скачать книгу бесплатно
Голова моя внезапно взорвалась, и я ослеп. Мир стал похож на полотно, в которое взбесившийся художник выплёскивал все краски, что были у него под рукой. Боли я не чувствовал, только лёгкое покалывание. Голос Сократа вырвал меня из смазанной реальности.
– …сейчас они очень дорогие, но когда-нибудь это чудо техники станет общедоступным.
– Ничего себе! Серьёзно? – изумлённо воскликнул я, надеясь, что старик ничего не заметил. – Не знал, что аэромобили существуют в реальности. Как они работают?
– О, я в этом не очень-то разбираюсь, друг мой, – виновато улыбнулся мой собеседник. – Кажется, в них встроены двигатели нового типа или что-то такое. Вам лучше спросить об этом у нашего учёного.
– Учёного?
– Да. Видите, какая компания здесь собралась? Все до единого – люди необыкновенные.
– Златовласка что-то говорила об этом. «Мы не лечим безнадёжных людей» – кажется, так она сказала. Кстати, Сократ, простите, я забыл спросить: чем занимаетесь вы?
– О, мой юный друг! – он погладил бороду. – Я – писатель. Пишу романы, повести, рассказы. Одну мою книгу, написанную здесь, даже напечатали.
– Здесь напечатали?
– Нет. Я дал почитать рукопись Гиппократу, и она ему так понравилась, что он предложил мне напечатать её. Я, конечно, согласился, почему бы и нет. В общем, Гиппократ отдал рукопись в какую-то типографию, и через месяц книга была напечатана. Однако, к сожалению, сам я этого всего не помню.
– Дадите почитать?
– Конечно.
– Что ж, пожалуй, вопросов у меня больше нет. Точнее, есть, но вы всё равно не сможете на них ответить. Теперь можно познакомиться с нашим Бетховеном и модельером, которую язык мой не поворачивается назвать иначе как Шанель.
Я поднялся на ноги. Сократ тоже встал и разочарованно посмотрел на меня.
– Вы называли его Моцартом, – произнёс он таким тоном, будто я его сильно обидел. – А Шанель – да. Мы все её так называем, наверное, потому, что никого, кроме Шанель, не знаем.
– Да? Жаль, что ваши надежды не оправдались. Ну, пускай будет Моцартом, какая разница. Да, вот ещё что. При вас отсюда кто-нибудь уезжал? Кто-нибудь вылечился?
– Хороший вопрос, Есенин. Как ни странно, да. За два месяца, что я помню, выписали, если можно так сказать, троих. Двух мужчин и одну женщину. Вы их, конечно, не помните. Первым уехал архитектор, друг Ван Гога, где-то через неделю выписали женщину-поэта – её, кстати, вы терпеть не могли, а стихи её называли беспощадной графоманией. А две недели спустя нас покинул мой коллега, Никулин. Мы так звали его потому, что он постоянно устраивал цирковые представления, комедию ломал. Весёлый был человек, однако писатель из него весьма и весьма средний, не буду лукавить.
– Ясно. Значит, не так уж всё и безнадёжно?
– О, мой друг! Может, их и правда выпустили, однако я вовсе в этом не уверен, – прошептал Сократ.
– Почему же?
– Я знаю, что вы думаете, – в его голубых глазах ясно читался укор,– но я не параноик. Да, у меня нет доказательств, но что-то здесь не так, я чувствую.
– Не думаю, что вы – параноик, – соврал я.
Он как-то вымученно улыбнулся.
– Спасибо, друг мой.
В доме искусств царила глубокая тишина, и я решил, что он пуст, о чём и сказал Сократу. Он улыбнулся.
– Видите ли, Есенин, все комнаты здесь – звуконепроницаемые. Как бы там ни было, о нашем удобстве хорошо позаботились.
Я только хмыкнул в ответ.
Мы стояли в просторном холле, если, конечно, это был холл, а не какой-нибудь вестибюль или фойе. На стенах здесь висели картины в позолоченных рамах. Я подошёл к одной из них. На переднем плане двое молодых мужчин смотрели друг на друга с каким-то животным остервенением – было очевидно, что эти двое ненавидят друг друга. Светловолосый, стоявший слева со скрещенными на груди руками, был одет в потрёпанный чёрный свитер и грязные, местами прохудившиеся голубые джинсы. Белые кроссовки тоже были порядком изношены. Весь его облик говорил об отвращении к своему черноволосому врагу, который представлял с ним разительный контраст – правда, только в плане одежды: классический чёрный костюм, отполированные до блеска туфли. Но лицо его, искажённое ненавистью, выдавало то звериное, что он прятал под костюмом. Они стояли на подтаявшем снегу, чуть наклонившись друг к другу. Возможно, в следующее мгновение уже начнут грызть друг другу глотки. А на заднем плане, где зеленела трава, шли в направлении просыпающегося солнца мужчина и женщина. Они держались за руки.
– Пойдёмте, друг мой. Навестим нашего Чайковского, – сбил меня с мысли Сократ.
– Чья это картина?
– Все эти картины написали бывшие пациенты, – хмыкнул он. – Так нам сказали.
– Очень хорошая картина.
– Думаете?
– Хорошо, пойдёмте к Моцарту, – я решил вернуться к картине позже.
Дойдя до широкой спиралевидной лестницы, Сократ пальцем указал на потолок.
– Там общий зал. Мы иногда собираемся вместе.
– Зачем? – не понял я.
– Побеседовать, поделиться творчеством или мыслями, узнать новости.
Музыкальная комната находилась в самом конце левой пристройки. Сократ негромко постучал в массивную дверь, обитую неизвестным мне материалом, но никто не открыл. Старик постучал ещё раз, на сей раз гораздо громче, и потянул дверь на себя.
Комната оказалась не очень большой. В дальнем углу возле единственного окна приютилось чёрное пианино, за которым, забавно скрючившись, сидел человек. Солнечному свету преграждали путь плотные тёмно-коричневые шторы, поэтому здесь царил относительный полумрак. Музыкант, кажется, даже не услышал, что кто-то вошёл, и обернулся только на негромкое покашливание Сократа. Увидев нас, он широко улыбнулся и подошёл.
– Приветствую, Есенин, – протягивая мне руку, сказал он. – Мне сказали, что вчера вас снова настиг удар. Это правда?
Выглядел Моцарт вполне обыкновенно. Лёгкая чёрная рубашка с коротким рукавом подчёркивала его хрупкое телосложение. Ничем не примечательное лицо, растрёпанные тёмно-русые волосы, ростом чуть ниже меня, но вот глаза… В них явно было что-то ненормальное.
– Да, – я пожал ему руку.
– Здравствуйте, Толстой, – поздоровался он с Сократом. Я с трудом сдержал смешок.
– Очень жаль, – Моцарт снова повернулся ко мне, – ведь вы обещали написать стихи для моей музыки.
– Правда? – немного озадаченно спросил я. – Но… По-моему, музыка не нуждается в стихах, она вполне самодостаточна, разве нет? Да и стихи…
– Да-да, вы говорили то же самое, – он нетерпеливо перебил меня, – но я вам предложил – и вы любезно согласились – произвести маленький опыт. Проверить, насколько точно могут стихи отразить содержание музыки. Я понимаю, что это весьма наивно, и тем не менее…
– Это интересно. Проще говоря, я должен написать стихи по мотивам вашей музыки, преобразовать ноты в слова?
– Именно. Если не передумали, можем начать прямо сейчас.
– Признаться, я не уверен, что способен сейчас что-то написать, но я с удовольствием послушаю вашу музыку.
– Я вас вовсе не тороплю. Тем более что с первого раза полностью проникнуться музыкой вам вряд ли удастся. Итак, присаживайтесь, господа!
В комнате было два кресла – одно рядом с окном, второе возле двери, и несколько мягких стульев, стоявших в ряд у дальней стены. Я устроился в кресле поближе к пианино, а Сократ занял стул рядом со мной. Моцарт облокотился на пианино, как будто о чём-то задумавшись, и стоял так секунд десять. Затем присел и положил руки на клавиши.
Комната наполнилась мрачными торжественными нотами. То было торжество льда, сковавшего жизнь. Бесчувственность, бессознательность, бескрайняя пустота. Так звучало бы Ничто, если бы оно могло звучать. Но через несколько секунд я уловил в этом жутком холоде что-то вроде страха. Или это была робкая надежда? Показалось мне или музыка самую малость стала теплее? Нет, не показалось. Жизнь восстала! Ещё очень слабо, несмело исходил её голос из-под толщи льда, но он дарил надежду. Лёд понемногу терял власть над миром. Спустя какое-то время он начал потрескивать. Плавно, очень плавно менялась интонация. Шла борьба между жизнью и смертью, и жизнь с каждой нотой становилась всё сильнее. В стерильность Ничто проникло Солнце, и лёд треснул. Жизнь вырвалась на свободу! Теперь в музыке преобладали ноты надежды, пока ещё нерешительной радости. Они беспощадно заглушали торжественную мрачность своих захватчиков до тех пор, пока она окончательно не исчезла. Жизнь победила! Наступила весна, полная радостных предчувствий и жажды дарить. Сердце слишком богато любовью – ко всему. Слёзы счастья, слёзы благодарности за возможность выплеснуть свою любовь в мир, за возможность вдыхать ароматы весны. Ах, как прекрасна жизнь! Как прекрасна весна! Музыка стала более страстной, жаркой, но вместе с тем более спокойной. Парадокс, но иначе не объяснить. Весну сменило лето: местами – знойное, и тогда музыка накалялась до предела и резко затихала на несколько секунд, погружая слушателя в царство сна; местами – дождливое и грозовое, и комната наполнялась грозными, но благословляющими и величественными нотами. Вскоре в основной теме начала проступать еле уловимая грусть, нота за нотой превращавшаяся в лёгкую печаль. Осень. Радость ещё не покинула сердце, но уже ослабела. Лёгкая печаль плавно перетекла в чёрную тоску. Ах, проклятая жизнь! Почему ты так быстро уходишь? Хочется плакать от безысходности, от бессилия. Почему?! Проклятая жизнь… Тоска безжалостно разрывает сердце, и, в конце концов, в нём воцаряется безразличие – ко всему. Жить или умереть – не всё ли равно? В музыку проникли знакомые ледяные ноты. Через минуту они почти заглушили голос жизни. Бескрайнее белое пространство, а посередине – с каждой нотой уменьшающийся зелёный островок. Лёд одержал победу, но я знал, что эта победа была временной. Разве можно передать всё великолепие этой музыки словами? Не стоит даже и пытаться!
Моцарт повернулся к нам.
– Что скажете, господа?
– Прекрасно! – с чувством воскликнул я. – Это было бесподобно! Я даже не нахожу слов, чтобы выразить своё восхищение.
– О да! Великолепно! – взволнованно добавил Сократ.
– Благодарю вас, – Моцарт склонил голову. – Надеюсь, вы поняли, что данное произведение повествует не о временах года. Это было бы слишком примитивно.
Мне стало немного стыдно за то, что я воспринял музыку именно так. С другой стороны, у меня было слишком мало времени для более глубокого погружения. Как бы там ни было, я решил прибегнуть к полуправде.
– Честно говоря, сперва я так и подумал, но затем понял, что тут спрятана более глубокая мысль.
Моцарт лукаво улыбнулся.
– А вот и нет, Есенин. Я вас обманул. Это произведение так и называется: «Времена года».
Такого поворота я не ожидал и растерянно оглянулся на Сократа. Тот весело улыбался.
– Чайковский любит так шутить. Не слушайте его, друг мой. Однако хочу сказать, что понимание музыки не менее субъективно, чем понимание поэзии. Вы согласны, Чайковский?
Моцарт почесал тощую шею и ответил.
– Субъективно? Если вы имеете в виду, что поэзию и музыку каждый понимает как может, как умеет в меру своих способностей и возможностей, то да, я абсолютно согласен. Но музыка в отличие от поэзии безгранична. Если слова, скажем, «мороз и солнце; день чудесный», предполагают рамки, вне которых их понимать нельзя, то музыку, настоящую музыку, – поднял он вверх правый указательный палец, – а не современную, не стесняют никакие рамки. Я хочу сказать, что музыку можно толковать как угодно, и любое толкование имеет право на жизнь. А теперь, извините, господа, мне необходимо побыть в тишине. Есенин, подумайте пока над стихами, а завтра приходите снова.
Глава 5
Когда мы вышли от Моцарта, Сократ повёл меня было в швейную мастерскую, но я решительно отказался. Музыка ещё звучала во мне, и было бы кощунством заглушать её чем-то иным. Не хотелось мне заходить и в кинотеатр – по той же причине. И мы молча отправились в обратный путь. Возвратились на дорожку, с которой свернули неподалёку от столовой, и вскоре вышли к деревянному мостику в форме маленькой арки над мутной речкой с бурным течением. Почва здесь была каменистая, тут и там торчали из земли большие валуны, трава практически не росла, а по обоим берегам тянулись ввысь толстые кедры. То, что это именно кедры, а не что-то другое, я узнал от Сократа, сам я не отличил бы кедр от пихты, к примеру. Старик также сказал, что в реке полно всякой рыбы, которую ловят сетями здешние работники, а потом отдают поварам.
– Хм, – задумался я, – а по рыбе нельзя определить наше местоположение? Хотя бы примерное?
– Наверное, можно, однако среди нас нет знатоков, которые могли бы это сделать.
На том берегу дорожка превращалась в довольно-таки широкую дорогу и раздваивалась как латинская Y.
– Если хотите взглянуть на изолятор, то нам сюда, – кивнул Сократ на левое ответвление.
– А это не запрещено?
– О, мой друг! Я думал, вы поняли, что здесь ничего не запрещено. Кроме насилия.
– Но постойте, вы говорили, что Златовласка категорически запретила вам рассказывать мне о прошлом. Кстати, зачем ей это?
Сократ улыбнулся.
– Я иронизировал, друг мой. На самом деле она просила, а не запрещала. Что касается причин, вероятно, ей это нужно для того, чтобы понять, в каком состоянии находится ваш мозг.
– Да, это понятно, но! – продолжать я не стал, потому что меня осенило.
Каким образом Златовласка узнает, как вёл себя мой мозг? Ответ один. Ей – или Гиппократу – расскажет Сократ. А если она не узнает, то зачем ей вообще это понадобилось?
– Но? – явно заинтересовался Сократ.
– Но что это даст?
– Сложно сказать. Однако они уже долго наблюдают за вами, быть может, они знают что-то, чего не знаем мы.
– Возможно. Что ж, пойдемте посмотрим на наш карцер.
Изолятор представлялся мне совсем иначе. Я ожидал увидеть бетонный забор с колючей проволокой, охрану и прочие атрибуты подобных заведений, но увидел очередной деревянный домик средних размеров. Только без окон. И это почему-то пугало, и пугало, пожалуй, сильнее колючей проволоки. Со всех сторон, не считая передней, к домику вплотную подступал густой лес. Дверь как дверь, ничего особенного, а вот ручка была необычная. Она представляла собой вырезанную из дерева человеческую ладонь. Как будто кто-то стоял за дверью и протягивал тебе руку сквозь неё.
– Здорово. Здесь всё построено из дерева? – спросил я у Сократа.
– Да. Я уже думал об этом. Либо «Солитариус» находится очень далеко от населённых пунктов, и в силу этого другие материалы доставить сюда сложно, либо Гиппократ просто решил, что дерево – наилучший вариант. Однако этих «либо» можно придумать великое множество, а правды мы так и не узнаем.
– Дверь, конечно, заперта, а ключ лежит в сейфе Гиппократа, который охраняют вооружённые до зубов дуболомы?
– Шутите? – улыбнулся старик.
– Что ж, раз здесь разрешается всё, кроме насилия, то пойду-ка я проверю, – сказал я и направился к двери.
– Есенин, вы что, с ума сошли? – Сократ определённо перепугался.
– А что? – обернулся я к нему. – Вы же сказали, что можно всё. Или вы ввели меня в заблуждение?
– Нет, конечно, нет! Однако…
Он нахмурился и всё ещё испуганным голосом проговорил:
– Я бы вам не советовал. Но воля ваша.
Я молча кивнул и вложил свою ладонь в ладонь деревянную. Потянул на себя. К моему огромному удивлению, дверь поддалась. Я повернулся к Сократу. Он в недоумении гладил бороду.
– Вы со мной? – полушёпотом спросил я.
Тот молча покачал головой. Я усмехнулся. «Странно, параноик отказывается от возможности что-то узнать», – подумал я и открыл дверь.
Внутри было темно хоть глаз выколи. Шагнул вперёд, и тут по моей голове как будто ударили кувалдой…
Я лежал на земле возле двери. Перед моим лицом возникло до смерти перепуганное лицо Сократа.
– Друг мой, с вами всё в порядке?
