. Молодежь не смотрит телевизор, молодежь не интересуется политикой, а уж в провинции – тем более. Может какой-то столичный хипстер и ходит по Арбату, ощущая гнет авторитарного режима, а в глуши как его ощутишь? Зайдет человек в тургородский лес за грибами и возмутится: нет, блин, свободных выборов! Одни сыроежки в лесу! Вот была бы у нас демократия, сейчас бы грузди собирал.

Так что тургородским студентам Боб был мало занятен, но в аудитории присутствовали и преподаватели, а это – люди возрастные, клиенты телепередач и поклонники телегероев. Державший вступительную речь проректор вообще был похож на отмытого Вассермана.

– Мы провели анкетирование, – говорил проректор. – Которое, надеюсь, поможет вам, Борис Олегович в ваших исследованиях. Но с удовольствием хотим вас послушать, потому что… и не забывая всю актуальность… на историко-филологическую тематику. Может вы захотите поделиться вашим мнением, скажем, о зарубежной литературе. Не секрет, например, антироссийский дискурс всей американской прозы. В частности, «Унесенные ветром»… и Марка Твена роман «Том Сойер», который содержит столь изощренную русофобию, что ее практически невозможно обнаружить.

– Это в рабочем порядке, – предложил Боб. – В рамках ответа на вопросы, если такие появятся.

– Появятся, – уверенно сказал проректор, бросив пристальный взгляд в аудиторию.

– Тогда… можно начинать? Спасибо, – Боб встал за трибуну. – Прежде всего, хотелось бы поблагодарить вас за то, что приняли участие в опросе. Эти анкеты, – Боб показал стопку бумаг. – Будут использованы в социологических исследованиях, проводимой нашей академией. Социология и политология – это то, чем я активно занимаюсь в настоящее время. Но, как верно заметил Мопассан Иванович, – кивок на проректора. – По первому образованию я филолог, специалист по американской литературе. И что интересно! В знаковых произведениях американской литературы образ России намеренно не раскрывается. Такое намеренное умолчание! О чем это говорит?

Боб мерно рассказывал, не претендуя на внимание публики. Публика не претендовала на яркую лекцию. Из всей раскидистой переписки, ведущейся в это время из здания института, к Бобу относились лишь немногие реплики.

Dek2001: Политолог из телека речь толкает. Надо посидеть послушать. Задержусь, пожрать оставьте.

Fanni: Страшненький, но умный.

Zyb0990: Политолог лексически бесподобен, но образ его довольно-таки блядский.

Dek2001: Они там в телеке все такие.

Nores00: У меня матушка ихние передачи смотрит. Говорит этот – самый безвредный.

Madein: В кои-то веки в нашей дыре такой известный человек. И говорит правильные вещи, врагов России мы должны знать! Если душа народа в его литературе, то и пиндосскую литературу нужно представлять.

Welda: Если он меня в москву заберет, я ему дам сколько, когда и где можна.

После американской литературы Боб перешел к американской политике. На эту тему ему рассказывалось проще – все слова, термины, эпитеты от многократного повторения к губам приросли и произносились уже машинально.

Zyb0990: У таких типов дети в Гарварде учатся и дом в Майами, а он втирает тут, что Америка враг.

Nores00: Встать бы и спросить, ты че, олень, несешь? Я бы спросил, да диплом нужен.

Мало чем отличаясь от остальных студентов, в аудитории затесался Влад, он зависал в инсте своей девушки.

На почту Боба в это время пришло письмо от Егора – приятеля Артура по зоопарку. К письму приложен рассказ среднего литературного качества. Сейчас лучше и не пишут. Незачем. Например, есть культовый писатель Олег Тараканов, имя его раскручено. Он может способ варки макарон издать, а люди будут думать: в чем тут глубокий смысл? А какой-нибудь известный критик (тоже на контракте у издательства) заявит: для того, чтобы понять таракановский «Способ варки…» нужно иметь глубокие познания в области непальской мифологии, а поскольку таких познаний никто не имеет, верьте мне на слово: Тараканов – гений. Всё! Жизнь Тараканова – смутна и непонятна, его творчество – непонятно и модно, его книжки пишет компьютерная программа. Не Бог весть, какая сложная. Такую программу и старшеклассник напишет.

Боб свои лекции писал сам. Вернее, у него была одна лекция, которую он корректировал и читал как новую перед разной публикой. А еще в процессе чтения лекции он точно чувствовал хронометраж, его можно было прервать на любом слове, и он с точностью до секундного десятка сказал бы, сколько времени прошло от начала речи. Так и в этот раз он спокойно, не сверяясь с часами, уложился в отведенные сорок минут, после чего предложил задавать вопросы. Предложил с отчетливой надеждой, что вопросов не будет.

В первом ряду подняла руку инертная девушка с блеклым лицом, «рыбья кровь» судя по внешности.

– У меня такой вопрос, – тихо сказала она. – По поводу семьи, патриотизма и прочих традиций. Эрих Фромм считал такие явления, вытекающими из непреодоленного Эдипова комплекса…, – она вкрутила в свой двухминутный вопрос и Фромма, и Фрейда, и какого-то типа с именем на «Ю», то есть это был не вопрос выступающему, а поза перед присутствующими преподами.

– Это интересное мнение, – ответил Боб также аморфно. – Мнение авторитетных ученых всегда интересно, но стоит ли его безоговорочно принимать на веру? Очевидно ясно, что на ту или иную сущность в философской мысли имеются различные суждения, зачастую противоположные по смыслу. Думается, что, прежде чем делать окончательные выводы, нужно изучить все имеющиеся аспекты. Анализ может быть окончательным, но и пренебрегать новыми данными нельзя.