Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой

Родители ждали его, и Настя с нетерпением ждала, но родного порога он не достиг. Алексей вздумал проведать школьного товарища Илью Дворкина и сошёл с автобуса возле его дома.

Илья долго тряс его руку, оглядывал Алексея и хлопал по плечу.

– Молодец! Молодец, что зашёл! Как раз вовремя! Встречу хорошенько отметим! Не оглядывайся! Я один в трёхкомнатной квартире! Предки мои за границей, работают в Арабских Эмиратах!

Гость тоже оглядывал старого приятеля, длинного, худого, носатого и рыжего. С тех пор, как они виделись в последний раз, Дворкин возмужал, но, похоже, остался озорным малым, которого учительница выставляла из класса за дурное поведение. Алексей сказал, что заскочил по пути и ненадолго, что торопится к родным, но Дворкин зашумел:

– Не-ет! Так не отпущу! И не думай! Раз в сто лет заходишь, москвич чёртов! Сейчас Косте Репину позвоню и Лене Жуковой! Прибегут, как узнают, что ты у меня в гостях! Мы тебя часто вспоминаем!.. Многие из нашего класса куда-то исчезли, а с Костей, Леной и ещё некоторыми ребятами мы иногда встречаемся. Сегодня праздник! Грешно не посидеть вместе! А с родными успеешь свидеться!

Он подтолкнул товарища, завёл в хорошо обставленную большую комнату, и взялся за кнопочный телефон на полированной тумбочке.

– Что ты делаешь? – сказал Алексей. – Ребята придут, а мне надо уходить!

Пришла Лена Жукова, кинулась Чугунову на шею и расцеловалась с ним. Следом за Леной появились Костя Репин и длинноногая блондинка, в ней Чугунов узнал Викторию Балицкую, тоже из одного с ним класса. Репин принёс гитару. Он со школьных лет хорошо на ней играл и хорошо пел блатные, приблатнённые и общеизвестные хорошие песни. «Как выросли и изменились ребята! – думал Алексей. – Мужики видом погрубели, а женщины расцвели…»

Дворкин суетился среди однокашников, обнимался с каждым.

– У меня тут бывает весело! – говорил он Алексею. – Ты бы, Лёха, скинул свой пижонский сюртучок, не то запачкаешь! Видишь, как остальные демократично одеты?

– Костя Репин, по-моему, не очень демократично одет, – сказал Алексей. – У него и галстук под шикарным пиджаком, и цветной платочек выглядывает из кармашка.

– Ну, Репин у нас бизнесмен! Респектабельный мужчина! Он в одежде подчёркивает это!..

Чугунов снял пиджак серебристого цвета и повесил на спинку стула. Репин тоже снял пиджак. Компания ушла в просторную кухню-столовую, и те, кого Дворкин вызвал по телефону, достали из сумок спиртное и закуски.

«Ладно, – сказал себе Чугунов, – выпью немного с друзьями и пойду. Надо позвонить домой, предупредить, что задерживаюсь, но скоро буду».

В столовую выходила дверь застеклённой лоджии. Дворкин распахнул её и показал Алексею красный флажок, выставленный в окно лоджии и закреплённый на раме.

– Да здравствует Первое мая! – крикнул он.

И гости подхватили:

– Да здравствует Первое мая!

– Это – завтра, – сказал Алексей, – а сегодня – тридцатое апреля.

– Стало быть, завтра опять крикнем и вздрогнем!..

В застолье мужчины вдруг повели разговор о современных российских живописцах. В школьные годы они вместе ходили в изостудию, тратили время и силы, изводили бумагу и краски. Каждый счёл себя тогда причастным к богеме, прочёл книгу Перрюшо о Ван Гоге, роман Ирвинга Стоуна «Жажда жизни» и надумал стать великим художником – страдальцем. Это их объединило.

– Мне из современных нравятся Глазунов и Шилов, – сказал Алексей.

– Ну, старик, ты и ляпнул! Убил наповал! Живёшь в столице, видишь передовые направления искусства, а пропитан духом провинции и консерватизма! – Дворкин крутил ржавой головой, отведя в сторону руку с дымящейся меж пальцев сигаретой. – Глазунов и Шилов – это фуфло, мазилы, сучки, зола, в лучшем случае – позавчерашний день русской живописи!..

– Ну, не скажи!..

– А мне они тоже нравятся, – поддержал товарища Костя Репин.

– Вы что, мужики? Не видели их картин? – заорал Дворкин, вытягивая шею и багровея, в упор глядя на одного и второго.

– Я бывал на их выставках, – ответил Алексей. – Мне в их работах нравится именно здоровый консерватизм, русская тематика и традиция. Не люблю мазню космополитов и дилетантов.

– А Шилова выставка к нам сюда приезжала, – сказал Репин, парень спокойный и немногословный.

– Был бы сам великим художником, – поддела хозяина дома Виктория. – А то никакой не художник, а знаменитостей ругаешь.

– Там теперь какой-то Никас объявился, – сказал Чугунов. – Вот он Илье, наверно, больше всех по душе.

Дворкин посмотрел на него, пошевелил губами, но не придумал, что сказать. Лена Жукова весело захлопала в ладоши.

Компания попросила музыки. Илья пошёл к проигрывателю и включил «записи».

– Потанцуем? – спросил Алексей Викторию, сидевшую рядом.

– Потанцуем.

Он повёл её под музыку с рваными ритмами, под которую Дворкин и Лена уже прыгали друг перед другом. Репин сидел за столом и подстраивал семиструнную гитару, приблизив к ней ухо.

– Собрались три потенциально великих художника. Один даже Репин, – насмешливо сказала Виктория. – Но никто из трёх не стал художником. Ты – журналюга, Репин – благонамеренный буржуй, участвует в туристическом бизнесе, а Дворкин – непонятно кто: ведёт беспорядочную жизнь и упорядочить её, то есть жениться, не собирается, ездит с бригадой рыбных перекупщиков, но мечтает пойти куда-нибудь охранником. На худой конец, просто сторожем, как пенсионер, хотя молод и имеет высшее образование. Многие молодые способные мужики вдруг захотели стать сторожами. Ты не замечал?

– Замечал. Это синдром равнодушия ко всему на свете, желание замкнуться в себе и не участвовать в том, что вокруг творится. У Леонида Андреева в одном из рассказов хорошо сказано: «Вы там себе деритесь, а я – засну». В перестройку такое явление возникло. Журналисты писали о нём… Ну, а вы, кто не был потенциальным художником, как устроились в жизни?

– Вполне заурядно. Мы с Леной женщины разведённые. У неё маленький сын, у меня дочь. Лена – училка. Она и мечтала быть училкой. Я работаю на механическом заводе, из цеха перешла в заводоуправление, взяли делопроизводителем. Жду, когда предприятие закроется или попадёт в частные руки. Сейчас всё закрывается или скупается. Ленка ласковая и восторженная – посмотри, как блестят у неё глаза, – а я разочарованная. Хочу опять выйти замуж и разбогатеть.

– Помню, какая ты была в школьные годы, – сказал Алексей. – Ходила как модель на подиуме, нравилась многим мальчишкам, но никого к себе не подпускала.

– Это было давно, – ответила Виктория.

– Значит, ты теперь не Балицкая?

– Нет, Комарова.

– У меня тоже дочка, – сказал он. – Живёт в Григорьевске с дедушкой и бабушкой.

– А почему не с отцом и матерью?

– Так сложились обстоятельства. Долго объяснять.

– Значит, ты из всех нас единственный состоишь в браке. Ну, ещё Лена с Костей Репиным состоят в незаконном, нынче у нас принятом. Дай им Бог расписаться в загсе.

– Что, Лена с Костей дружат? А я по их поведению этого не заметил.

– Они оба скромные, сдержанные, – сказала Виктория. – Но посмотри, как Ленка с Дворкиным отплясывает! Костя не любит танцевать…

Плясовая музыка смолкла. Репин отодвинулся от стола, закинул ногу на ногу и заиграл на гитаре с особым шиком: приняв вид скучающего человека, равнодушного и к гитаре, и к своим виртуозно действующим пальцам, и к публике. У него было гладко бритое лицо, но удлинённые тёмные баки, на пальце правой руки перстень с камнем.

Пели хором «Подмосковные вечера», «Эх, дороги…», «По долинам и по взгорьям…», «Гибель «Варяга» и «В Кейптаунском порту», «Чайный домик», «Ванинский порт», «Мурку».

Потом Илья Дворкин сказал:

– А не закурить ли нам, братцы, травки по косячку? У меня есть.

– Я пас, – сказал Репин, подняв обе руки.

– А я не против, – ответил Чугунов.

– Вы что, мальчики? – возмутилась Лена Жукова. – Оба уже пьяные!

– А я тоже закурю, – сказала Виктория.

Репин попрощался со всеми за руки, сходил в комнату надеть пиджак, и они с Леной ушли.

Остальные свернули цигарки с коноплёй и покурили. Дворкин с Чугуновым ещё выпили. Алексей собрался пойти домой, привстал со стула и от сильного головокружения шлёпнулся на пол. Он тут же пустился в сонный полёт на полу, а проснулся на широком диване под лёгким покрывалом, улавливая аромат духов и ощущая близость женщины.

– С добрым утром, – сказала Виктория и погладила его по голове.

5

Они стали переговариваться по мобильному телефону. Несколько раз Алексей втайне от родных бывал в Григорьевске и встречался с Викторией у Дворкина. Однажды она привела его к себе домой и представила матери:

– Это мой школьный товарищ. Мы с ним встречаемся. Он живёт в Москве.

Алексей увидел, что, хоть Виктория и знакомит его со своей матерью, но за свои поступки перед ней не отчитывается.

– Маму зовут Асей Львовной, – сказала она возлюбленному.

– Очень приятно, – отозвался он.

– А вас как зовут? – спросила его Ася Львовна.

– Алексеем.

– Вы женат?

– Разве заметно? – Он пытался отшутиться, но чувствовал, как от стыда теплеют его щёки и уши.

– Я так подумала.

– Что ты накинулась на Алёшу? – сказала Виктория. – Не успел прийти, как засыпала его вопросами!

– Должна же я знать что-нибудь о человеке, который с тобой встречается и которого ты привела к нам?

– Да, я женат, – ответил Алексей.

– Ну, вы, наверно, человек разумный. Знаете, что делаете, – сказала Ася Львовна.

Она была небольшого роста, старая, но не дряхлая, худенькая и сухонькая женщина. Косицу из жидких волос мать Виктории закрутила на темени в плоскую спираль и приколола железными шпильками. Над сморщенной её губой темнели усики; её слабые глаза щурились за толстыми стёклами очков в пластмассовой оправе. Она ещё с минуту постояла перед Алексеем и дочерью, скрестив на животе руки и приклонив голову, повернулась и ушла в другую комнату.

Пока взрослые разговаривали, за ними наблюдала со стороны белобрысая девочка одних с Настей лет – так прикинул Алексей. Когда Ася Львовна вышла, девчушка встала в дверях комнаты и помялась, прислонясь к дверному косяку.

– Он кто? – спросила она. – Мой папа?

– Нет. Это Алексей Андреевич, – ответила Виктория. – Зайди в комнату, не торчи в дверях.

– А зачем он пришёл, раз не папа?

– Потому что Алексей Андреевич мой друг. Он пришёл ко мне в гости. Ты неуважительно о нём говоришь. Мне это не нравится. Нехорошо спрашивать о госте, да ещё в его присутствии, зачем он пришёл.

– Иди ближе. Хочешь, тоже будем дружить? – позвал девочку Алексей и смутился от мысли, что пробует обласкать чужую безотцовщину, а не собственную. – Я познакомился с твоими мамой и бабушкой, давай с тобой знакомиться.

– Давай, если хочешь. Меня зовут Яной.

– Иди, я пожму тебе руку.

Девочка подошла, и он, пожимая ей руку, снова думал о Насте.

Поняв, что явился некстати, растревожил семью, Алексей поспешил уйти. Виктория пошла его проводить…

В следующий свой приход в дом подруги он услышал от Аси Львовны более, чем прежде, неприятный вопрос:

– Ваша жена, конечно, не знает, что вы ездите к другой женщине?

– Безусловно, – ответил он с некоторым вызовом.

– У вас серьёзные виды на Викторию, женщину с ребёнком? – спросила Ася Львовна.

– Да, серьёзные. Хочу развестись с теперешней женой и жениться на вашей дочери. Она согласна.

– А что, с теперешней уже нажились?

– Мама! – закричала Виктория. – Перестань! Ты задаёшь бестактные вопросы! Отношения Алексея с женой и наши с ним тебя не касаются! Мы взрослые люди!

Алексей ждал, что Ася Львовна тоже закричит, и она уже открыла рот для крика, но потом махнула рукой и ушла со словами:

– Делайте, что хотите!

Её решение больше не вмешиваться в дела дочери и Алексея, брошенное сгоряча, впоследствии воплощалось в дело. «Зачем мне это нужно? – думала мать Виктории. – Учить уму-разуму таких великовозрастных – себе дороже!»

* * *

Чуя измену, приглядываясь к мужу и изводя его расспросами, Ирина довела себя до приступа неврастении. Однажды она двинулась на Алексея с кулачками, побелевшими от судорожного сжатия, но возле него рухнулась на пол и забилась в истерике. В этом происшествии муж увидел повод для разрыва, сказал Ирине, что хочет с ней развестись, и она завизжала, хватаясь за голову.

– А что у вас могло выйти хорошего, – сказала Татьяна Ивановна, – если каждый только о себе печётся? Вон и ребёнка сбагрили куда подальше, чтобы не думать о нём!

6

Близилась зима, поздно светало, было ветрено, пасмурно, слякотно. Опять дед с внучкой рано утром шли знакомой окраинной улицей, и Андрей Иванович держал Настю за руку и нёс скрипку. Дворцы богатеев, заложенные тут год назад из белых, жёлтых, красных кирпичей, уже отстроились и встали за плотными высокими заборами, некоторые заборы хозяева отлакировали. Тесня бедные подворья, поднимались и новые расписные терема. Тихая приютная улица, похожая на деревенскую, всё более превращалась в спальный район толстосумов, местных и приезжих, светлолицых и тёмнолицых. Одни фонари на столбах вдоль дороги теперь совсем не горели, в других лампочки слабо накаливались, проливая на сырую землю тусклый сиреневый свет. Но озарялись дворцы, и лучи их огней достигали улицы. Проходя мимо двухэтажного особняка с остроконечной цинковой крышей и флюгером в виде ощеренного чёрного кота, со стрельчатыми зарешеченными окнами, угрюмого, как замок Дракулы, Андрей Иванович проворчал:

– Вот понастроили! Была такая милая улочка! Прежде идёшь по ней, и душа радуется! Взяли и испоганили кащеевыми домищами!

– Почему испоганили? – сказала Настя. – Ведь красиво.

– Что ты видишь в этих домищах красивого? Красиво – когда успокаивает, радует, когда просто и естественно, а здесь – всё наоборот! Посмотри на этих уродов! Что за стили? А никаких стилей нет! Просто выпендрёж, любимый богатыми дураками!

– А кто в этих домах живёт? – спросила Настя. – Дураки, да?

– Ну, и дураки тоже. А главное – воры! Бандиты! Мыслимо ли на честный заработок выстроить такие хоромы!

– Почему же этих воров и бандитов не забирают в милицию?

– Почему?.. В самом деле, почему? Не знаю и трясусь от злости. Время такое. Когда придёт другое время, их заберут и посадят в тюрьму, если они доживут до тех пор. Раньше воры прятались, а теперь вылезли из всех щелей, узнав, что ничего им за воровство не будет…

Андрей Иванович сразу пожалел, что завёл с внучкой недобрый разговор, отравляющий ей светлое миросозерцание. А Настя подумала, поморщилась от напряжения ума и рукой в варежке сдвинула со лба на затылок вязаную шапку. Она не всё поняла из того, что сказал дед, но не стала переспрашивать. Несмотря на его ворчание, пасмурную погоду и поздний рассвет, настроение у неё было хорошее. Снова она по пути гладила кошек и собак, и опять Андрей Иванович боялся, что какой-нибудь страшный пёс от движения ласкающей детской руки, кинется на ребёнка.

– Что хихикаешь? – спросил он.

– Представила, как ты пляшешь польку-бабочку! Ой, не могу! Такой большой, с усами, а машешь крылышками и прыгаешь в коротких штанишках!

– Опять ты про польку-бабочку… Где хоть слышала про неё? Верно, есть такой старинный бальный танец. Но ты откуда о нём знаешь?

– Бабушка мне рассказывала. Она говорила, что, когда была маленькая, то надевала крылышки и танцевала польку-бабочку. А потом вы с ней вместе танцевали.

– Да не очень уж и маленькая бабушка в то время была, в классе седьмом-восьмом училась. Тогда еды людям не хватало, война с немцами не так давно закончилась; но многие девчонки и мальчишки и в аэроклубах занимались, и в кружке бальных танцев, – заговорил дед с интересом к своим воспоминаниям. – Кроме польки-бабочки есть ещё простая полька, потом падекатр, падеспань, падепатинер, молдовеняска, венгерка, а среди них первое место занимает вальс. Сейчас, похоже, остался в обиходе только вальс. Ясное дело, его на дискотеках не исполняют – только на конкурсах и прекрасных вечерах, где собираются культурные люди. А в нашей с бабушкой молодости многие любили покружиться в вальсе. Я тоже кружился, и польку-бабочку отплясывал, правда, без крылышек и в длинных штанишках. И усы у меня тогда не росли. Я был подростком. Что ещё интересного бабушка тебе о своей молодости рассказывала?

– Ещё говорила про то, как вы с ней познакомились и поженились. Она была уточкой, а ты селезнем, и вы плавали по озеру. Ты её позвал: кря-кря, – подплыл и влюбился. Правда, что ли?

– Ах, она проказница, твоя бабушка! – сказал дед. – Раскрыла нашу глубокую тайну! Конечно, не совсем так было, как она тебе рассказывала, кое-что запамятовала. Сперва я, возможно, плавал селезнем, хвост перед уточкой распускал, а дальше мы вместе обернулись людьми, довольно красивыми, и я приплыл к бабушке морем на большом пароходе. Тут-то и влюбился по-настоящему. И вот мы дожили вместе до старости…

С приближением к подъезду музыкальной школы, дед с внучкой замолкли и сосредоточились. Работа им предстояла серьёзная. Сегодня по расписанию девочка осваивала два инструмента, в первую очередь фортепьяно. На скрипке она играла охотно, а стучать по клавишам ей не нравилось. Андрей Иванович вёл дневник Настиных занятий. Так как внучка была скрипачкой, то он увлекался и проникался, главным образом, её скрипичными уроками. А позднее жалел, что мало написал в дневнике про уроки фортепьяно.

7

– Вон она! Вон она! – зашептала Настя деду. – Сейчас опять будет моими пальчиками по клавишам стучать!

Высокая чернявая женщина встала из-за фортепьяно и обняла себя за плечи, прикрытые шалью.

– Настя! – сказала она. – Я всё слышу! Не у тебя одной тонкий музыкальный слух! Когда я твоими пальцами стучала по клавишам? Ну-ка, выходи из-за дедушкиной спины! Проходите, пожалуйста, Андрей Иванович!

– Благодарю вас.

Класс был тесный, узкий. Чугунов боком прошёл между стеной и раскрытым фортепьяно, вынул из сумки ноты и отдал их Насте, положил скрипку и сумку на подоконник и сел в углу на стул.

– Так я стучала твоими пальцами о клавиши или не стучала? – спросила учительница Настю, вставшую перед ней с опущенной головой.

– Ну, стучала… Не стучала, что ли?

– Когда же? Вот твой дедушка всегда присутствует на уроках. Он всё видит. Спросим его. Скажите, Андрей Иванович, вы когда-нибудь видели, чтобы я вдруг схватила руку вашей внучки и пошла барабанить её пальцами о клавиши?

– Нет, не видел, Полина Рудольфовна. Этого не было.

– Выходит, Настя, ты меня сознательно оговариваешь?

– Она фантазирует, – сказал Чугунов. – Большая фантазёрка наша внучка.

– Нехорошо, Настя, – сказала пианистка. – Некрасиво. Если тебе не нравятся занятия со мной, ты можешь пойти к директору и попросить себе другого педагога. Мне будет обидно, но я пойму. Но зачем возводить на человека напраслину? А мне вот работать с тобой интересно, несмотря на твой причудливый характер. Мало того, я считаю тебя одарённее многих ребят твоего возраста. Ты всё легко схватываешь и быстро движешься вперёд…

– Говорите, легко схватываю, а сами исправляете и исправляете мои руки. Надоело.

– Подожди! Разве на уроках скрипичного мастерства тебе уже не делают замечаний по постановке рук? Ты там только играешь? Как же тогда звучит твоя скрипка? Представляю! Наверно, уши вянут!

– Делают мне там замечания, – ответила Настя, снизу одним глазом посматривая на педагога. – На каждом уроке мучают. Тоже надоело. Но скрипка – это будет моя специальность, и я изо всех сил терплю. Ни у кого уши не вянут, когда я играю на скрипке. У меня альтовое звучание. Приходите и послушайте.

– Приду непременно… Но и фортепьяно – твоя специальность! Твоя будущая специальность – музыка! Запомни: постановку рук при игре на любом инструменте педагоги будут с тобой оттачивать и в музыкальном училище, и в консерватории. А ты как думала? Техника – труднейшее дело, особенно первоначальная: постановка рук. Садись скорее за фортепьяно! Сколько времени мы потратили на разговор! Перестань дуться! Постарайся быть дружелюбнее!

Настя подошла к инструменту и, посапывая, села перед ним. Сбоку к ней подсела пианистка. В классе было холодновато, отопление запаздывало. Полина Рудольфовна сказала ученице:

– Ну-ка, поработай пальчиками, чтобы потеплели. Несколько раз сожми их и разожми.

– Я не озябла, – ответила Настя, но сделала, как просила учительница.

Она поставила руку пальцами на клавиши, и тут же учительница поставила рядом свою красивую узкую руку, а детскую взяла за запястье и поправила на ней изгиб пальцев. Потом она нажала Настиной пятернёй на клавиши, сказав:

– Вот в таком положении они должны готовиться к работе.

Ученица не преминула заворчать:

– А говорили, не хватаете мои пальчики и не стучите ими!

– Ну что ты за человек! – воскликнула Полина Рудольфовна. – Ладно, играй гаммы. Не забывай только мысленно считать и думай, что и как делаешь.

Настя играла одной рукой, потом двумя, медленно и быстрее, в ритме пешего движения, неторопливого бега и плавного полёта – так образно называла пианистка исполнение половинных нот, «четвертушек», «восьмушек» и «шестнадцатых». Ещё несколько раз Полина Рудольфовна исправляла ученице постановку рук. Она сделала ей замечание и по осанке и, взмахнув изящными кистями, сама проиграла те места звукоряда, где затруднялась работа пальцев при переходе с позиций в позиции, с клавиш на клавиши.

В классе горел электрический свет. В свете сиял полировкой чёрный рояль, прекрасно густо звучавший. Настя училась музыке третий год, девочка подросла настолько, что её ноги, когда она сидела за роялем, уже становились на полную ступню, а не свисали со стула, лишь носками дотягиваясь до пола. Вслед за гаммами, как и на занятиях по скрипке, она играла арпеджио, этюды, а в заключение – пьесы из «Детского альбома» Чайковского, отрабатывая всякое задание настолько тщательно, насколько ей позволяли музыкальные способности и физические силы.

Взглянув на часы, Полина Рудольфовна минута в минуту окончила урок, и Настя, схватив ноты с подставки фортепьяно, бросилась запихивать их в дедову спортивную сумку, торопясь успеть ко времени на урок скрипичной игры. Пианистка встала, подтягивая на груди концы шали, и вмиг утратила строгий учительский вид, сделалась просто молодой красивой женщиной, утомлённой занятием с Настей.

– Понравилось вам, как мы сегодня работали? – спросила она Чугунова.

– Да, – ответил Андрей Иванович. – Мне интересно сидеть на музыкальных занятиях. Всё для меня в них необычно. Каждый раз я попадаю в сказку. С детства люблю музыку, но прежде, главным образом, слушал, а теперь и образовываюсь: узнаю имена композиторов и их замечательные произведения. Запоминаю термины. Среди немузыкантов могу уже блеснуть.

– Что ж, – сказала учительница, – желаю дедушке не уставать наслаждаться музыкой, а внучке любить фортепьяно не меньше, чем скрипку, и помнить, что этот инструмент, как никакой другой, согласуется со скрипкой.

– Привет! – сказала ей Настя, выходя из класса.

8

Лишь только Чугуновы перешли в скрипичный класс, педагог Корнилова сказала Насте:

– Доставай инструмент.

Девочка выложила на стол из футляра скрипку, смычок и канифоль в пластмассовой коробочке. Она потёрла волос смычка канифолью, взяла на фортепьяно ля первой октавы и подстроила скрипку – теперь ученица сама легко это выполняла.

Ей снова пришлось играть гаммы, упражнения, этюды, долгие, скучные, трудные, но обязательные для развития мастерства и слуха. Корнилова заходила Насте то с одного, то с другого бока, выискивая недостатки в работе её рук, в технике извлечения звука.

– Держи инструмент ровнее! – наставляла она ученицу в сотый раз. – Подними гриф на уровень плеча! Ты подбрасываешь над ним пальцы, этого нельзя делать! Пальцы должны удобно ложиться на гриф и свободно, естественно по нему скользить! Да отпусти ты смычок! Что стиснула его, как клещами? Жмёшь на струны и звук извлекаешь сдавленный, с хрипотцой! Легче надо работать!..

Настя старалась. От усилий, напрягавших её тело, нервы и психику, у юной скрипачки пересыхали губы, она их полизывала. Глаза её ловили выражение глаз педагога, лицо вдохновенно заострилось.

«Она посерьёзнела, – думал Чугунов, наблюдая с привычного ему места: из-за стола у стены. – Вот и куколок своих больше не приносит, удерживается от капризов и почти не жалуется на усталость, на боль в пальцах. Конечно, жалко внучку. И может быть, опасно подвергать её таким нагрузкам. А девочка ещё и в общеобразовательную школу стала ходить… Но ведь не только она: многие ребята и грамоте учатся, и занимаются искусством, наукой, спортом. Зато как радостно видеть облагороженных детей!»

– Стоп! Стоп! – скомандовала ученице Корнилова и хлопнула в ладоши. – Начни сначала! Води смычком плавнее, изящнее! Помни золотое правило скрипача: звук должен извлекаться не за счёт давления руки на струны, а за счёт веса смычка! Лишь тогда скрипка поёт чистым голосом, смеётся, как человек, и плачет, когда смычок непринуждённо скользит по струнам. Только при совершенном владении инструментом музыкант не думает о технике исполнения и может играть с глубоким чувством: инструмент перенимает состояние его души и раскрывает её слушателю. Иначе музыка выходит безжизненная, механическая… Ну, отдохни немного, – мягко сказала учительница. – Походи, помаши руками, глубоко подыши. Можешь выйти в коридор. А мы с твоим дедушкой побеседуем.